Все-таки однажды им должно было повезти. За все дни бестолкового и бесполезного ковыряния в рыжей глине на краю Луховского болота. Сан через три дня мытарств, разглядывая лопнувшую кровавую мозоль на ладони, мрачно окрестил болото «лоховским» и, откусывая крупными, острыми зубами хищника лохмотья кожи с разодранного волдыря, заявил Денису:
— Лоховское это болото и мы теперь, выходит, лошки. Говно твоя инфа, Денча, кинули тебя, как шавку, а через тебя и нас. Нет здесь фрицевских схронов и не было никогда. А если и были, до нас разведали и выпотрошили. Сворачиваться надо.
— Сань, не кипешуй, — Денис опасался, что парни думают точно так же и призыв свернуть экспедицию будет незамедлительно принят тремя голосами против его одного, — Инфа верная, может, в масштабировании ошибка, но не думаю. Чел, который слил инфу, сам бы поехал, но он старый уже да и вообще…
Денису не с руки было сдавать информатора, человека довольно известного, которого он про себя называл «особой, приближенной к императору». Ни к чему Сану и парням было знать про Константина Андроновича, в свободное от государевой службы время увлекающегося сбором и торговлей артефактами Waffen-SS, в особенности гренадерской дивизии «Рона». С его легкой руки к Дену прилетела неподтвержденная инфа, что в районе деревни Гольцы, на краю проклятого Луховского болота сохранились секретные склады СС, до сих пор не раскуроченные алчными стаями черных копателей. На ксерокопии трофейной карты аккуратной штриховкой был помечен район поиска, около полукилометра, случай для копателей почти сказочный. Почти что снайперская точность хоть и давала надежду на скорое обогащение, но и весьма сильно смущала — не бывает такого счастья спустя почти шесть десятков лет после войны — все мало-мальски доступные места поиска уже были вдоль и поперек пропаханы поджарыми животами охотников за «эхом войны». Поэтому Сановы сомнения были оправданы, даже очень. И все же Дену сдаваться не хотелось. Какое-то необъяснимое, мистическое чувство держало его здесь, среди кривых елок и вампирских комариных стай.
— Сан, тормози панику. Давай так — если за сегодня-завтра ни хрена не найдем, свалим. Но я чую, есть схрон. Ты же сам блиндаж видел. Значит, есть еще. Погодь, ну чо ты начинаешь?
Бревенчатые останки блиндажа они нашли в первый день поиска. Пустой, заросший мхом провал среди подлеска на самом краю болота. Ничего ценного в нем не было, ничего стоящего не было и в тех ямах, что они нарыли за эти дни. Так, мелочи, годные лишь на то, чтобы пылиться в местном школьном музее — проржавевшая пробитая пулей каска, груда смятых гильз от Браунинга, затвор от ППШ — куда делось остальное, оставалось только гадать — и все. Ничего из найденного нельзя было предложить мало-мальски серьезному покупателю, без опаски потери реноме добытчика. Тот скелет, на котором среди обрывков истлевшей формы красноармейца они обнаружили смертный медальон со смазанным, совершенно нечитаемым текстом, накарябанным химическим карандашом, был вообще не в счет. Не за тем шли. Оставили в яме, для других, мало разборчивых следопытов. Что ему теперь сделается, скелету? Лежал больше полувека в земле и еще полежит. К тому же, он наш, а значит — неинтересен. Вот вермахт — это тема. За нее платят, хорошо платят знающие люди. А значит — будем искать.
Растревоженная, взрытая земля пахнет смертью. Не твоей пока, чужой, но близкой. Сырой, ненасытной утробой, с прелью хвои и червями, пахнет и манит каждым откинутым лопаткой земляным комом. Денис копал аккуратно, отбрасывая комья недалеко, как учил Конан, так он для себя обозначил Константина Андроновича. «Копай осторожно, сними дерн, затем, если не нашел нужного, уложи дерн обратно, незачем привлекать внимание», — эти шпионские премудрости будоражили Дена, интриговали. Он чувствовал себя агентом 007, ну может, 009, не меньше. А циник Сан, охламон Веник, преданный Сану как овчарка и пухлый, недалекий Гоша, то ли Гога, то ли Игорь — Дену не было случая узнать толком — копали как попало, раскидывали землю как кроты — холмиками и осыпью. Ден бесился, объяснял, но толку так и не добился. Помаялся и забил. Что дебилам доказывать? Только тратить бесценные нервные клетки.
Сан в раскопках принимал опосредованное участие — эксперт, он и есть эксперт. Его дело — оценить найденное. А с этим он справлялся даже с завязанными глазами. Было дело, на спор, под пиво — Сану вручали изгвазданные в глине находки: гильзы от Беретты и Люгера, шеврон со стертыми знаками СС, приклад от неубиваемой Мосинки — Сан тер, гладил длинными, паучьими пальцами предмет, задумывался ненадолго и изрекал вердикт. И ни разу не ошибся. Поэтому копать его особенно никто не заставлял. Сам вызвался, сам набил кровавые мозоли на узких, девчачьих ладонях.
Вот только кровавые Сановы мозоли, похоже, были зря. Район, намеченный на карте, они прочесали честно. Ничего похожего на склад, схрон или блиндаж в координатах не было. Совсем ничего. Лагерь переносили трижды, вымотались до последней крайности. Все же копатели они были начинающие, все, кроме Сана. Почему он пошел с ними, сявками, молочными щенками, Дену было неведомо. Но когда Ден предложил, отчаянно смущаясь, тему с ССовским, неразведанным схроном, ему, Сану, легенде пятого курса Харьковского истфака, Ден, заранее предвидя язвительный, издевательский отказ, преодолевая позорную дрожь в коленках, словил все же тень заинтересованности в мутных, потусторонних Сановых глазах. Словил и не пожалел. До сегодняшнего дня.
За Саном, как привязанные, следовали Вен и Гоша, оруженосцы, адепты, эскорт. Нет, польза от них была и немалая. Палатку поставить, лагерь обустроить, копать, где прикажут. С одним только «но» — где прикажет Сан. Его Величество Сан. Деновы мольбы, вопли и аргументы различной степени тяжести игнорировались абсолютно. Потому Дену необходимо было отыскать хоть что-то, способное замотивировать Сана на продолжение экспедиции. А вот этого самого «чего-то» Ден отыскать не мог. Не было этого «чего-то». Елки были, болото было, гильз навалом, даже скелет был — стимула не было.
«Конан будет недоволен», — мелькнула паническая, темная мысль. Конан, в багровом, как у Понтия Пилата, халате с тяжким, витым поясом, вмиг превращающимся в хлыст, будет очень недоволен им, Деном, вновь не оправдавшим чаяний хозяина. И это будет последний, совсем последний раз, когда Ден переступит порог душистой, тесной красной комнаты, куда был однажды допущен. Больше никогда — и Ден задохнулся от холодного ужаса, что вот оно — все, совсем все. Впрочем, Ден бы не отказался от высверка холодного, безжалостного стека в руке Сана, от его змеиного, чешуйчатого, царапающего взмокшую в ожидании кожу шепота: «Ты облажался, раб. Ты виноват». И свист, короткий и точный свист стека, и удар, обжигающий поникшие плечи, удар, показывающий рабу его место… Ден вздрогнул, отгоняя наваждение, и наткнулся на понимающий, презрительный взгляд Сана. «Нужно искать, нужно найти, иначе»… Что — иначе — Ден не смог бы сформулировать ясно, но то, что воздвиглось за словом «иначе», Дену отчаянно не нравилось. Он схватил лопату и наугад, с решимостью обреченного, ткнул лезвием в холмик, обильно поросший кривыми, уродливыми елками. «Безумству храбрых»… — услышал он за спиной насмешливый голос Сана. Лопата после пары судорожных тычков наткнулась на что-то жесткое. Дальше копать было невозможно — лезвие упорно соскальзывало.
— Сан, я нашел. Я нашел, — Ден хрипел, шептал, не в силах поверить в удачу, — Что-то есть. Бревна, кажется.
— Креститься надо, если кажется, сын мой, — Сан подошел неслышно, — Бревна, говоришь? Дай-ка…
Лопата в руках Сана пела, танцевала, вилась юркой змейкой — так казалось оглушенному надеждой Дену. Вен и Гоша споро откидывали дерн, подпиливали лапчатые корни елок, освобождали плотно сбитую бревенчатую крышу вросшего в глинистую землю блиндажа. Ломиком подцепили, отогнули приросшую, казалось, намертво, дощатую дверь. И замерли, все четверо, прежде чем проползти в чрево тайника, более полувека дремавшего в теплом, мирном украинском лесу.
— Я первый. За мной только по сигналу, — Сан командовал негромко, но твердо. Никто и не думал возражать, только Дену отчаянно хотелось, чтобы Сан, великий и ужасный Сан прямо сейчас признал его заслуги, оценил истовость веры в его, личную Денову удачу. Ведь это он нашел схрон, он раздобыл карту, он подбил Сана на эту экспедицию. Разве он не заслужил награды? Но что, если в схроне пусто? Что тогда? Ден зажмурился и не открывал глаз, пока не услышал Санов восторженный то ли вздох, то ли всхлип: «Ахуеть! Это же»…
Стопки шинелей и черных кителей сохли под августовским солнцем. На рукавах кителей бликовали белые вышитые орлы со свастикой в когтях. Сан вертел в пальцах пряжку ремня, с покореженной водой и временем, но все же вполне узнаваемой надписью: «Meine Ehre heißt Treue». «Моя честь — это верность», — как завороженный шептал Сан. Ден вглядывался в его заострившееся лицо, с восторгом и затаенным ужасом считывая в гримасе тонких, безупречных розовых губ ту самую, так необходимую ему жестокость. Ту беспощадность, с которой нельзя бороться, только подчиниться ей, только принять, как волну потопа, как дар арийских, прекрасно-безжалостных богов. Вен с Гошей споро перетаскивали в кучу ящики с патронами, с тушенкой и канистры с булькающим, пока не определенным содержимым. Восемь шмайсеров в смазке стояли, прислоненные к оструганным по-быстрому еловым пенькам, ждали уверенных прикосновений Сановых чутких, посвященных пальцев. Вен, соскучившись ждать, усердно ковырял ножом приржавевшую крышку канистры и, когда та поддалась, взвизгнул, учуяв знакомый аромат:
- Сан, шнапс, бля буду, шнапс!
- Будешь, кто бы сомневался. Что там у тебя? — Сан, не глядя, протянул руку и Вен, угодливо хихикнув, вложил в нее эмалированную кружку, наполненную содержимым канистры. Сан принюхался, помедлил и сделал осторожный глоток:
— Шнапс. Он самый, клянусь Веником и тем, кем он будет, то есть блядью.
Вен и Гоша заржали, а Дена передернуло от отвращения. Но от кружки с одобренным Саном шнапсом он не отказался. Не подверженный гримасам времени суровый напиток обжигал искусанные, обветренные губы, но странным образом и успокаивал, примирял Деновы метания. От глотка к глотку приходило ощущение правильности и размеренности счастья. От находки, от близости Сана, от собственной удачливости. Ден внезапно почувствовал, что отчаянно и безоглядно любит этот лес, липучее зудящее комарье, весь этот мир и даже Вена с Гошей тоже… ну, не то, чтобы любит, но они вполне себе неплохие парни. Дурковатые, конечно, но все же… Ден, разморенный солнцем, шнапсом и небывалой, чудесной находкой, не сразу вслушался в то, что вполголоса продолжал говорить Сан:
— Ненавижу. Их всех, тупых, грязных, копающихся в своих убогих огородах — ненавижу.
Он сбился на шепот, а Ден, не разобравший, что к чему, выдернутый из теплой волны опьянения, ткнул Сана в плечо:
— Чего? Кого ненавидишь? Ты чего, Сан? Смотри, все пучком, хабару валом, щас посидим малех, отрезвеем и ходу к дому. Скинем товар, тут главное, чтобы менты не пропалили… — Ден сбивался, мучительно преодолевал сопротивление заплетающегося языка, скованного коварным шнапсом и усталостью, и осекся, наткнувшись на ледяной, острый и совершенно трезвый взгляд Сана:
— Их всех, совковых быдлятин, толстожопых, бесполезных тварей, годных лишь на то чтобы быть рабами. Причем им без разницы, чьими рабами быть — коммунистов, забивших на них офигительно большой болт или разумных, благородных хозяев. Они не способны отличить добро от зла, они просто грязь, расходный материал, сырье. Всего лишь сырье, безмозглые болванки. При должном обращении могли бы стать полезными, но весь вопрос в выборе. В разумном выборе, а его они сделать не способны. Им нужен кнут и умелый погонщик. Кнут, понимаешь? — Сан смотрел холодно и зло, а Дену вдруг стало жарко от трусливой мысли, что Сан каким-то мистическим образом просек его тайные, грязные желания.
— Сан, ты о чем вообще? — Ден старательно смотрел только в кружку с остатками шнапса, геройски сделал большой глоток, закашлялся, но задохнулся по-настоящему от свистящего, змеиного шепота Сана:
— Кнут, говорю тебе. Что есть свобода? Для одних — разумное осознание, что они призваны, рождены властвовать над прочими. Для прочих свобода — принять мудрую и твердую власть. Принять и покориться ей. Но у них же не хватает мозгов, утопленных в водке и собственном дерьме, чтобы понять, что для них благо. Сан сорвался на крик и даже задремавшие Гоша и Веник зашевелились и прислушались.
— Мы были призваны нести истину. Новую реальность, новую, настоящую красоту. Но наша ошибка была в том, что мы были слишком милосердны к ним, знавшим лишь кнут и запах навоза. Самая главная ошибка — искать зачатки разума в тех, кто до сих пор ходит на четвереньках.
— Сан, ты сейчас о ком говоришь? Кто такие — мы? Это фрицы, что ли? А ты-то к ним каким боком?
— Меня зовут Алекс Райнер. То, что в паспорте — ложь, так было нужно. Я — Райнер и я имею полное право нести свет истины, имею право на истину. Моя честь — это верность.
— Сан, но ты же того, Шилов вроде как?
— Я этнический немец. И то, вы что сделали с нами после того, как якобы победили, после того, как вы стадом ходили парадами, мы вряд ли забудем. Разница между нами слишком очевидна. — Сан махнул рукой в сторону таращащихся на него обалдевших соратников. — Смотри. Смотри внимательно. Кажется, ты хоть что-то понимаешь. Они — нет. Им и не нужно. Они хороши только для работы, для исполнения умной и решительной воли. И они пригодятся, о, они пригодятся. Они прекрасны, когда подчиняются и тогда становятся лучше, они практически идеальны, верно, мои примитивные друзья?
Гоша нерешительно улыбнулся, явно не понимая, к чему клонит Сан и задумчиво почесался, ужасно напомнив этим Дену гориллу из передачи «В мире животных».
— Ты видел? Но их большинство и они вполне обучаемы. Вот так вы и победили тогда. Массой, безмозглой массой. А мы несли им свободу. Новую реальность. Но она оказалась для них слишком сложной. Водка и навоз куда привычней. — Сан прищурился на зацепившееся за верхушку елки солнце и пропел негромко, совершенно без акцента:
— Wir sind des Geyers schwarzer Haufen,
heia, hoho,
und wollen mit Tyrannen raufen
heia, hoho, — он чуть споткнулся, но продолжил:
— Geschlagen ziehen wir nach Haus,
heia, hoho,
unsre Enkel fechtenʼs besser aus,
heia, hoho!
Spieß voran, drauf und dran,
setzt aufs Klosterdach den Roten Hahn! (1) — ты хоть что-то помнишь из курса немецкого, Денчик? Вот так должно быть. Только так. Мы сожмем кулак. Мы сможем.
Ден смотрел на Сана, отбивающего ритм узкой, сухой ладонью и верил ему. Верил, что вот он, тот, за кем правда. Верил, но не возразить не мог:
— Но как же те погромы и расстрелы? В них тоже свет истины? Концлагеря? Arbeit macht frei? (2)
— Они были необходимы. Очищение кровью, понимаешь? Впрочем, тебе понятней будет выражение «дурную траву из поля вон». Вон, понимаешь? Вырезать, выжечь — и на чистом, правильно удобренном поле вырастет молодая, живая поросль. Такая огородная аналогия тебе понятна?
Сан пил шнапс как воду, совершенно не пьянея. Только острые скулы чуть порозовели и намокла от пота светло-русая прядка на высоком, чистом лбу. Веник, решивший вдруг встать, покачнулся, упал на колени. Сан хмыкнул:
— Верная поза, Вен. То, что нужно. Но раз ты со мной, пора попытаться стать прямоходящим. Я помогу. Так, слушай мою команду, — Сан поднялся слитным, неуловимым движением и гаркнул:
— Встать! Одевайтесь. Быстро.
— Сан, ты ебанулся? Шнапсу перепил? — Гоша расслабленно валялся на траве и к решительным действиям был совершенно не готов.
— Я сказал, одеваться. Команда «Бегом», кому-то не понятна? Взяли форму и вперед. Время пошло.
— Сан, нафига этот маскарад? — Ден чуял неладное, но что-то сокровенное, подкожное, шептало ему, что все будет правильно, что так и нужно. Он разворошил стопку кителей, выбрал более-менее подходящие по размерам и кинул Гоше и Вену черные, слежавшиеся комплекты. Сан выбрал сам.
Ден не смог бы объяснить, как это произошло. Но спустя пару минут перед ним стоял уже не Сан. В черной, неведомо как разглаженной, сидящей как влитой форме перед ним высился штурмбанфюрер СС, абсолютно незнакомый человек. И человек ли? Ден силился преодолеть наваждение и не мог. Кто он, вождь в антрацитово-черном кителе, натуго схваченном ремнем с пряжкой, на которой распростерший могучие крылья орел когтил свастику? Чей он, голос, отдающий короткие, четкие приказы:
— Ден, оружие проверь. На предохранитель, стволом вниз. Стрелять по моей команде.
— Куда стрелять, Сан? Нас запалят, ты что?
— По команде стрелять. Я скажу. Вен, канистру возьми. Пригодится.
Сан сам снаряжал магазины шмайсеров, загонял точными, уверенными движениями по тридцать патронов в коробки магазинов и сыто ухмылялся, слушая сухие металлические щелчки запорной системы МР-40.
— Знакомая штука, а? Ну еще бы, ваш калаш с него слизан. С доработками, конечно, но он же их и делал. Он, Хуго Шмайссер, когда в плен попал и пахал на папу Сталина. Ничего нового у совка быть и не могло. Все содрано и за свое выдано.
Сан легко погладил влажный от смазки короткий ствол автомата и бросил:
— За мной.
Августовский зной простерся над безмятежным украинским полем. Зной свивался в тугие волны над полегшей, тяжелой золотой пшеницей, зной дурманил и лишал воли их троих, бредущих след в след за Саном, легко меряющим шагами узкую тропинку через шуршащий, пыльный хлебный океан. Никто не спрашивал, куда и зачем они идут. Они шли за вожаком, как стая покорных, преданных волков, готовых рвать по приказу любого, на которого укажет вожак. Не было мыслей, не было чувств, кроме желания идти за ним, слушать его, верить ему.
Позже Ден будет оправдываться, говоря, что это было что-то вроде гипноза, наваждения, но сейчас он просто и бездумно шел, придерживал у бедра тяжелый шмайссер, глотал пыльный, горячий воздух и твердил засевшее в памяти напетое Саном: «Хей-я, хо-хо». Как же легко и радостно шагалось под это «хей-я, хо-хо». Что-то пиратское, озорное чудилось Дену в припеве марша: «Хей-я, хо-хо, все правильно, я иду побеждать, я иду указать вам путь, я иду — и меня ничто не остановит. Горите, амбары и нивы, я иду. Дать вам свободу и силу — иду. Хей-я, хо-хо». Зной ли, шнапс ли, Сановы ли вбитые гвоздями в мозг слова делали свое дело, но с каждым шагом все прежние Деновы сомнения таяли, исчезали, растворялись в жарком мареве над бескрайним пшеничным полем.
Деревня казалась покинутой. Не лаяли собаки, не играли у хат дети, не вещало сочными голосами радио из открытых окон. Вздувались парусами цветастые занавески, шелестела подпаленная зноем листва, жирные зеленые мухи пировали на многочисленных коровьих лепехах. Сан брезгливо обходил следы коровьей жизнедеятельности, но все же вляпался и притормозил у беленой хатки, оттирая пятно с синих адидасов. Найденные в схроне сапоги они обуть не смогли, все же время и грунтовые воды здорово над ними поработали, превратив в белесые брикеты когда-то сверкающие кожаные голенища. Сана отсутствие форменной обуви не слишком расстроило, а остальным и подавно было плевать — их вел вожак, лидер, а чем печатать шаг по пыли безымянных проселков — разве важно? И что может быть важно, когда на примкнутых штыках ты несешь в мир свет истины?
Деда они заметили случайно. Точнее, это он заметил их, заметил, вывернул из проулка и, кряхтя, растирая поясницу прокопченной солнцем ладонью, заковылял им навстречу:
— Здоровеньки булы, панове. А що вы до нас, або кино яке знимають? Али що?
Сан резко остановился, обернулся. Гранью клинка бликанул в луче беспощадного полуденного солнца вышитый шеврон, вспыхнул и раскрылил могучие перья орел на рукаве. Но Сан не успел ответить, как влез очнувшийся Веник:
— Дед, курка, млеко, яйки! Гони, блять, шнель, шнель!
Сан зло крутанулся на невидимых каблуках, опалил тупо ухмыляющегося Вена ненавистью, размером с сотню взорвавшихся Хиросим:
— Молчать! Не сметь! Свои яйки береги, урод. Говорить только с моего разрешения, — и к деду, лукаво сощурившему подслеповатые глаза:
— Ты кто есть, как зовут? Где все? — и ткнул стволом автомата в дедово морщинистое горло, — Есть в селе коммунисты? Antworte schnell! (3)
— Чоловiки працюють, а жинки до лабазу побiглы уси, там цукерки завезли — прохрипел дед. Попятился опасливо: — А что ж такое сталося, а? Мабуть, и Лёвко на що згодится?
— Лёвко, говоришь? До лабазу побиглы? Веди, Лёвко, сгодишься.
Дед шустро зашаркал по пыли, привычно не выбирая фарватера между коровьими минами. Лабаз манил открытой по случаю жары дверью, запахом свежего хлеба и, едкой нотой диссонанса — солидола. Сан взлетел по ступеням, втолкнул замешкавшегося Лёвку и приказал Вену:
— Дверь закрыть, Вен, охранять. Гоша, Ден — со мной.
У прилавка сгрудились бабы, навалились животами на крытую потрепанной ржавой клеёнкой поверхность, так, что взгляду вошедших были представлены в основном бабьи тылы, разного размера и степени обширности. Впрочем, степень обширности варьировалась от размера max до super max. Гоша от красоты картины поперхнулся вдохом и утробно икнул, заставив баб разом повернуться на звук:
— Ой, мати моя, що ж це таке? Левка, та що ж робтiься, скаженнiй? — тетка в чудовищной, пестрой, расползшейся на могучей груди кофте, начав фразу в баритональной тональности, легко перешла на фальцет, — то ж фашисты, ой, не можу-у-у…
Сан прервал зарождение истерики при виде группы в униформе:
— Schweigen! (4) Молчать, твари! — рванул предохранитель шмайсера и взрезал короткой очередью низкий потолок лабаза, — Молчать, я сказал!
Когда осела пыль, оказалось, что в крыше лабаза появилась дополнительная вентиляция. Острые солнечные шпаги воткнулись в грязные доски пола. Под прилавком сбились в бесформенную цветную кучу любительницы цукерок. Откуда-то из центра кучи прорезался тонкий детский всхлип:
— Ой, мама, мені боляче!
— Тихше, доню, зараз… — та самая голосившая тетка выпросталась из кучи, выдернула за тонкую ручку кучерявую рыженькую девчонку, такую щупленькую, что Ден даже не удивился, что не разглядел в слитной бабьей толпе это полупрозрачное создание. Девчонка была точь в точь Антошка из мультика, всей и разницы, что в платье, да на кудряшках обвис помятый тряпочный бантик. Ден решительно не понимал, что теперь делать — в его сценарии не было предусмотрено никаких детей, да если уж совсем честно — у него и сценария никакого не было. Был Сан, тонкий, сильный и гордый, был сжатый в его руках шмайсер, и было ощущение ужасной правильности происходящего и вместе с тем — ужасной ошибки. Ден ждал, что вот сейчас Сан сделает что-то отчаянно правильное, скажет верные слова, но тут вдруг влез откатившийся к стене лабаза, усыпанный пылью и опилками Лёвка:
— Отак, пан командир! Усе вірно. Так им, заразім и треба. Воны ж не розуміють, що прийшла правильна влада. А Лёвко усе, усе розповість пану командиру, — старик кряхтя, отвалился от крашеной стены, доковылял до Сана и преданно уставился в суровое, чеканное лицо, — Лёвка пʼятдесят років чекав, сподівався, що прийде справжня, правильна влада. Що комуністи здохнуть, що розумні люди згадають про Левку, згадають і покарають тих, хто стільки років пив його кровь.
Сан поморщился, явно не все понимая из Левкиной сбивчивой, пламенной речи. Впрочем, Санова гримаса могла быть вызвана и скверным, едким запахом старости и нечищеного свинарника, исходящим от старика. Но он преодолел отвращение и обернулся к Дену:
— Смотри. Смотри внимательно. Вот то, о чем я говорил. Есть разные виды биологических объектов. Не людей — люди будут после. После того, как мы закончим. Они, — он указал стволом на съежившихся баб, — биомусор, годный лишь на то, чтобы быть инкубаторами. Все дело в качестве исходного материала. Вот, — он кивнул Левке, — почти подходящий материал. Но, увы, просроченный. Вот то, что сделали с нашей идеей вы, защитники вашего гнилого Отечества. Вы лишили самих себя будущего. Впрочем, я это уже говорил. Все еще можно исправить, но только кровью. Большой кровью. Ты готов, друг мой?
Ден смотрел на Сана, но видел лишь воздвигшийся в душном, тусклом квадрате лабаза черный, остро ограненный обелиск со сверкающими, дробящими сознание словами. Выпитый шнапс сыграл с ним жестокую шутку, изменив и вывернув реальность. Он готов был бесконечно слушать резкий, металлический Санов голос, но девочка — Антошка не выдержала, звякнула чистым луговым колокольчиком:
— Мама, підемо додому. Цей дядько поганий, страшний. Я до тата хочу.
— Ой, доча, біжи до тата, скажи, що тут робиться. Скажи, що нас тут зараз повбивають всіх, що фашисти прийшли. Біжи, доню, поклич тата, — тетка толкала малышку, но смотрела в глаза Дену, словно в нем, закованном в черную, глухую броню ССовского кителя видела единственную надежду на спасение — не для себя уже, но для веснушчатой, расцелованной солнцем девочки-Антошки, — Пан солдатів, дочку мою відпустіть, — и вдруг разом обмякла, опустила глаза, в одночасье постарела, растеряла всю свою пышную, рубенсовскую красоту. Антошка колобком метнулась Дену под ноги, поскользнулась на горячей гильзе, взвизгнула:
— Мама!
Лёвка, невесть как оказавшийся рядом, ухватил девчонку за ворот хлипкого ситцевого платьица, встряхнул:
— Що, сучонка, заспівала? Маму хочеш? А не буде тобі мами. Щоб ви здохли всі, тварі червоні, — и резко провернул рукой, затягивая ситцевую удавку вокруг тощенького детского горла. Антошка мявкнула, задыхаясь, тетка кинулась было к ребенку, но наткнулась тугим, обширным животом на ствол Санова шмайсера:
— Стоять! — выкрикнул Сан и длинной, раскатистой очередью полоснул поверх встрепанных бабьих голов. В грохот выстрелов вплелся тонкий, жалобный звон битого стекла и слитный, отчаянный женский вой. Сан, победно скалясь, обернулся к Дену:
— Смотри, Денчик, — Сан указал дымящимся стволом автомата на осьминожью, извилистую желтую лужу, истекающую из слабо шевелящейся человечьей кучи, — Внимательно смотри, Ден. Вот все, на что они способны. Произвести аммиачное удобрение, не более того. Они — отбросы, вспомогательный материал. На самом деле все очень просто. Есть они и есть мы. Мы — те, кто знают, как нужно поступать, и они, кому это бесполезно объяснять. Вторых, безусловно, больше. Но они важны, сугубо важны. На хорошем поле не вырастить славного урожая без удобрений. Просто прими это, Денча, прими как данность. То, что ты видишь сейчас — не люди. Это компост, основа для новой, безупречной жизни.
Ден, оглушенный выстрелами, ослепленный вихрящейся пылью, чувствующий слабые, судорожные шевеления в районе своего левого колена, повернулся к Сану, решительно отпихнув пыхтящего Лёвку:
— Не люди? Сан, что ты творишь? — Ден подхватил на руки полузадушенную Антошку. — Вот она — не человек? — Ден, уронив бесполезный шмайсер, тряс невесомое детское тельце, дул в посиневшие Антошкины губы и хрипел, то ли Сану, то ли себе, наконец очнувшемуся от морока:
— Вот она — не человек? Сан, что ты творишь? Что мы делаем? — и задохнулся, увидев, что Антошка распахнула ему навстречу веер доверчивых, склеенных слезами стреловидных ресниц, — Она — удобрение? Она — не человек?
Дену вдруг стало невыносимо жарко. Что-то глубинное, искреннее, навсегда встроенное в подсознание, заставило его коснуться холодными, твердыми губами взмокшего детского лба и прошептать:
— Беги, маленькая. Беги. Я прикрою, — и Ден опустил сжавшуюся Антошку на пол, уверился, что девчонка твердо стоит на ногах, отпихнул от двери лабаза замешкавшегося Вена, вытолкнул на крыльцо Антошку и еще успел увидеть, как рыжий, голенастый клубок скатился по ступенькам. Ден захлопнул щелястую дверь и выпрямился, приняв грудью нацеленные в сердце два ствола — Санов и Гошин:
— Делайте, что хотите. Считайте меня кем хотите, я не воюю с женщинами и детьми, — и отпихнул им под ноги скользкий от смазки, ни разу не выстреливший автомат, тотчас подхваченный Левкой: — Я не могу. Не могу и не буду, — Ден в два коротких шага преодолел расчерченную солнечными уколами контрольно-следовую полосу между черно-белыми зигзагами свастики на рукаве Сана и цыганскими, смятыми пятнами бабьего, цукерочьего форпоста. Ден встал, заслонив собой всхлипывающий, остро пахнущий страхом и потом клубок из женских тел. Ему в спину упирались, вызывая дрожь отвращения, полные, мягкие бабьи груди, ему в затылок горячо дышали душным, гадостным запахом жареных семечек, но Ден знал — вот сейчас он все делает правильно. И странную, болезненную жалость в стеклянном, потустороннем взгляде Сана он перенес почти спокойно:
— Хочешь, стреляй. В биомусор, в компост — стреляй. Давай, Сан, только начни с меня, — и прикрыл глаза, ожидая грохота выстрелов и того, что последует за ними. Он успел подумать, что, наверное, ему будет очень больно, только, хорошо бы, недолго. Чьи-то пальцы, неожиданно ласковые, погладили спину и там, где они коснулись, Ден ощутил почти что ожог, даже сквозь плотное, черное сукно. В затылок всхлипнули:
— Ой, хлопчик…
Негнущимися, ставшими неловкими пальцами Ден расстегнул накрепко пришитые пуговицы кителя, содрал его кое-как, стараясь не поворачиваться к Сану спиной — отчего-то стать к нему спиной было невыносимо страшно — и бросил китель на загаженный пол, оттолкнул носком измазанного в навозе кроссовка:
— Забирай.
Сан кивнул Гоше, мол, подбери. Гоша подхватил китель и завертел головой, не понимая, что с ним делать. Подсунувшийся Лёвка потянул к себе изгвазданную одежку, безуспешно попытался стряхнуть налипшую грязь и, сопя, стал натягивать на себя, не выпуская из рук Денов шмайсер. Застрял в рукаве и ограничился гусарским вариантом — накинул на одно плечо. Сан, глядя на его возню, сморщился, но промолчал. Перевел взгляд на застывшего Дена:
— Я ошибся в тебе, Денчик. Очень ошибся. Мне казалось, ты один из нас. Именно ты, бывший друг мой. Ты неглуп, хотя я сейчас начинаю в этом сомневаться. Думаешь, я не знаю кто ты? Прежде, чем пойти с тобой, я навел справки. Я знаю того, кто слил тебе информацию, знаю и то, как именно ты ее получал, — Сан дернул уголком рта, попытавшись изобразить улыбку, — что ж, твои маленькие шалости меня не интересуют. Но о тебе неплохо отзывались — умен, обучаем, вменяем. И даже если я ошибся — смотри: нас опять четверо. Количество не изменилось. Есть, правда, потери в качестве, — он коротко глянул на Лёвку, — но суть не меняется. Ты же историк, ты знаешь — то, что начал Каминский, продолжил Власов. (5) Истину нельзя убить, ее можно попытаться на время отодвинуть, но убить — никогда. Можно долго размахивать пропагандой, как драным флагом, но истине это не повредит. А знаешь, — Сан доверительно наклонился вперед и перешел на шепот, — я ведь еще могу простить тебе эту глупую выходку. Ты обернись, Денча, обернись и посмотри, кого ты сейчас пытаешься закрыть своим тощим задом.
Ден, завороженный змеиным, вкрадчивым шепотом, судорожно обернулся и уставился взглядом в струйку пота, сбегающую по мощной бабьей шее. В остро пахнущей капле лодочкой плыла в ложбинку между фундаментальными грудями подсолнечная шелуха. Ден вздрогнул, качнулся, шагнул было прочь, но в плечи ему вцепились и, больно прихватив кожу, рванули назад крепкие женские руки:
— Хлопчик, що ж ти робиш, хлопчик! Не треба, не ходи до нього. Він же лютий звір. Спаси нас хлопчик, рідний мій, — тетка хлюпала носом, подвывала, а Дену вдруг стало ужасно интересно, как там Антошка, малый солнечный колобок. Добежала ли до своего таты, не ушиблась ли, ведь с крыльца летела кубарем. Эх, слишком сильно он ее толкнул, не рассчитал… Думать про Антошку было приятно, хотя раньше Дена никакие дети вовсе не интересовали. Он повернулся к Сану, еще не зная, что и как ответить, но Лёвка, видимо, устав ждать расправы, зашипел:
— Що з ними возитися, пане командире? Стріляйте вже і справа з кінцем. Лёвка допоможе. Лёвка стільки років чекав, чого тягнути? Я ж, пане командир, тоді, у війну мальцом був, хотів з німцями в Німеччину піти, так мамка в підполі замкнула, не пустила. А я все чекав, довго чекав, більше не буду. Стріляйте, або я сам! — и дернул взводную рукоятку шмайсера. Но суровые арийские боги, видимо невзлюбили старика или тоже не выносили человечьего смрада, поэтому выстрела не случилось. Выдернутый из защелки неумелой Лёвкиной рукой магазин грохнулся о пол и отлетел Дену под ноги, веером рассыпая патроны.
— Идиот! Не держи за магазин, угробишь оружие. Сидел бы и дальше себе в подполе, мститель хренов.
Лёвка брякнулся на колени, пополз, собирая в кулак патроны, опираясь на шмайсер, как на клюку. Попытался дотянуться до магазина, но получил короткий удар снизу в челюсть. Загорелая, крепкая женская нога молнией слетала до Лёвкиного подбородка и обратно. Старик хрюкнул, завалился на бок, подтянул удобнее шмайсер, силясь подняться, но так и остался лежать, потому что у крыльца злобно взвизгнули тормоза, загрохотали по ступеням шаги и грубый мужской голос рявкнул:
— А ну, відкривайте! Що там у вас відбувається? Відкривайте, кому сказав!
Сан коротко, радостно рассмеялся:
— Ну вот, Денча, начинается все самое интересное. Ты, небось, думал, тебя и твоих крестьянок спасать пришли? Нет, говорю же, все только начинается, — и уже другим, низким, уверенным голосом скомандовал:
— Вен, засов закрыть, от двери в сторону. Гоша, окно. Лёвка, возьми канистру, лей на пол. Спички есть?
— Есть, пан командир.
— Отлично. Лей между нами и быдлом. Не жалей. Когда скажу — подожжешь.
— Зроблю, пан.
Сан локтем высадил замызганное стекло в маленьком, подслеповатом оконце, выставил ствол и выстрелил, явно наугад, потому что с крыльца кто-то скатился и заорал:
— Охуели, тварюки! Ну все, зараз другой разговор буде! — пуля расщепила крашеные доски двери, ткнулась каплей в солнечное пятно. Бабы отчаянно взвыли, падая, и Дена утянули за собой, пригнули к полу:
— Хлопчик, лягай, що ти, хлопчик! — но Ден рванулся, выпрямился, потому что оттуда, где на воле плескалось полуденное украинское солнце, к нему прорвался тонкий, страшный детский крик:
— Мама! Мамочка!
Ден метнулся было к двери, но Сан, видимо, имел глаза и на затылке, потому что отрывисто бросил:
— Гоша, пса на место!
Неловкий, недалекий Гоша вдруг извернулся пружиной, ткнул Дена под ребра прикладом автомата и добавил согнувшемуся врагу по загривку ребром жесткой, натруженной ладони.
Сан выглянул в разбитое окно и уже прицельно, точно расстрелял пышные кусты жасмина:
— Вот так, дерьмо советское. Вот так.
Крик боли подтвердил, что цель была выбрана правильно. Сан обернулся, глянул на Дена, корчащегося в луже чужой мочи и почти нежно, вкрадчиво прошептал:
— Денчик, бывший друг мой. Вот оно, твое место. Ты выбрал его сам. Вонючую лужу вместо света истины. А мог бы быть со мной, по эту сторону правды. У нее две стороны, ты не знал? Теперь знаешь. Только моя — настоящая, а твоя, увы, дурно пахнет, — и бросил через плечо, коротко, зло, — Лёвка, спички. И не облажайся на этот раз.
Лёвка вытянул из кармана потрепанных порток мятый коробок, чиркнул спичкой, ругнулся на отлетевшую от излишнего усердия коричневую точку, чиркнул снова и веселый, живой огонек кинулся в пляс по широкой спиртовой дуге, отсекая Дена и плачущих женщин от закованных в черное фигур. Загорелось как-то быстро и сильно, дым взвивался тугими столбами, рвался в разбитое окно, а с улицы закричали:
— Миколо, біжи до пошти, звони в район, допомога потрібна, швидко!
Ден, глотая едкий, выжигающий легкие дым, отполз к прилавку, попытался подняться. Теплые, ласковые руки обвили его за пояс, притянули ближе:
— Хлопчик мій золотий, спасибі тобі. За доньку мою спасибі. Бог тебе нагородить, хлопчик…
Сан продолжал стрелять, посылая короткие очереди, не обращая внимания на чудовищный жар и подбирающиеся языки огня. Только протягивал руку и Вен вкладывал в нее новый снаряженный магазин. Щелчок защелки — и снова выстрелы. Ден потерял им счет, и держала его от падения в дымное, раскаленное забытье только тонкая, звенящая струнка безутешного, горького Антошкиного плача:
— Мамочка, мамочка!
А Сан уверенно полосовал смертью яркий, сверкающий мир и каждый раз вскидывал правую руку в гордом, победном жесте:
— Gott mit Uns! Treue ist stärker als Feuer! Wahr dich, wehr dich, wach auf! (6) — и Дену, оглушенному выстрелами, задыхающемуся от дыма, на миг показалось, что Сан сделан из вороненой оружейной стали, что ему нипочем дымящийся на спине китель, только вдруг в ответ на Санов хриплый крик грохнул с улицы выстрел, опрокинувший Сана на пол лабаза. Споро занялись, затрещали в жадном огне русые волосы, расплылось под левым боком алое пятно. Сан рванулся, попытался подняться, подхватить выпавший шмайсер. Не смог, обернулся к Дену:
— Ты не победил. Не надейся. Придут другие. И тогда… — что будет тогда, Ден уже не услышал. Как не услышал топота армейских ботинок по ступеням, воя милицейских сирен, яростного мата высадивших дверь лабаза мужиков.
Ден проснулся от звонкого, знакомого голоса:
— Дядя, ти довго спиш. Прокидайся, я тобі покажу нашу Муську, вона вчора народила кошенят. Дядько, хочеш, я тобі подарую кошеня? Хочеш, сірого, а то ще рудий є.
Ден повернул голову и улыбнулся Антошке, сидящей на больничном стуле, крашеном в ослепительно белый цвет, так похожий на цвет дороги, куда он почти дошел, но вернулся к девочке с огненными волосами:
— Рыжий, говоришь, есть? Рыжего возьму. Назову Антошкой.
— Тоді пішли скоріше, там мама тобі борщу наварила і пиріг зпекла. А потім підемо грати.
— Иду, маленькая. Уже иду.
__________________
1. Марш Waffen SS
2. Труд освобождает — надпись на воротах лагеря Аушвиц
3. Отвечать, быстро
4. Молчать
5. Бронислав Каминский — командир дивизии войск СС «Рона». Власов Андрей Андреевич — генерал РОА, к армии которого в 1944 году присоединились части дивизии «Рона»
6. С нами Бог. Верность сильнее огня. Правда за тобой. Сражайся. Проснись. — лозунги войск СС.