Invictus

Кир рассматривал картонную книжицу меню с нарисованным развеселым поваренком в пухлом колпаке и считал секунды. Сколько нужно времени, чтобы дойти до выхода? Десять секунд? Двадцать? Минута? Никак не больше, ну не инвалид же он? По виду никак не скажешь, за столиком сидел так… хорошо, в общем, сидел, вальяжно. Впрочем, мало ли что с ним могло произойти за пятьдесят восемь дней. Кир не поднимал головы, продолжая считать – тридцать одна секунда, тридцать две… Должен уже уйти. Пара секунд – подняться, еще пять – взять брошенную на стул куртку, пять, нет, пусть будут десять – нашарить в кармане ключи от машины. Итого сколько? Двадцать?

Он поморщился, сбившись со счета. Все было против него. И день этот, с самого утра летевший мелким бесом, и промокшие ботинки, и встреча эта ненужная, глупая, как в дешевой мелодраме. Раздражала навязчивая мелодия, из современных: вместо музыки - бойкий ритм и звяканье, как будто чай в стакане ложкой размешивают и по стеклу так: тыц-тыц-тыц. И запах. Все барные ароматы – молотого кофе, корицы и свежего хлеба перебил знакомый, горький запах Инвиктуса.

Странная штука память, ведь вроде все выварилось, обесцветилось, почти стерлось за эти пятьдесят восемь дней, а тут … нет, ну надо же – встретиться в забегаловке и разом пошел под хвост неведомой скотине весь букет городских ароматов – перегара выхлопных газов с проспекта, пробирающегося даже за двойные двери бара, мокрой шерсти с воротника куртки, кофе этого проклятого – все делось куда-то. Остался один Инвиктус. Победитель, мать его. Все, достаточно. Можно перестать пялиться на поваренка, можно поднять голову. Он наверняка ушел. Времени было предостаточно. Кир подумал, что, наверное, выглядел ужасно глупо – не кивнул, не улыбнулся легко и холодно, уставился в стол, как баран на пожарный проезд. Плевать. Вот плевать и все. Проехали. Он дернул плечом, повернулся и …

- Здравствуй. 

***

Кир прихлебывал остывающий чай и прикидывал – навернуть третью плюшку или уже хватит? Мать щелкнула кнопкой чайника, улыбнулась понимающе:

- Да ешь, что ты их гипнотизируешь? Для тебя пекла. 

- Отец скоро придет?

- Нет, он в гараж ушел. Ближе к ночи заявится. Или принесут. Ешь, Кирка, остальные я тебе с собой заверну. Павла угостишь.

- Пасиб, мам, - Кир терпеть не мог это идиотское девчачье прозвище. Ну что это такое вообще – Кирка? Но раз отец явится еще не скоро, да и – диво дивное - мать упомянула Павла без обычной недовольной гримасы, можно и потерпеть.

- Настя звонила, спрашивала, как ты. Я сказала, ты весь в новом проекте, все такое. Говорю, от Кирки осталась только тень с глазами. Она неплохая девочка, ты бы позвонил ей, а? 

 Настины звонки Кир обычно сбрасывал, сам перезванивал редко, ну, на восьмое марта там или на новый год. «Привет-привет. И тебя, здоровья, успехов. Да, занят, да работа. Пока-пока, созвонимся». Кажется, Настя действительно испытывала к нему что-то этакое, но в его жизни были только две вещи, которые он любил больше маминых плюшек – работа и Павел. Павел и работа. Насте в его системе координат места не было.

- Кирюш, ты послушай меня, только не кричи и не бросайся бежать. Это, конечно, по-бабьи звучит, но я действительно хочу тебе добра. Понимаешь, сын, - мать водила пальцем по скатерти, гоняла невидимую крошку, - жизнь больше любви. Намного больше. Можно уместить в нее две, три, а то и больше разных любовей. И все они рано или поздно закончатся. Все, Кирюш, все без исключения. И весь вопрос в том, с чем ты останешься, когда это произойдет. А произойдет вот что: ты однажды проснешься, посмотришь на того, кто спит рядом с тобой, и не ощутишь ничего, кроме разочарования. Или, что еще хуже – отвращения. Потому что все закончилось. Так всегда бывает, но это можно пережить, если есть ради кого. Именно - ради кого, сын. Конечно, есть подвижники, для которых весь свет в работе, творчестве, но их исчезающе мало. Ты же понимаешь, о чем я? С чем ты останешься, когда это твое увлечение Павлом пройдет? Тише, Кир. Сверкать на меня глазами бесполезно, ты знаешь. Я прошла через это, но у меня всегда были вы с Ленкой. А что останется у тебя? Будет новый Павел, второй, третий? А потом? В самом конце жизни, что останется? Флешки с фотографиями? Набор воспоминаний? Знаешь, сын, - мать вздохнула, - все ищут смысл жизни. Во все времена ищут, мечутся, а он один и тот же. Для всех один. Он вот тут, - она хлопнула ладонью по столу, - вот тут, в доме, в детях и детях твоих детей. Только так. Любовь не может быть смыслом жизни, она просто намного меньше. Подумай, Кирюш, крепко подумай. А Насте позвони. Хотя бы ради меня.

  К чему он сейчас вспомнил этот разговор? Вот прямо сейчас, когда Пашка стоит, почти касаясь плеча полой распахнутой куртки, обволакивает шлейфом проклятого Инвиктуса, запах которого чудился ему везде, где только можно и нельзя. Инвиктусом пахли подушки и все пледы в доме, пахли полотенца в ванной, не раз жестоко выкрученные в стиралке, намеренно поставленной в режим кипячения. Инвиктусом пахли зерна арабики, которые Кир привык молоть в ручной меленке для Павла, не признающего с утра ничего другого. Инвиктусом пах шарф, забытый Пашкой в прихожей. Шарф валялся на верхней полке, но иногда непостижимым образом свешивал шелковый край, мазал Кира по щеке, напоминая: «Я все еще тут. А ты помнишь»? Кир бесился, заталкивал тряпку обратно, хотел выбросить и не смог. Потому что помнил. Помнил, что на Пашкиной коже Инвиктус пах иначе, чем в пафосном, стилизованном под кубок флаконе. Помнил, как ему чудилось море, холодное, грозное северное море, чудилось каждый раз, когда Пашка прижимался сзади, рывком оттягивал ворот футболки, коротко касался губами шеи и легонько прикусывал кожу на плече, там, где три родинки образовали треугольник, похожий на наконечник стрелы. Можно было сопротивляться, сбрасывать настойчивые, жадные Пашкины руки, можно – но зачем? Бесполезно сопротивляться морю. Можно попробовать убежать. Забыть – нет.

 ***

  Пашка неловко приткнулся на соседний стул, повозился, устраивая удобней длинные ноги, посмотрел озабоченно, так, словно Кир был давно и тяжело болен, и спросил неожиданно:

-Ты без машины, что ли? – он коснулся рукой слипшегося меха на воротнике кировой куртки. Кир недовольно дернулся, отстраняясь – что еще за нежности? Все прошло, все кончилось, нечего тут. Буркнул:

- Настя взяла, - и поперхнулся именем, закашлялся, - ей по работе отвезти что-то нужно.

- Ясно. 

- Что тебе ясно, Паш?

- Да все ясно. Рад за тебя. Когда свадьба? Пригласишь?

- Не начинай, - Кир выталкивал ставшие каменными слова, отчаянно желая одного – притянуть Пашку за шею, так чтобы лбом ко лбу, зажмуриться и просто дышать. Им дышать, потому что кажется - больше нечем. Потому что оказывается, никуда оно не делось, грозное северное море. Отступило на время отлива, оставило на берегу мусор и дохлую рыбу. Потому что рыбе по-другому никак. Или вместе с морем или вот так, валяться на песке с разинутым ртом. Нечем дышать, или – незачем.

  Кир скривился, поймав себя на дурацких ванильных мыслях. Пашка истолковал его гримасу по-своему, рывком выдрал себя из-за шаткого стола, задел кофейную чашку. 

- Пока, Кир. Удачи, - и зашагал к выходу. Двадцать контрольных секунд оказались лишними – Пашке хватило пяти, чтобы оставить Кира разглядывать уродливое коричневое пятно, расползшееся по салфетке.  

***

Пашка метался по квартире, лихорадочно собирая в спортивную сумку все подряд, тут же забывал, положил ли зубную щетку и бритву и начинал перерывать уже уложенное.

- Паш, притормози. До вылета еще шесть часов, все успеешь.

- Кирыч, ты не понимаешь, они мурыжили нас полгода и на тебе – приезжайте, подпишем. Этот комбинат снести бы по-хорошему надо, а не реконструкцию делать, но все же. Кирыч, это же сказка, а не проект! Да я через жопу вывернулся, чтобы в смету уложиться. А если скрытые вылезут? А они вылезут. Блять, и не пошлешь никого, самому ехать надо, - Пашка жалобно смотрел на Кира, - Кирыч, месяц же. Я ж там волком взвою без тебя.

- Будем надеяться, что в гостинице приличный вай-фай. И по вайберу, по вайберу, - Кир покрутил кулаком в районе паха и заржал, - вспомним детство золотое. Пашка бросил многострадальную сумку, присел рядом с Киром, боднул головой:

- Не блуди тут без меня. Вернусь – проверю и если что, произведу усекновение главы и прочих ненужных отростков, - он залихватски чиркнул оттопыренным большим пальцем по горлу, - Кир, я буду скучать.

- Я тоже.

 После отъезда Пашки у Кира внезапно обнаружилось свободное время. К такому занятному эффекту в своей жизни он готов не был. Пашка звонил, писал сообщения, но нормально поговорить получалось не всегда. Работа шла трудно, заказчики то тупили, то шли на заведомый обман и Пашка приползал в гостиницу вымотанный до невозможности. Какие уж тут разговоры? Так, привет–нормально-целую-пока. И вся любовь. 

Вечерами Кир слонялся по квартире, косился на телефон, листал на планшете папку с фотографиями и маялся.  В пятницу позвонила Настя и пожаловалась, что пропадает билет в кино: подруга заболела – умерла-улетела на Марс – Кир не особенно вникал, но пойти в кино согласился. Потом было кафе, мягкое, горьковатое грузинское вино в высоких бокалах и легкий, пустой разговор под ненавязчивый блюз. Через неделю он сам позвонил Насте, просто от нечего делать, от желания заполнить хоть кем-то тоскливый субботний вечер. И снова кинозал, Настина русая головка на его плече, ее слезы под титры мелодрамы, снова кафе, пара бокалов коньяка для поднятия настроения и снова блюз, и такой же легкий, необременительный секс, не запомнившийся Киру ничем, кроме краткого мига физиологической разрядки.  

  Впрочем, польза от Насти была. Она заполняла вынужденную паузу собой так легко и естественно, что Кир толком не заметил, как в его, нет, в их с Пашкой ванной появились флакончики с разными женскими снадобьями, на кухне прижилась фарфоровая ребристая Настина чашка, в холодильнике стыли кастрюльки с супом и котлетами, а в корзине для грязного белья стало подозрительно пусто. Настя иногда оставалась ночевать, прижималась нежно, обвивала тонкими горячими руками, а Киру было все равно, чем разбавлять бессонницу – податливым женским телом или обратным отсчетом – три недели до, две, одна… Кир понимал, что все это – котлеты, брошенная на диване заколка, розовые стринги на полотенцесушителе -  наивная  экспансия, усмехался нелепым, предсказуемым уловкам и просто ждал. Ждал, что все устроится как-то само собой, что время, разорванное звонками и Пашкиным «Привет, Кирыч» перестанет быть похожим на азбуку Морзе, состоящую из тире длинных телефонных гудков. Ждал и проснулся утром от Пашкиного обреченного:

- Кирыч, сука. А я не верил. Что ж ты…

Кир выпутался из одеяла, рванулся к Пашке, подпирающему дверь спальни и замер от пронзительного, птичьего Настиного щебета:

- Кирюша, ты не говорил, что Паша придет сегодня. Милый, подай мне халат, пожалуйста…

 ***

- Паш, але, Паша! 

- Я слышу, не ори. Просто ответь – почему ты не сказал мне сам?

- Паш, ты все не так понял. Ну это же классический анекдот, возвращается муж из командировки, ну Паш!  

- Я задал вопрос. Почему ты мне не сказал? Я не думал, что ты настолько трус. Или я тебе настолько безразличен? Зачем, Кирыч, зачем ты так?

- Паш, подожди, послушай, Пашка! Я виноват, знаю. Прости меня, слышишь?

- Сука ты Кирыч, какая же ты все-таки сука…

***

 - Ты все делаешь правильно, сын. Помнишь, я говорила тебе о выборе? Очень важно не просто сделать верный выбор, важно сделать его вовремя. Я так рада за вас с Настей.  

- Верный выбор и вовремя? – Кир прислушался к звону посуды в кухне. Судя по грохоту, у Насти там что-то явно не ладилось, но идти на помощь он не собирался, - я не делал выбора. Зато я точно знаю, что именно я сделал – и это даже не ошибка. Это предательство, мам. Понимай как хочешь.

- Кирка, как ты любишь громкие слова. Ах, предательство, ах, роковая ошибка. Нет, сынок, все гораздо проще, уж поверь мне. Страсть, любовь - это химеры, недолговечные и ненадежные. А вот семья, простая и понятная – это реальность. Устрой для себя эту реальность, устройся в ней сам, так, как тебе будет удобно. Ну а если станет совсем невмоготу – сходишь раз-другой налево, ничего особенного, - мать лукаво улыбалась, - и не смотри на меня так. Я у тебя мать продвинутая и современная, к тому же точно знаю, что длинный поводок для мужчины гораздо надежнее короткого. 

  Кир молчал. Молчать было проще. За молчанием можно было скрыть все, что угодно – глухую, безнадежную тоску  и поселившуюся где-то под ребрами тупую боль, от которой не спасали ни лекарства, ни алкоголь. Он включал телефон, смотрел на номер, который знал наизусть и молчал, не нажимая значок вызова. Знал – ему ответят. Вот только сказать ему было нечего. 

***

  Оказывается, пятьдесят восемь дней – это очень много. Даже если набрать дополнительных заказов и терзать AutoCAD сутками напролет. Даже если часами ругаться, срывая голос, с заказчиком, требующим немедленно и бесплатно вынести на околоземную орбиту проложенную по участку действующую теплотрассу. И придя утром на работу, удивиться пустому офису, вызвонить менеджера фирмы и, выслушав хриплый мат, узнать, что сегодня вообще-то выходной, по крайней мере, у нормальных людей. Поначалу Кир наивно верил, что вот-вот ему станет легче, что уже завтра он не будет вспоминать, как тихо, почти без хлопка закрылась за Пашкой входная дверь. Он перестал замечать вечернюю Настину болтовню, кивал невпопад, а на ее обиды: «Ты меня совсем не слушаешь» - просто пожимал плечами. Только один разговор он подслушал, случайно. На кухне Настя что-то увлеченно рассказывала зашедшей в гости его матери. Он бы прошел мимо, но прозвучавшее имя заставило его замереть и прислушаться:

- Девочка моя, ты просто умница! Я же говорила, что он поменяет рейс. Я все рассчитала, позвонила заранее, ведь мало ли – не было бы билетов и весь эффект пропал бы зря. А тут как по нотам. Ах как он на меня шипел, как не верил! А я ему – Павел, дорогой мой, - мать звонко рассмеялась, - дорогой, представляешь? И ты молодец, сыграла блестяще…

  Дальше Кир не слушал.  Он не ворвался в кухню, не крикнул чего-то вроде: «Как вы могли»?– он вообще ничего не сделал. Зачем? Он отлично понимал, что во всем виноват сам. Только он. И если что-то он умел делать действительно хорошо, так это признавать вину. Он учился жить с этой виной и продолжал считать дни, вытянувшиеся в бесконечную серую ленту.  

***

  Кир всей душой ненавидел торговые центры. Ненавидел толпу, ненавидел навязчивую, бессмысленную музыку, а больше всего - тягучую скуку ожидания, когда Настя скрывалась в примерочной, долго возилась там, а потом с недовольным и обиженным видом совала девочке-продавцу в руки ворох вешалок: «Не то»! И Киру, гордо, так, чтобы слышала расстроенная девочка, нагруженная расползающимся, вывернутым наизнанку тряпьем: «Пойдем, милый». Кир, навьюченный пакетами – вроде и не купила ничего, а пакетов все прибывало – покорно плелся за невестой. Уже предчувствуя освобождение от шопинговой каторги, он свернул было к выходу на парковку, но Настя ахнула:

- Кирюш, я на минутку, в Летуаль! - увидела мрачную мину жениха и нежно-наивно хлопнула длиннющими ресницами, - ну на секундочку, правда. Кир в очередной раз покорился судьбе, застыл было у подсвеченной витрины, но вдруг решительно шагнул в услужливо разъехавшиеся стеклянные двери. На круглой рекламной стойке в центре магазина стальной пирамидой были сложены знакомые коробки. «Invictus от Paco Rabanne – аромат 2016 года, – стильной вязью было выведено на рекламном проспекте, - Invictus – и ты победитель»! Кир швырнул не глядя надоевшие пакеты, подхватил коробку, царапнул ногтем целлофан, попытался вдохнуть знакомый запах, но в удушливой парфюмерной вони магазина сделать это было невозможно. Настя вынырнула из-за стеллажа, процокала за Кириллом к кассе, увидела, что именно он держит в руке, и решительно сдвинула аккуратно нарисованные бровки:

- Господи, Кирюш, ты серьезно? Это же вообще не твой аромат. И знаешь, я думаю, что сейчас нам нужно лучше контролировать наши расходы. Ты что, не видишь, сколько он стоит? Я думаю… - Кир нагнулся к невесте, улыбнулся широко и нежно, так, что девушка за прилавком завистливо вздохнула, - и прошептал, холодно глядя в Настины глаза:

- Меня вообще не ебет, что ты думаешь, дорогая. Постарайся усвоить это прямо сейчас, - Кир обернулся, подмигнул девушке за кассой, - Картой, пожалуйста. Он забрал коробку, содрал хрусткую целлофановую обертку и наконец почувствовал то, что почти забыл - гордый голос холодного моря. Кир подобрал с пола помятую груду пакетов, сунул их в руки растерянной Насте и вышел из магазина, на ходу доставая из кармана телефон: 

- Алло?

- Привет. Скажи мне что-нибудь. Можно одним словом.

- Да.