и дверь защитит от софитов

Антон давно летит на свет неоновых вывесок и софитов, как глупый мотылёк.

Тот вечер ведь должен был быть не более, чем случайной слабостью, но вот Шастун здесь, усмехается собственным мыслям: со временем слабость стала привычкой, а привычка перетекла в зависимость. Такую необходимую, что жизнь без неё теряет смысл. Нездоровую такую, по убийственности своей наверняка стоящую наравне с никотиновой, но на опасность ему плевать, а на входной двери ночного клуба нет страшных картинок и угроз, как на пачках сигарет, а потому плевать ещё сильнее. И ему это практически даже не мешает жить, и только изредка, в особо одинокие ночи, когда вместе с градусом накатывает пьяная тоска и осознание собственной никчёмности, болезненным уколом где-то внутри отдаёт, но на утро значительно притупляется. А ночью Антон уже едет за своей дозой, чтоб окончательно заглушить болезненные всполохи вплоть до следующей ломки.

С тех пор, как он побывал здесь впервые, многое изменилось. Вывеска, вычурно кричащая целой радугой мигающих букв и в придачу стрелками показывающая, что под ней находится ночной клуб, сменилась на более лаконичную, рассеянным красным светом освещающую уголок у входа; охранники на входе без объяснения причин отсеивают всех, чьё состояние хотя бы немного не похоже на адекватное, да и просто не слоняются уже здесь те, кому неважно, где шататься и что бухать — Антон точно знает, кто служит главной причиной этой перемены, знает, благодаря кому больше не нужно доказывать яркость ощущений внешней аляпистой яркостью и выживать за счёт любых, даже самых ушлых посетителей. Здесь стало тише, серьёзнее, дороже. Здесь вместо обилия неоновых ламп светит звезда. Особенная звезда.

И только ради неё — ради него — Антон снова и снова сюда возвращается.

Стрелки часов перешли за одиннадцать, а, значит, шоу уже началось, но до полуночи в клубе делать нечего: Шастуну неинтересно смотреть на стайку девушек, кокетливо улыбающихся со сцены и режущих глаз своими ярко-красными костюмами. Они действительно талантливы, и он не спорит. Они собирают восхищённые взгляды и возбуждённые члены, и он почти понимает тех мужчин, которые смотрят на них, не отрываясь, и называют истинными музами за красоту подтянутых ляжек. Антон видел их танцы не раз, только им его пленить не удаётся даже тогда, когда рассудок затягивает пеленой алкоголя, и каждое движение этих девушек-птичек, каждый взмах их пышных юбок становятся лишь чем-то вроде закуски перед основным блюдом, разогрева перед настоящим концертом, который начинается только в полночь.

В сказке в это время Золушка из принцессы превращается обратно в нищенку, а Антон из убеждённого натурала, коим когда-то себя считал — в ценителя эстетики мужских изгибов.

Пропустив равнодушным взглядом сквозь лобовое стекло автомобиля всех опаздывающих, которые в первые двадцать минут ещё появляются у входа, ближе к двенадцати Шастун, наконец, выходит из машины и закуривает прямо на ходу. Прохладный летний ветер пробирается под рубашку и уносит сизо-серый дым куда-то влево, с дороги доносится шум проезжающих автомобилей, а из клуба приглушённо слышатся осточертевшие мотивы того самого классического канкана, от наигранной задорности которого зубы сводит. А на двери висит афиша в лучших мотивах кабаре, призывающая на новое шоу, только вместо стройных женских ножек, выглядывающих из-за занавеса, вместо бледных лиц с алыми губами и чёрными ресницами место в центре занимает затемнённый мужской силуэт, и к нему Антон приглядывается, его рассматривает, как будто впервые, хотя знает каждую линию этого тела наизусть.

Главный блеск шоу «Quadrille des Clodoches» сейчас где-то в гримёрке готовится к ослепительной премьере.

— Ты сегодня рано, — басистый голос отвлекает от мыслей, а Антон понимает, что даже не посмотрел на охранника, увлёкшись разглядыванием постера. Вроде бы время в людях должно гасить интерес, а Шастуна затягивает в омут с каждым разом только сильнее, и это он ещё даже внутрь не зашёл. Дело совсем плохо.

— Потому что он с новым номером, — отвечает Антон, поднимая голову и приветственно кивая Илье. — Не хочу пропустить начало.

— Ты бы видел, как наше сиятельство нервничает. Давно его таким взвинченным не видел.

— Я знаю.

Макар просто пожимает плечами, очевидно, думая, что Антон априори знать не может, если не видел своими глазами, но не спорит, а ему, на самом-то деле, даже не нужно видеть, чтобы знать. Антон представляет себе, как он ускоренным шагом ходит по коридорам подсобных помещений, отвечая на любые вопросы односложно и не удостаивая собеседников даже взглядом, то и дело прищуривается, переставляет всё в гримёрке с места на место и тихо матерится, из-за нервов слишком толсто подчёркивая карандашом линию глаз и рисуя её подрагивающими руками заново. Антон никогда не видел, как он готовится к номерам, потому что всегда приезжал к полуночи и не заходил до выступления, но успел узнать каждую привычку, каждое слово- и жест-паразит, мелькающие после, и потому теперь ему так несложно до мельчайшей детали представить себе эту непривычную для всех нервозность.

Обычно он аристократически холоден, но перед тем, как устроить на сцене самый настоящий пожар, разгорается неминуемо всем своим существом.

Антон докуривает сигарету, и Илья без лишних вопросов впускает его, ничего не говоря и не прощаясь, хотя сегодня они уже вряд ли увидятся: после выступлений Шастун выходит через служебный и не один. Зал с танцевальной площадкой сегодня пустует: кальянный рэп и однодневные хиты уступают место особой музыке, подобранной для нового кабаре-шоу, а осмелевшие альфа-самцы и горячие соблазнительницы с набором однотипных движений тусуют в других местах — сегодня здесь танцуют исключительно профессионалы и исключительно на сцене, не оставляя места пьяным танцам на столах и барных стойках. До полуночи остаётся три минуты, по звукам аплодисментов Шастун понимает, что девочки закончили выступление и уже принимают благодарную реакцию зрителя, и это значит, что нужно поторапливаться, и он, невидимый и неслышимый в шуме оваций, открывает двери второго зала, где сразу видит свободный столик в середине третьего ряда.

Уже свой столик.

Собрав ещё немного аплодисментов, раскланявшись и послав напоследок воздушные поцелуи публике, танцовщицы лёгкими перебежками ныряют в кулисы и пропадают из поля зрения. Фоном играет какая-то ненавязчивая мелодия без слов, официанты скользят между рядами, заново наполняя опустевшие бокалы и принося новые заказы, а Антон только молча ждёт, не отводя взгляд от красного занавеса. В его крови крепчает не алкоголь, а судорожное волнение, но оно, как кола с виски, смешивается с уверенностью в том, что вот теперь начнётся шоу, настоящее шоу, которое было бы достойно, пожалуй, самого Мулен Ружа, если бы мужской танец там ценили не меньше, чем женский. Но французы просто не знают, кого теряют, и даже не представляют, что танцор из какого-то обычного российского ночного клуба может за пару минут затмить техникой и энергетикой лучших парижских артисток.

И вот свет гаснет. И перешёптывания между гостями стихают, потому что любые слова теряют своё значение, когда софиты зажигаются, чтобы осветить его фигуру.

Вся власть над залом в его руках, и он это знает. Сцена принимает его, как давно потерянного сына, и он становится с ней единым целым, принадлежит ей каждой своей частицей, а она принадлежит ему, и это самый правильный симбиоз из всех возможных. Тихие такты становятся твёрже, увереннее, а человек, на которого направлены все взгляды, стоит, недвижимый, в ожидании той самой музыкальной точки, которая станет в предложении не концом, а феерическим началом. Ждёт, повёрнутый к залу спиной, и яркий свет обволакивает его, резко выделяя из поглощающей темноты каждый изгиб, будто отвоёвывая право показать его красоту миру. Такому маленькому миру, сосредоточенному в тесных рядах столиков у сцены, но даже его нужно уметь покорить, и он умеет. Он ещё не начал танцевать, но этот жалкий, слабый мирок уже завоёван им целиком и полностью.

И ему не нужно громкого имени для того, чтобы все его знали и чувствовали волнующую дрожь при одном лишь упоминании. Он — мужчина мечты, затерявшийся в дешёвых декорациях среди среднестатистических танцовщиц, и в спутанных мыслях патокой раскатывается латынь, гласящая, что жизнь коротка, а он вечен, и древние мудрецы были правы, его именем называя искусство.

И с первым же его движением всё вокруг исчезает. Похуй на остальных, похуй на то, что за дверями этого клуба тоже есть жизнь — в зале остаётся только Антон с ним наедине, а он остаётся наедине с музыкой. И он ей живёт, дышит, и становится почти слышно, как его сердце стучит одновременно с битами, а мотив растекается по конечностям, мурашит тёмные волоски на бледной коже и дёргает за них, как марионетку за ниточки. Сначала приходят в движение руки, покрытые линиями вен и пятнышками родинок, напрягаются стройные ноги в облегающих брюках с рваными коленями, на которых совершенно по-блядски выделяется крупная чёрная сетка колготок, а торс, стянутый лаковым корсетом, немыслимо изгибается едва ли не в каждый новый такт. Это не быстрый и задорный темп канкана, не тот известный «Адский галоп», с которым ассоциируется этот танец, но от этого менее адским смешение кабаре и откровенно пошлого вога не становится.

Очерченный резким светом профиль сменяется на анфас, и Антон в этих голубых глазах с дьявольской поволокой безбожно, до банального глупо тонет. Вот он, его Арс, и влечение к нему растекается по крови огнём, как никогда раньше.

Он двигается плавно, размеренно, тягуче, а потом резко вскидывает ногу до самой головы, умудряясь прокручиваться вокруг себя на одном только тонком высоком каблуке. Он тянется, скользит по сцене, овладевая каждым её сантиметром, падает на колени и прогибается так, будто где-то в его пояснице сломался шарнир, поднимается снова, чтобы ногой описать в воздухе десятый круг ада и заключить туда без возможности спастись всех, кто сейчас так жадно пожирает глазами фигуру на сцене. Антон в омут падает, не сопротивляясь, следит, не моргая, забывает дышать, а из груди на каждом новом взмахе ноги или руки выбивает весь воздух. Арс — хозяин своего тела, и это видно в каждой детали. Он хозяин своих эмоций, и в тех взглядах, которые он кидает в зал, в подрагивающих густых ресницах, в гордо и горделиво изогнутых краешках губ плещется отравляющий раз и навсегда яд. Настоящий наркотик, и только глупый не знает, до чего может довести такое больное увлечение, но в моменте Антон испытывает лютейший кайф, трепет души и тела до неконтролируемой дрожи.

Это его личный капкан.

Ощущение времени теряется, когда он танцует, и Шастун готов бы вечно следить за тем, как распаляется на сцене его главная в жизни слабость, пока за спиной догорает и осыпается последний мост в прежнюю жизнь, но за поражающей наповал кульминацией, в которой Арс демонстрирует все козыри, все безумные чудеса своей растяжки, энергии и чувства музыки, приближается и конец номера. По чужому пульсирующему виску стекает капелька пота, и он останавливается в той же позе, с которой начинал, а зал на несколько минут остаётся в мертвенной тишине, поражённый и не отошедший ещё от увиденного, прежде чем взорваться громовыми аплодисментами. Антон себе ладони не отбивает, потому что даже самые громкие овации его эмоций не смогут передать, и только смотрит на сцену, чуть прищурившись, вплоть до того самого момента, пока тяжёлые шторы занавеса не закрываются, лишая зрителей возможности посмотреть на него ещё хоть пару мгновений.

Зрителей, но не Антона.

Он до сих пор не знает, как случилось так, что он стал кем-то гораздо бо́льшим, чем просто посетителем клуба, не заплатив за особый статус ни копейки. Не знает, но так ли важно знать, если сейчас он имеет возможность прикасаться к искусству в самом прямом из смыслов? И плевать, кто и что об этом думает, кто о чём говорит за спиной, когда они вместе выходят из его гримёрки. Ведь он тоже ищет взгляд Антона в толпе, когда танцует, тоже смотрит на него, забывая о том, что сам при желании может упиваться всеобщим вниманием в десятикратных размерах, и это льстит Шастуну так, что за время этих ночных походов он смог приобрести не только потрясающего любовника, но и даже стойкую уверенность в себе.

Хотя ему до сих пор удивительно, почему блистающий на сцене Арс тогда выбрал его, такого ещё нелепого, несмелого и совсем зелёного.

— Нет, девушка, вы меня, видимо, не понимаете — любые деньги, которые он назовёт, — слышится чей-то голос, яро выделяющий интонацией слово «любые», когда Антон, покинув зал, направляется по служебным коридорам к гримёркам артистов, и он прислушивается внимательнее.

— А вы, видимо, не понимаете меня, — оттуда же доносится слегка усталый, но обыденно ровный голос Оксаны. — Арсений не выступает на частных мероприятиях.

— За приличную сумму можно сделать исключение, — не прекращает отстаивать свои желания собеседник, и, повернув в нужный коридор, Антон теперь не только слышит, но и видит: Суркова, преграждающая путь к двери Арса, и толстый низенький мужичок, сверкающий лысиной и драгоценными пуговицами на пиджаке. Типичный папик, которому в золотой клетке не хватает канарейки. Антон фыркает. — Пустите меня обсудить этот вопрос с ним лично.

— Мужчина, прекратите давить на администратора. Она, кажется, вполне чётко и ясно высказала позицию артиста по отношению к посторонним выступлениям, так что усмирите свой пыл и купите билеты на следующее шоу, — Антон аккуратно отодвигает мужчину подальше за плечо, и тот едва ли не краснеет от возмущения.

— А вы, собственно говоря, кто такой, чтоб указывать?

— Персональный менеджер. Ещё вопросы?

— Где тогда ваш бейдж?

— У охраны в подсобке. Могу позвать, — мужик слегка отступает, уловив скрытую за показным дружелюбием угрозу, и Антон довольно улыбается одними уголками губ. — Приятного вечера, — Оксана незаметно кивает ему, чуть отстраняясь и приоткрывая дверь, чтобы пропустить в гримёрку, и Антон нахально салютует напоследок, тут же на замок закрываясь с обратной стороны.

Каждый может увидеть танцора, а видеть Арсения позволено единицам.

— Кто там опять? — он стоит перед зеркалом уже босиком, опираясь на туалетный столик, смотрит на своё отражение невидящим взглядом и даже не оборачивается, когда Антон появляется, но он и не требует приветствий: совершенно по-свойски проходит, встаёт позади и целует влажный, чуть солоноватый от капелек пота загривок, гладит руки от предплечий до плеч: такие аристократически бледные, покрытые россыпями родинок, многие из которых настолько крошечные, что из зала совсем не видно, и по этим деталям Антон скучает где-то в глубине души до безумия, но осознаёт это только в моменты близости, когда всё остальное теряет своё значение.

— Очередной богатенький мужик хочет тебя на корпорат, — «Но я тебя ему не отдал», — добавляет мысленно и целует снова, обвивая стянутую корсетом талию. Наверняка Арсу не терпится его снять, и Антон помнит, как он жаловался на обтягивающие костюмы: для сцены нужно ярче, вычурнее, сильнее, и затягивать потому приходится так, что дышать едва ли получается.

— Хочет меня, а корпорат уже дополнением, — Арсений усмехается с лёгкой горечью и опускает глаза. — Ничего нового.

Антон тоже думает: ничего нового. Этот мужик — один среди многих, не первый и точно не последний, и Шастун никогда не бесился, не ревновал к ним, потому что это как минимум глупо, как максимум он просто не имеет на это права. Арсений — не его вещь, чтобы прятать от плотоядных чужих взглядов, тем более тогда, когда он зарабатывает на этом. Он ведь любит показывать своё тело в свете софитов, любит этот образ «от» и «до», любит сливаться с музыкой и растворяться в ней, искренне наслаждается тем, что доставляет наслаждение своими движениями и заставляет ими себя хотеть до безумия.

Но это всё там, на сцене.

За дверями гримёрки Арсений другой, хотя Антон знает, что эта формулировка неправильна: другой он там, а здесь — настоящий. Настоящий Арсений отводит взгляд, когда слышит, что люди влюбляются в его тело и умение им владеть, у настоящего Арсения за сценическим гримом прячутся мешки под глазами, настоящего Арсения не хочется рассматривать, хотя совсем без этого всё же не получается, и Антон то и дело украдкой скользит по линиям и изгибам, выдавая восхищение в одних только взглядах и порой несдерживаемых вздохах. И всё равно настоящий Арсений не об этом.

Там, на сцене, он — дорогая, редкая канарейка, дразнящая своей красотой и недоступностью, а здесь, скрытый от чужих глаз, становится птичкой, загнанной в ловушку, и её подрагивающие перья Антон гладит каждый раз, как в последний, потому что когда-нибудь, наверное, птичка станет смелее и перестанет нуждаться в том, чтобы он своим ключом открывал её золотую клетку.

— Ты потрясающе сегодня выступил, — Антон касается губами его шеи тягуче, размеренно, вдумчиво, но не переходит ещё ту черту, за которой остановиться уже не сможет. Оба не смогут.

— Спасибо, конечно, но я в начале недокинул батман, — в голосе Арса слышится совсем лёгкая обида на себя же самого, и непонятно становится, так ли прерывисто он вздыхает из-за неё или из-за поцелуев: — Мог бы и выше.

— Учтёшь, потренируешься и на следующем шоу не просто кинешь, а перекинешь. Но для меня всё было идеально, — Арсений фыркает: слово это не любит, но Антон по-другому описать вряд ли сейчас сможет, когда все здравые мысли медленно, но верно покидают пьянеющий рассудок. — Ты слишком критично себя оцениваешь, а зритель, даже уже такой прошаренный и знающий твои возможности, как я, всё равно всех тонкостей не заметит. Только ты сам их чувствуешь.

— Значит, в целом тебе понравилось?

— Ну ты и дурак, — Антон ненадолго отрывается, чтобы покачать головой, потому что ну о чём ещё он говорил, что ещё вкладывал в поцелуи? Но Арсений смущённо улыбается уголками губ, так и не привыкший за столько времени к комплиментам, и мягко накрывает своими руками его, а Антон целует его в глупую макушку и прячет где-то в волосах шёпотом: — Очень.

Арсу ведь правда важно одобрение. Важно знать, что он справился, и только у Антона он может это спросить, не пошатнув образ уверенного в каждом своём жесте и взгляде соблазнителя. Важно довести всё до идеала в каждой мелочи и детали, особенно сейчас, когда с этим номером он выступает впервые. Антон не воспевает ему хвалебных од, хотя мог бы, потому что есть, за что, не убеждает Арсения в том, что тот якобы неполучившийся батман — всем батманам батман, хотя на самом деле именно так и считает. Он впечатления свои описывает обычно действиями, а не пустозвонными громкими словами, потому что настоящие, глубинные эмоции передаются тактильным и половым путём, а через воздушно-капельный теряются и тускнеют, и вроде бы сейчас Арс всё понимает без лишних слов.

Антон смотрит на их сплетённое отражение, видит, как в чужих глазах зажигается свет, и в этом кроется примерно весь грёбаный мир.

— Ты сегодня такой красивый, — тихо выдыхает Арсений, нарушая тишину. — Я тебя ещё из-за кулис увидел.

— Так ты же говорил, что свет в глаза бьёт, когда на сцене стоишь, и лиц не видно?

— Так это когда танцуешь, просто нет времени высматривать и цепляться, — тут же парирует Арс, не давая толком договорить. — А когда ждал, увидел, как ты вошёл, и так и не отлип. Носи тотал блэк чаще.

Антон смотрит на себя и думает, что так ведь неважно, в чём он пришёл: в конце концов, красуется здесь Арс, и перетягивать на себя одеяло Антон не то что не может — не хочет просто. Но Арсений разворачивается к нему, не разрывая кольца из рук, которым Антон обвивает его талию, и смотрит так… заворожённо, что ли? Когда он на каблуках, то становится значительно выше Шастуна, который и сам-то немаленький, под два метра ростом, но сейчас высокие расшнурованные ботинки покоятся под столом, и после выступления на них сейчас Арсений кажется ещё более маленьким и хрупким, чем обычно. Они смотрят друг другу глаза в глаза, их лица в считанных сантиметрах друг от друга, и Антона без преувеличений обдаёт мурашками. Безумнейшей силы связь крепчает с каждым взглядом, с каждым прикосновением, и всему тому, что в эти секунды выбивает дух из груди и заменяет воздух, нет названий и объяснений, но к чёрту всё.

Антон не выдерживает и целует.

Распаляется медленно, постепенно, сминая чужие губы с лёгким привкусом увлажняющего тинта, а Арсений с готовностью льнёт в ответ, раскрывая их, но даже не пытаясь урвать инициативу. Его руки гуляют по плечам, обвивают шею, сам же Антон притягивает его к себе за талию ещё ближе, углубляет поцелуй, проникая языком, и не столько слышит, сколько чувствует сбитое, судорожное дыхание на своём лице, но всё никак не может остановиться, оторваться даже на пару секунд, как будто Арсений может исчезнуть, растаять, дымом развеяться прямо в ладонях, только и сделав, что напоследок оставив ожог.

Антон помнит то время, когда, едва успев захлопнуть за собой дверь, набрасывался на Арса и впивался в его губы жадно, жарко, остервенело, дико, кусал их, терзал, толкался языком, как будто правда съесть пытался — так ведь говорят недовольные, у которых на глазах парочки сосутся? Только тогда недовольных не было, и Арсений это настроение подхватывал на лету, позволял всё это, сам стонал прямо ему в рот, и они цеплялись друг за друга в разгорячённом бреду, стирая губы до кровавых ранок, оставляя укусы, царапая ногтями, и так всё было тогда до отчаянного страстно, что иному бы показалось, будто сейчас в них лампочки перегорели, потерялась искра, но Антон понимает — всё совсем наоборот.

Он ведь тогда не контролировал своё влечение к Арсу, падал в него с головой, забывая, что так и задохнуться можно, и переломать и себя, и его. Доказать пытался себе и всему миру, что это ему, Антону Шастуну, он достался и отдался, такой невероятный, такой особенный, такой невыразимо красивый. Арсений для Антона был чем-то вроде феерии, эйфории, был трофеем, наградой, которую он даже в самых волшебных снах не надеялся получить, и хорошо, господи, как же хорошо, что он одумался и начал проникать в него не только в сексуальном плане.

И открывшаяся чувственность Арсения теперь захлёстывает Антона гораздо сильнее, чем былое желание валить и трахать.

Они целуются долго, губы собирают в единый пазл, пробуют на вкус, изучают каждую линию и трещинку, как в первый раз, и друг от друга оторваться уже просто не могут. В гримёрке тесно, и пространства, чтобы свободно разойтись, не хватает ровно так же, как и воздуха, и Антону не остаётся ничего, кроме как ненавязчиво, не разрывая поцелуя, подтолкнуть Арсения к туалетному столику с очевидным намёком.

— Опять всё в кучу сгребёшь, а мне потом расставлять заново, — он уворачивается, кидая обиженный взгляд на весь свой набор уходовой и декоративной косметики, мирно стоящей в каком-то определённом порядке, но Антону совершенно не жалко его нарушить: парой движений он отодвигает всё на самый край так резко, что баночки и тюбики одним чудом на пол не падают, и подсаживает Арса на освободившуюся поверхность, а тот сразу же талию ногами обвивает и ёрзать начинает в попытках притереться, но всё равно вздыхает нарочито тяжело, и Антон не выдерживает:

— Да не душни, сам потом разберу.

— Замётано, — Арсений улыбается довольным лисом и совсем по-детски в нос чмокает, и после тягучих мокрых поцелуев у Антона эта крохотная деталь контраст выкручивает на максимум, но, впрочем, Арс быстро возвращается в изначальный настрой и губами опускается ниже, принимаясь по контуру выцеловывать ключицы.

Влажные следы его поцелуев горят на коже, оставаясь невидимым, но клеймом, и Антон рвано дышит, не в силах держать веки открытыми, и протягивает руки за арсову спину, чтобы снять корсет. Это не футболка и не толстовка, чтобы вылезти из рукавов на раз-два и откинуть куда подальше, но и Арсений ему не на улице встретился, и Антон не жалуется, по достоинству оценивая даже те образы, из которых вылезать потом тяжело в самом прямом смысле. Вслепую корсет развязывать неудобно, непонятно, муторно, затяжки и бегунок молнии выскальзывают из подрагивающих вспотевших ладоней, а губы чужие, скользящие по яремной впадинке, совсем, вот совсем не добавляют концентрации, но с горем пополам у Антона всё же получается, и он довольно выдыхает, тут же выдыхая уже восхищённо.

На груди Арсения родинки созвездиями рассыпаны, как брызги от краски, и каждую из них хочется с кожи сцеловать, словно шоколадную крошку. И самые яркие эмоции вызывает даже не эстетика чужого тела, а сам тот факт, что Антону абсолютно ничего не мешает его касаться.

Арсения больше ничего не стесняет, и он дышит, наконец, полной грудью, но то и дело прерывается, вдыхает то совсем затяжно, то быстро, резко и коротко, как после марафона, и Антон не уходит от него далеко: сам дышит с перебоями и через раз, предпочитая менять эту потребность на возможность уткнуться носом в бледную кожу и пропустить через всего себя её запах. А он отдаёт лёгким потом, почти выветрившимся парфюмом и, Антон готов поспорить, самим желанием во плоти, иначе почему так притягивает и кроет?

— Ну как же тебе этот лук идёт, а, — противореча самому себе, Арсений стягивает с него чёрную кожаную рубашку, а вслед за ней и футболку, крепко обхватывает пальцами цепь и за неё на себя тянет, беспорядочно оставляя на шее мелкие укусы, но тут же их зализывая, и тихо усмехается: — Но без одежды тебе идёт больше.

Антон не отрицает и не подтверждает, не отвечает и не спорит, потому что слова теперь не нужны, просто теряют смысл. Так удивительно: Арсений своей красотой его пленяет, восхищает, возбуждает, и вдруг заставляет поверить в собственную, когда Антон даже на это не претендует, и словами, и действиями, потому что ведь не стал бы он подпускать к себе совсем урода, не стал бы его так рьяно целовать? Шастун себя ни уродом, ни красавцем не считал, и вообще ни одного мужчину не считал красивым, пока в его жизни Арс не случился, но сейчас стираются все грани, и из них двоих нет кого-то лучше или хуже.

Есть просто два человека, которые друг друга до безумия хотят. Наверное, во всех смыслах.

Антон перехватывает инициативу и отрывает Арсения от себя, какими бы ударами тока его не обдавало каждый раз, когда Арс прикасается к нему губами, потому что, прямо как с вопросом, приятнее ли дарить или получать подарки, выбирает дарить себе реакцию важного человека и в этом конкретном случае выцеловывать, не оставляя на теле ни одного пропущенного сантиметра. Арсений тихонько стонет, тянется навстречу его губам и рукам, крепче обвивает ногами, и Антону думается, что он эту жизнь выиграл, раз сейчас ему это всё доступно онлайн, бесплатно и даже без смс-регистрации. А Арс льнёт к нему, жмётся, притирается, от трения стояков сквозь джинсы скулит жалобно, и Антона прошибает окончательно, так, что тормоза подчистую слетают.

И нет больше сил терпеть.

Он осторожно подхватывает Арсения под бёдра, и тот вжимается лицом в его шею, крепко хватаясь за плечи руками, пока Антон переносит его со стола на узкий диванчик и бережно укладывает спиной на твёрдую обивку. Арс в его руках такой податливый, открытый, на прикрытых глазах подрагивают пушистые ресницы, а по линии век размазывается нестёртый чёрный карандаш, и во всём этом есть что-то гораздо интимнее самого откровенного порно. Жизнь — не идеальная отретушированная картинка, не красиво смонтированный фрагмент, не шаги по сюжету, но сейчас почему-то хочется до сопливого романтизировать всё между ними происходящее.

Антон нависает над Арсением, коленом упираясь между ног, и прихватывает пальцами один сосок, несильно прокручивая, одновременно с этим другой терзая губами, совсем чуть-чуть прикусывая и вылизывая. Краем уха он слышит, как резкие вдохи и выдохи сменяются несдержанными стонами, чувствует, как вздымается грудь, и поочерёдно меняет ласки местами, переходя с одного соска на другой. Арсения удовлетворять хочется, и этим Антон вполне довольствуется, потому что самому ему большего и не надо — только упиваться его трепетом, каждый звук ловить и записывать в голове на отдельную пластинку.

Он спускается ниже, покрывает влажными поцелуями подтянутый торс, оглаживая по линиям рёбер и изгибов, по дорожке волос внизу живота губами отсчитывает шажки до края джинсов, второй кожей сидящих на его ногах, и резинки сетчатых колготок. Явный бугор в области паха они только сильнее подчёркивают, и Антон накрывает его ладонью сверху практически невесомо, но Арс протестующе мычит — конечно, через ткань ведь не то. Только подразнить его всё же хочется, и Антон намеренно начинает аккуратно массировать чужую плоть, внимательно наблюдая за тем, как меняется Арсений в лице с усилением нажатия, как он губы кусает и голову запрокидывает, и Антон неосознанно зеркалит такую необходимую ему реакцию, закусывая и собственную губу.

Но долго не мучает, потому что от возбуждения мучается сам, и всё-таки расстёгивает ширинку, выбивая из Арсения очередной вздох. Обтягивающие джинсы, колготки, бельё… Наверняка ведь это всё жмёт очень, и сдавленный член, от нетерпения ноющий, вряд ли Арсу «спасибо» скажет, поэтому Антон, совсем сжалившись, снимает всё сразу, хотя подумывал о том, чтобы ещё немного раззадорить и губами стояк не напрямую, а через трусы сначала накрыть. Чужой член с хлопком ударяется о живот, собственный же болезненно трётся о стягивающую ткань, но в первую очередь Антон об Арсении думает, его вкусом насладиться хочет, а сам догола раздеться ещё точно успеет.

Тем более, что он так по этим чувствам скучал. Так пиздецки просто.

Он касается головки на пробу самым кончиком языка, оживляя ощущение вкуса, который уже успел забыть с их последней встречи, и до самого основания, по всей длине широко и медлительно мажет языком, впитывая в себя каждый судорожный вздох откуда-то сверху. Антон действует наверняка, у него опыта не так много, да и, признаться, весь опыт в одном только Арсении и заключается, но он не думает о техниках и не пытается вылезти из кожи вон, доставляя удовольствие просто так, как чувствует, и вроде бы у него всё получается.

Он не заглатывает до самых яиц, а скорее накрывает губами, постепенно насаживается в своём темпе, пробует менять углы, толкая член то прямо, то за щёку и касаясь языком изнутри. Сосёт далеко не так пошло и жарко, как порноактрисы, но в своём вожделении правда захлёбывается, искренне желая делать то, что делает, потому что нравится. Нравится ощущать горячую плоть у себя во рту, нравится ощущать, как её хозяин отзывается даже на самые невесомые прикосновения, и особенно нравится в эти моменты, когда Арс не просто предоставляет ему своё тело, а буквально отдаётся сполна, ощущать себя будто бы не просто любовником, а кем-то больше, ближе, важнее.

Хотя это, наверное, просто гормоны от возбуждения пляшут.

 — Шаст, — в голосе Арсения слышится хрипотца и лёгкая дрожь, и он рукой касается плеча, заставляя Антона оторваться от минета. — Смотри на меня, пожалуйста.

И в этой просьбе столько трепетного желания, даже какой-то надежды, что Антон просто не может не, хотя привычнее ему сосредотачиваться на ласках с закрытыми. Но он смотрит, смотрит вверх, прямо на Арсения, и узел в низу живота скручивается до ярого в считанные секунды, потому что такое спокойно не вывезти, не выдержать. Глаза голубые, такие обычно светлые-светлые, от возбуждения темнеют, пеленой покрываются, смотрят будто бы невидяще, но в то же время в самую душу, и Антон уверен: если бы он стоял, ноги бы точно подкосились. Арс едва заметно ему кивает, намекая продолжать, и не выдерживает уже сам, жмурясь и постанывая, когда Антон ускоряется, но снова и снова Шастун перехватывает его взгляд, порой даже приостанавливаясь из-за этого, потому что коротит и замыкает, но продолжает уже на новом дыхании с новой силой, орудуя не только языком и губами, но и ненавязчиво двигая кистью.

И Арсений даёт понять, что всё не зря, что всё правильно, просто тем, что не сдерживается, и это дорогого стоит. В комнате напротив девочки-танцовщицы, ютясь в одной общей на всех гримёрке, смывают макияж, расплетают волосы и прячут яркие костюмы в чехлы до следующего шоу, ходят по служебным коридорам уборщицы, администраторы и другой персонал, а стены клуба совсем не оснащены звукоизоляцией. И потому Арсений, конечно же, держится тихо, срываясь на громкие звуки максимально редко и ближе к оргазму, когда уже совсем теряет над собой контроль, но даже при этом его чувственность и чувствительность проявляются так, что голова кругом.

Картина складывается по деталям: припухшие от поцелуев приоткрытые губы, сбивчивое дыхание, острый угол кадыка, который выделяется на шее ярче, когда Арс запрокидывает голову. И во всём этом живой, искренний трепет, и во всём этом возбуждение и желание, которые не сравнить ни с чем.

Антон отрывается от члена, но от Арсения не отрывается: стягивает джинсы и колготки окончательно, чтобы ничего больше не сковывало и не скрывало ног, и приникает губами к внутренней стороне бедра. У Арса эта зона — эрогенная, Антон это давно понял и с тех самых пор активно этой слабостью пользуется, открывая какой-то новый уровень кайфа от того, что Арсению приходится прикусывать ребро собственной ладони, чтобы давить стоны в себе. Услышать их хочется, пустить себе под самую кожу, чтоб уже нельзя было вытравить, но нельзя, нельзя, да и счастье всё же тишину любит.

Антон целует то выше, то ниже, проводит языком влажные дорожки то на одном бедре, то на другом, прикусывает, отвлекающим манёвром и просто необходимой им обоим лаской ноги по изгибам оглаживает, подтянутые ляжки сжимает и щекочет, узоры выводит, самому себе не ясные. Арсений то прогибается в пояснице, вскидывая таз навстречу, то, наоборот, в диван вжимается и ёрзает по нему, впивается в обивку пальцами, и Антон, замечая краем глаза ладонь совсем близко, свободную руку протягивает к ней, и Арс тут же хватается за неё, сжимает и пальцы переплетает так крепко, будто это его последний шанс спастись, будто антонова ладонь — соломинка для утопающего.

Но они же оба знают, что из этого уже не выплывут.

— Ша-а-а-аст, — Арсений скулит, растягивая так удобно подвернувшуюся гласную в стон, и красноречиво раздвигает ноги ещё шире. И может ведь едва ли не в шпагат со своей-то растяжкой, но диван таких экспериментов не позволяет, и Антон, немного подумав, оставляет последние пару поцелуев на бедре и всё-таки встаёт, потому что и сам уже едва ли держится, как бы не любил прелюдию растягивать до самого крайнего.

В первом ящичке туалетного столика как всегда дожидаются своего часа пачка презервативов и тюбик смазки. Стабильность — признак мастерства. А Арсений, разложенный на диване — отдельный вид искусства.

Антон садится меж его ног и закидывает их себе на плечи, выдавливает прохладную смазку на пальцы и бережно касается колечка мышц, успокаивающе целуя щиколотку, так удобно лежащую на уровне губ, стоит лишь голову повернуть. Первый палец проходит совершенно спокойно, и можно было бы, пожалуй, сразу начинать с двух, чтобы не терять время, но Антон всё же оценивает обстановку и только потом добавляет ещё один, постепенно вводя до второй фаланги и аккуратно начиная двигать. Арсений в ответ дёргается, но не от боли, а от нетерпения, елозит, закрыв глаза, и едва ли не насаживается сам. Хочет. Готов.

Антона хватает лишь на несколько рваных вздохов. Раз — он снимает джинсы вместе с бельём, кусая губы от того, как крышесносно ощущается, наконец, долгожданная свобода от того, что на возбуждённый член больше ничего не давит. Два — он надевает презерватив, обмазывает и его и придвигается ближе, придерживая пальцами ствол, чтоб направить. Три — все мосты сожжены дотла.

Антон толкается медленно, осторожно, давая Арсению на то, чтобы привыкнуть, столько времени, сколько потребуется, а он в эти первые секунды прячет стоны за сомкнутыми крепко-накрепко губами, но совсем скоро выдыхает. И вот, такой податливый, открытый, разнеженный, на Антона смотрит, а Антон ловит каждую детальку на его лице, внимает звукам прерывистого дыхания и ждёт, хотя от того, как обтягивают член со всех сторон тесные горячие стенки, его самого изнутри распирает по-дикому.

— Можно? — едва слышно, хрипловатым шёпотом, чтобы убедиться точно.

— Можно, — одними губами, совсем беззвучно в ответ.

А большего и не надо.

И Антон начинает двигаться, стонет уже сам, не в силах сдержаться, и дышит широко прямо через открытый рот. От возбуждения перед глазами всё размазывается, в ушах каждый стон посреди тишины звоном отдаёт, а от ощущения живого, трепещущего под ним тела Антон совершенно с ума сходит. Арсений и снаружи, и изнутри горячий, он закатывает глаза, облизывает и кусает губы, постанывает отрывисто на глубокие толчки, а Антон вбивается в него, бессознательно в темпе ускоряясь, чтобы видеть всё это, чтобы чувствовать его, чтобы в полный отрыв от реальности уйти вместе.

Чувства пьянят, туманят рассудок, и едва ли не каждую секунду с Арсением кажется, что именно в эту секунду и наступит оргазм. Разгорячённому Антону становится просто до безумия жарко, и вряд ли только от того, что ни кондиционера, ни окон в комнате нет, но он не останавливается, толкается то плавно, то резко, разгоняется и замедляется, и непонятно, кого этими контрастами бьёт сильнее: Арса или себя же самого. И как же голову кружит, кто бы только знал…

Хочется всё его тело разом обхватить, зацеловать, закусать, зализать, сжать в руках, подмять под себя, почувствовать кожей кожу, а Антону доступна в этом положении лишь малая доля, ничтожно малая на фоне огромного, поглощающего все внутренности желания, и это невыносимо. Антон закрывает глаза и представляет, как вжимается грудью в спину Арсения, как обнимает его крепко, чтобы каждой частичкой, каждой клеточкой — рядом, и это ведь безумно тоже: он фантазирует об Арсении, в реальности Арсения же имея. Явный передоз, но плевать. Как же плевать.

В нём смешивается чисто животное желание трахать и человеческое желание сливаться воедино, мысли и чувства путаются в едином комке, который на своём пути сбивает всё, как шар для боулинга, а Антон толкается, уже не задумываясь, потому что тело само ведёт его бёдра вперёд и назад на разных скоростях, само хочет и само знает, как лучше. Член скользит под другим углом, Арсений не то что стонет — вскрикивает, задыхаясь, и жмурится, и вот Антон уже намеренно проезжается внутри по простате, чувствуя столько всего, что даже не понимает уже толком, что именно.

Но в этом есть огонь. Есть лютый пожар, есть лавина мощнейшая, и всё, что может сжечь, накрыть, обезоружить — всё есть, всё и даже больше. У Антона были партнёры до Арсения, были даже на первых порах после, когда он ещё не понимал, отрицал ту степень влечения, с которой сейчас смирился и направил в нужное русло, и ни в одной, ни в одном не нашёл и капли того, что в Арсе находит. Это словами не объяснить, но с ним Антон сливается, сцепляется, соединяется, проникает внутрь не только физически и чувствует, как сам Арсений проникает в него, вместе с адреналином течёт по венам, расходится, распространяется, дотягивается до каждой точки где-то там внутри. У них связь эмоциональная крепка настолько, что даже страшно, они друг другу сразу открылись так, что даже не слишком верится. Или, может, просто всегда были и будут именно друг другу предназначены?

Бред про судьбу, космос, какого-то там Всевышнего, а, может, и не бред. А, может, Антон никогда не найдёт ни логичных, ни фантастических объяснений тому, почему Арсения так сильно хочет.

Хочет и берёт, хочет и получает сполна, хочет и отдаёт сам. Не выдерживая больше без той близости, которой жаждет, Антон чуть ли не ложится на него сверху, и толкаться в этой позе не получается в том ускоренном ритме, который он взял, но зато они с Арсом становятся буквально единым целым, дышат одним дыханием, славливают стоны с губ губами и снова целуются, целуются, целуются. Глубоко, жадно, беспрерывно, а руки Арсения хаотично гуляют по телу Антона, короткие ногти царапают спину, и он сам пытается двигаться, пытается насадиться в своём рвении бешеном и возбуждении, которое уже подходит к приставке «пере».

Больше, быстрее, крепче, ухватиться и не отпускать, практически выйти из его тела и войти вновь едва ли не по самое основание, а потом снова, снова, снова, по кругу, до самой финишной прямой, которая на горизонте уже ощутимо маячит. Чем ближе к оргазму, тем ярче, тем сильнее, тем они ближе, и даже поцелуев уже не хватает в хаотичности и бессознательности, которая пеленой окутывает их обоих. Не хватает вдохов, не хватает выдохов, стонов не хватает, а эмоции так и рвутся, ощущения бегут стаями мурашек, бьют ненормальным пульсом в запястьях, вместе с сердцем в груди заходятся. Толкаться, скользить, вбиваться, заниматься любовью, трахаться — стираются все грани, нежность сливается с похотью, Антон сливается с Арсением, и даже этого ему мало.

И всегда, наверное, мало будет.

Где-то между сплетёнными, разгорячёнными телами, притирающимися друг к другу, он обхватывает член Арсения пальцами и пытается войти в тот ритм, с которым входит в его тело, но движения сбиваются, темп становится слишком отрывистым, нечётким, но он не сдаётся и наконец находит то идеальное, что включает окончательный обратный отсчёт. До взлёта ли? До взрыва? А если до взрыва, что будет после него? Рождение целой Вселенной или гибель всего живого? Перед зажмуренными глазами загораются и гаснут искры, губы стираются о губы Арсения, но не прекращают их касаться, ладони потеют, подбородок пачкается в собственной и чужой слюне, а в паху всё диким огнём горит.

Последние толчки — самые чувственные, самые глубокие, самые остервенелые. Последние стоны и его, и Арсения — самые громкие, неконтролируемые. Чуть-чуть, ещё совсем немного, плоть пульсирует, вибрации пуская и по стенкам ануса, и по Антону всему самому — и Арс целует его, целует сам, толкаясь языком, и Антона прорывает, простреливает оргазмом насквозь, но даже сквозь помутнение во всех органах чувств он всё же разбирает, что Арсений от него отстаёт совсем ненадолго, кончая прямо ему в ладонь.

Перед глазами — туман. Быстродействующим наркотиком растекается по внутренностям послеоргазменная эйфория, отягощающая слабость, остаточная лёгкая дрожь пробирает и заставляет ёжиться. Антон широко дышит и носом, и ртом, Арсений под ним лежит с закрытыми глазами и приводит дыхание в порядок тоже, его грудь мерно вздымается, касаясь антоновой, и в этот момент он так красив, что всё внутри аж замирает, а сердце удары пропускает, чтобы ими не сбивать и не мешать лицезреть эту картину. Лицо Арса, от пота влажное, поблёскивает, губы распухли и покраснели, а ресницы дрожат на закрытых веках до того трогательно, что в груди слишком ощутимо что-то из чувств ёкает.

Антон смотрит и взгляд не может увести. Антон смотрит и первое, что может осознать уже нормально, здраво и трезво — какой же Арс красивый.

— Вытащи хоть, дурак, — не открывая глаза, Арсений усмехается совсем слабо, едва растягивая уголки губ и с трудом рот раскрывая, чтобы пропускать через него слова, а до Антона допирает, что член до сих пор в нём, и он тушуется, краснея, хотя покраснел уже и так, и спешно выходит. Ему даже откатиться некуда, потому что диван слишком узкий, а полежать у Арсения под боком очень бы сейчас хотелось, очень, но здесь Фортуна решает, что хорошего на сегодня с них достаточно, и это смертельно жалко.

Антон встаёт, и ноги сначала не совсем слушаются, но он быстро приходит в себя и потвердевшим шагом направляется к столику, чтобы достать всё из того же ящика салфетки. Он снимает наполненный презерватив, выбрасывает, вытирает руки и пах, а потом к Арсению возвращается, который уже, вроде бы, более-менее пришёл в себя, и заботливо вытирает живот от попавших на него капелек спермы и раздвинутые ягодицы от излишков смазки. В душ бы не помешало, к тому же Арс — та ещё чистюля, которая даже под пеленой возбуждения печётся о порядке на столе, и из раза в раз эта проблема касается их, но решения они так и не нашли. Или просто слишком лень искать сразу, а потом на фоне вопросов и проблем обычной жизни забывается.

А в этой жизни всё так из ряда вон, что потом в голове Арс и всё с ним связанное остаётся будто бы не воспоминанием, а фантазией. Сюда Антон падает, как Алиса — в страну чудес, сюда бежит за своим белым кроликом, который, вообще-то, по характеру и манерам у него скорее чеширский кот, но только в сказке это всё потом оказалось сном, и это редкий, наверное, случай, когда не хочется, чтобы реальность была похожа на сказку.

— Раньше ты хотя бы на меня смотрел, а теперь на стол пялишься. Обидно, — Арсений отрывает Антона, присевшего на самом краю, от размышлений, и едва ощутимо толкает его пяткой в бедро, чтобы точно привлечь внимание. Слишком он к нему привык, но винить за это нельзя — особенность профессии.

— Да я думаю, как эти твои склянки обратно расставить, — отвечает Антон и укладывает ноги Арса к себе на колени, придвигаясь к нему ближе. — Обещал же.

— Ну ты же всё равно не знаешь, как они должны правильно стоять, значит, зря обещал. Сам потом на места их верну, с тобой только дольше провозимся.

— Вот уже спасибо, милостивый ты мой. Век не забуду.

— Кстати, про века, а ты афишу на входе видел? — Арсений подтягивается, принимая сидячее положение, и голову на плечо Антону кладёт, торс руками обвивая, а он и тает безбожно. Как мало, однако, ему в жизни надо. — Видел там название шоу?

— Да, но не быкуй, не запомнил, оно же там на каком языке вообще?

— Ну, происхождение у слов французское, а так на английском, — отвечает Арс задумчиво, а потом озвучивает торжественно, гордо, с улыбкой в голосе: — Кадриль де клодош. А знаешь, почему так?

— Знаю, естественно, прям всё вообще про название знаю, а название само не запомнил, прикинь.

— Так коллектив назывался, который в семидесятых годах девятнадцатого века канкан в Лондоне танцевал. Они известны были, выступали много, но в составе были не девочки, как обычно все привыкли, а только мужчины, вот я и решил, что здорово будет именно так шоу назвать. Хотя девочки у нас тоже танцуют, и ту часть, которая в моём номере от канкана, я из женских движений и круток брал, но…

— Но ты лучше девочек, — прерывает его на полуслове Антон, а Арсений хитро щурится:

— На сцене или в принципе?

— В принципе.

Слова обгоняют мысли, слетают сразу, без раздумий, так легко и так правильно, будто так всё и должно быть, но ведь до этого Антон никогда ни в чём Арсу не признавался. И не обещал тоже ничего, как и он ему, и всё, что между ними было, если не приписывать волшебство момента и всю бурность испытываемых эмоций — секс без обязательств. Но Арсений в нём лучше девочек, это правда, и лучше кого бы то ни было, вне зависимости от пола. Арсений вообще лучше, и осознание, озвученное вдруг вслух, не то чтобы бьёт обухом по голове, но выбивает из колеи всё-таки ощутимо.

— Это приятно, — тихо выдыхает Арсений без грамма сарказма, и продолжает уже совсем шёпотом: — И сложилось всё тоже… приятно. Сегодня премьера, а ещё ты в этот день ровно год назад впервые сюда пришёл. С годовщиной нас, получается.

Антон смотрит в пол поражённо, первые секунды даже не веря, потому что, ну, какой вообще год? Вроде бы всю жизнь так было, всегда, а вроде бы буквально пару месяцев назад они познакомились, и тот вечер засел в голове так плотно, что до сих пор кажется, будто бы был вчера: Антон, переполненный немым восторгом, курил у клуба после выступления Арсения, имени которого тогда ещё не знал и вообще увидел случайно, курил долго, а думал ещё дольше, всё картинки в голове прокручивал, тихо восхищаясь ими и своего же впечатления боясь страшно, потому что к мужчинам раньше не тянуло, а тут вдруг всё так, и в голове у него тогда царил полный хаос.

И вот это самое «вдруг» появилось снова, но уже в обычной одежде, попросило зажигалку, чтобы покурить тоже, и тот нелепейший диалог, в котором Антон полным идиотом себя выставил, он, конечно, очень хотел бы забыть, а вот Арс, будто мысли читая, сейчас посмеивается негромко ему в плечо. «Тебе, кстати, идут каблуки, а ты на них прям идёшь» — и ещё штук десять таких фраз, после которых только сквозь землю и провалиться, а Арсения зацепило этой дуростью, что ли? Наверное так, раз в итоге они даже номерами обменялись, а потом Арс прислал электронный пригласительный на следующее шоу и сообщил о том, что при желании Антон может найти девушку-администратора по имени Оксана, и та проведёт его в гримёрку после выступления.

И покатилось, собственно говоря. И катится, получается, уже целый год. Охуеть можно, и Антон охуевает, и Антон просто молчит, путаясь в настоящем и прошлом, которое внутри совсем как настоящее ощущается.

— Шаст, — Арс перехватывает его ладонь, так и скользящую бездумно по ногам, и запястье сжимает. Антон почему-то вдруг боится смотреть на него, но всё же смотрит, и внимательные глаза напротив магнитят к себе настолько, что опустить собственные не остаётся уже никаких шансов. — Я ведь никого к себе не пускал раньше, а ты ко мне уже целый год возвращаешься.

Возвращается. Через неделю, две, месяц, когда на сколько хватает, но дольше без Арсения просто не выдерживает.

— Тебе правда нравится со мной спать? — губа Арсения чуть дёргается, и в каждой детальке на лице написано, что он ждёт ответа, причём какого-то определённого.

А Антон тоже ответа ждёт. В себе его ищет, вспоминает касания, поцелуи, прелюдии, а ещё обсуждения номеров вспоминает, вдохновенные и увлечённые рассказы Арсения про виды танцев, их историю, названия движений, глупые разговоры после секса и внезапные вкиды Арса вроде вопросов о бытие или каламбуров, таких абсурдных, странных, но каким-то образом доводящих Шастуна до истерических приступов смеха. Вспоминает не только секс, хотя вопрос был именно про него, а вообще всё, что было, и в груди теплеет. Вспоминает, и пошлого между ними, в общем-то, получается даже меньше, чем таких невинных моментов, и это с их статусом любовников без обязательств удивительно должно быть, но… ощущается правильно?

— Арс, ну… — Антон закусывает губу, вдыхает глубоко и продолжает, стараясь собрать мысли во что-то короткое и лаконичное: — Нет. То есть да, конечно нравится, но не только.

— Да это понятно было, что тебе нравится не Толька, — Антон в ответ нервно смеётся, а Арсений сжимает его запястье крепче. — А знаешь, кто мне нравится?

Это его «знаешь» уже в печёнках сидит. Обычно Антон в таких ситуациях ничего не знает, а Арс потом гордо свои познания ему демонстрирует, а сейчас Антон как будто бы догадывается, но ошибиться боится до ужаса. Копается в себе и пробует игру-задачку решить для детей лет шести: соедини картинки по смыслу. Ключ подходит замку, и можно было бы провести пошлую ассоциацию, но Антон осознаёт, что Арсений, получается, никого к себе не подпускал, а ему открылся. А Антон, сам того не поняв даже, нашёл к Арсу какой-то особый подход, а ни единого человека, кроме него, так открыть в своей жизни не смог.

— Знаю.

— А я знаю, кто тебе нравится, если не Толька? — голос Арсения едва слышно подрагивает, и Антону вдруг всё становится кристально ясно. Надо же, а надо было всего лишь год протупить по-жёсткому.

— Знаешь.

И в глазах Арсения ярче прежнего загораются те искорки-светлячки, которые самого Антона всегда счастливым делали, когда он их видел. И Арс улыбается несмело, смущённо, а Антон так же смущённо улыбается ему, и так ему неловко, что он себе в голову засадил это «без обязательств», даже не пытаясь задуматься о том, что черту эту они давно перешли, но Арсений отвлекает, спасает, протягивая к лицу ладонь и гладя подушечками пальцев по скуле, а Антон его целует, целует нежнее нежного.

Такое это клише, которым заканчиваются сказки, банальное и заезжанное, и всё же важное, нужное. И история с него начинается уже отдельная, новая, в которой «я» и «ты» Антона и Арсения конструктором в «мы» складываются.