Шторм

Полная грудь ласково глядела из острого выреза, стараясь зацепить, увлечь, прельстить. Чонгук — не рыбка в море. Он на такое не ведётся.

— Чонгук-а... я и не думала, что ты так легко заводишься, — пальцы прошли путь от одной пуговицы рубахи к другой, не задев юного тела. Ещё секунда — и Чонгук взорвался бы пёстрой звездой. «Не трогайте меня», — шептало сердце. «Мне не хочется, чтоб Вы меня касались». Он украдкой смотрел на голубые глаза барышни, в действительности хранящие интерес, покрытые ворохом длинных ресниц. Чего таить, Она была красива. Великолепна, единственна, божественна. Икона божья, айдол, статуя. Она была для всех, но не для Чонгука. У Чонгука был кое-кто другой.

И болели разум и душа, скорбело и томило сердце. Чонгук в момент залепетал:

— ... пусть не в моей власти тысячи роскошных слов, но я попытаюсь кое-что сказать так искренне, как смогу. Вначале я извинюсь. Прости меня. Всё это так нечестно! Я не посмею выйти против себя самого и своих совести и чести. Даже если ты засмеёшь меня, или тебе придётся сожалеть о чём-то, или в тебе зажурчит печаль, я всё равно сделаю это. Знаешь, я... просто должен.

Он долго не дышал. Попавший в рот воздух мягко проскользил к лёгким, и только тогда Чонгук начал здраво мыслить. Он огляделся: одеяла и подушки были в хаосе смяты, барышня лежала среди них с добрым непониманием, глазами ища ответы на все свои вопросы, а сам он стоял посередине комнаты, встревоженный.

— Я не знаю, какую тяжесть возложили на твою спину, но желаю удачи. Бог всегда с тобой.

Чонгуку, знаете, некогда было разговаривать. Он улыбнулся и кивнул. Затем взметнулся к окнам и дёрнул шторы в стороны, но вышло так, что те слетели; в его руках оказалось много силы и примерно столько же нетерпения. Оно царапало руки. Прыжком с окна он ознаменовал побег. Первый за девятнадцать лет жизни, долгожданный, побег.

Ветер хлестнул по лицу; кажется, на их территорию надвигался шторм. Чонгук поднял голову. Было небо цвета глубоких чернил, которое с каждым мгновением темнело. А вот звёзд не было. Чонгук будто слеп, уткнувшись в небо, но там не светили звёзды. Они не являлись взору и, возможно, не явятся никогда. Чонгук в тот миг ничего не знал.

С громким намерением вернуть волю, он взял курс влево, к морю. Бежать надо было долго. Ему встречались высокие кусты с ягодами — собственность царского сада — старые деревья, склоны и подъёмы, на которых уместились небольшие поселения, затем бесконечно плывущий вперёд пляж и ненавязчиво мерцающее море. Издали оно было прекрасно, но вблизи ещё чуднее. Ноги ужасно ныли. Чонгук застопорился. Он встал лицом к горизонту и упал без чувств пятиконечной звездой. Это была бухта, где не песок со свистом забивался в пальцы, а частички сыплющейся пыли мелких камней. Здесь ничего не было видно: ни человеческих движений, ни резвых шевелений веток, вкруг только будто бы отрешенная от всего живого местность, объятая морем. Сбоку торчала скала, с какой, вероятно, мечтал прыгнуть каждый смертник. Чонгук тоже был таким незрелым и бездумным. Сейчас же он только и делал, что думал. В голове рождались мысли одна за другой. Волны, вслед за ними, щекотали пятки, будто играясь. Чонгук не боялся шторма. Напротив, он хотел, чтобы его накрыло. В детстве он мечтал о холодных океанских объятиях. Это так и осталось мечтой. Но благодаря ей он осознал всю ту безграничную любовь к океану и жгуче возжелал быть с ним. Навсегда. Безвозмездно.

И хотя он ничего не просил, кое-что всё же случилось.

Одной прохладной ночью, в середине июня он также забрёл сюда. Тогда здесь, как и теперь, было мертвецки тихо, словно в раю. Лишь светлая макушка всплывала и тонула в метрах пятидесяти. В тот же день Чонгука научили плавать. Он не ощущал смущения, когда путешествовал по голой мальчишеской коже, тонкой, как корочка льда, и будто бы обескровленной; когда его вместе с тем облизывала прохлада. Парень был старше Чонгука, был мудрее и красивее. Он был безбожно красив. Его красота была не для общего растерзания; Чонгук клянётся, что никто её, кроме него, не понимал. Эта красота в совершенстве отражала музыку его бездонной души. Ясный печальный взгляд, мягкий изгиб носа, разрезанные губы. Чонгук попробовал их на вкус.

Тот день много чем ему запомнился. Но ярче всего был миг, когда юноша произнёс своё имя:

— Тэхён. Меня зовут Тэхён.

Он, в отличие от Неё, имел имя; и, несмотря на то, что оно было запретно, оно у него было, — как и лицо, как и голос, — и было неземным. Он был порождён морской солью. Раньше Чонгук себе говорил, что в океане захоронено его сердце, поэтому он ко дну стремится. Теперь Чонгук мог сказать, что океан — это их с Тэхёном душа.

С тех пор прошёл год и три месяца. За всё время, проведённое вдвоём, им довелось поведать множество историй из жизни. Тэхёнова была самой обычной.

— Что, вновь тут сидишь?

Чонгук вздрогнул, глаза нараспашку, и поднялся.

— Тэхён, ты нашёл меня.

— Сегодня необычайно красиво, не так ли?

Чонгук не ответил. От отвёл взгляд от Тэхёна к плескавшейся пене и тихо, скромно вздохнул.

— Он постоянно, безусловно красив. На закатах и на рассветах...

Тэхён внезапно прервал Чонгука:

— Ты когда-нибудь считал волны?

— Нет, — тот быстро умолк, не сообразив, что сказать.

— Верно... Зачем же тебе это делать? Они приходят и уходят, будто незнакомцы. Должно быть, я уже столько волн видел, что и не все вспомню. Когда-то я собирал ракушки. Я ведь не говорил, Чонгук-и. Кроме куриных яичек я собирал ракушки, вынесенные на берег, — он любил повторяться. В самом деле, у него был дар рассказчика, который не каждому дан. — Никакая не могла повторить узор другой...

— Но нашлась одна особенная.

— Да, — Тэхён посмотрел прямо в глаза Чонгука и задержался в их тесной Вселенной. — Как ты узнал?

— На твоей шее подвеска, — Чонгук подошёл совсем близко и коснулся выступающих ключиц рукой. — Она же была с тобой и тогда.

Он что-то промямлил, обратившись к себе, и дерзко усмехнулся.

— Чонгук, я впечатлён твоей наблюдательностью. Любишь меня удивлять?

— Люблю всё, чего касаешься ты, Тэхён.

В определённой степени это можно было расценить как «Тэхён, я люблю тебя». Им ещё не удавалось признаться друг другу в любви. Более того, они не осознавали, что любят. Чонгук наконец понял, какая его любовь была предназначена Тэхёну. Встретит ли он тот ответ, которого ждёт?

— Если я коснусь тебя... — рядом с Тэхёном легко было забыть, кто действительный выходец из царской семьи. У Тэхёна ведь руки аристократа: длинные тонкие пальцы с самодельными кольцами и запястья, облитые мёдом кожи. Ими он прокрался от чонгуковских плеч до подбородка и замер, устроив антрацитовые глаза против своих, карамельных. — Ты полюбишь себя сильнее?

По щекам заструились слёзы, готовые их рассечь. Чонгук плакал громко и надрывно. Океан был в его сердце, и только Тэхён это знал. Сам Чонгук был океаном.

— Ты такой сильный при всех, чёртов наследник, а передо мной всегда нюня, соплежуй, — он отпустил руку в чернильные волосы и измазался, измазался во всех их откровениях. — Чонгук-а, сейчас нас... цунами унесёт к чертям... Гляди, с юга волны-титаны несутся в наш край.

Тэхён прижался к младшему. Он был горячим, как пламя, как пожар. Он не пугал, нет, к нему хотелось приблизиться и сгореть дотла, как глупому мотыльку.

Чонгук всегда мёрз. Наверное, этот мороз они делили вдвоём с океаном, иначе нельзя было объяснить, почему в воде Чонгук чувствовал себя раздетым, обнаженным, абсолютно растворённым, как будто и не жил вовсе или только разузнал, что это такое — жить. Зимой он любил сбегать на улицу от обязанностей и намеренно ловить простуду, перенимать её у поледеневшей воды. Та бешеная температура, противоположная морской, с невиданной быстротой проникла к нему в разум. Невинным оставалось только тело, и потому, наверное, он хотел Тэхёна к себе внутривенно.

Чтобы Тэхён — в нём. Горячий, пахнущий самым близким, родным — Чонгуком самим.

— Так что, пойдём?

Пойдём.

И в самом деле, они, будто гонимые временем, бежали сквозь потоки ветра, не подпуская его под одеяния. Тэхён смеялся. Чонгук любил его ласковый смех. Мокрая трава влажнила ноги, сопровождала в дорогу, отвлекая от шума мыслей — ах, боже, он совершенно ненавидел думать! — и всюду следовала за ним по пятам. Тэхёна он держал за руку. Они были связаны. Знаете, как бывает: навсегда. Один единый организм. Им несказанно повезло. Да, наверное потому, что это было их истинное желание: найти кого-то, кто воскресил бы внутри море, созвал шторм.

Где-то там... за холмами — не горами, холмиками — тёплый плед и чай, такой, что обожжешься, но не взирая на мучения, всё равно выпьешь до дна. Там дом, окружённый зелёным миром, свежим прохладным воздухом... неуёмный ветер носится по крыльцу, и листья кружат с ним в схватке... Там музыка нарастает, а потом внезапно затихает. И слышно море, ласкающее руками золотой берег. Слышна пустыня. Слышна жизнь: бурлящая, дикая, никуда не спешащая, а только плывущая на волнах, как бутылка с посланием, и то послание есть наш смысл. Там — покой, и она, жизнь, уходит безвозвратно, легко, точно выдох.

Чонгук там был.

Это место, где живут курочки Тэхёна и призрак его уже покойной бабушки. Тэхён уверял, что бабушка о Чонгуке хорошо говорила, и ему не надо каждый раз приходить к ней на могилку. Но он чувствовал долг перед женщиной, оставившей Тэхёну тысячу сияющих воспоминаний, сделавших его тем, кто он есть. Его вера и надежда была в том, что люди уходили в лучший мир.

Чонгук был ещё ребёнком.

Тэхён говорил, что родители отняли его неслучившееся детство.

— Нужно жить так, чтобы завтра — то есть следующее сегодня — казалось всё ярче и пустяковее. Знаешь, что у маленького ребёнка трава выше, океан глубже, а крабы — вкуснее? Вздор! Не потому ли это, что его глаза меньше, но взгляд — уже! И ты сможешь, Чонгук-и... надо смочь...

Чонгуку было без разницы, что надо. Лишь бы Тэхён остался с ним-ребёнком.

— Ты будешь моей травой? Или хотя бы крабиком?..

— Шутишь. Я не позволю себя съесть. Бери выше — океан.

— «Стань моим океаном», — Чонгук присел, чтобы поглядеть на грустную маргаритку в клумбе. — Романтично, не находишь?

— А я — романтик.

Тэхён оголил челюсть, выразительно подставив её денному солнцу. Чонгук не успел рассмотреть его лица, но ощутил телом дрожащую робость.

— Не рви.

Чонгук затрясся и, на мгновение опустив ресницы, выдохнул. Пальцы Тэхёна, неизменно обременённые кольцами, накрыли его, а губы... эти губы... разве ему не снился сон, где он их касался?

— Тэхён...

— Тише. Слышишь?

— Что?

— Твоё сердце. Оно бьётся.

Это от бега. Верно, в нём не место любви. Это океан плескается! А в океане нет любви! Океан — умерший ребёнок, не понявший, что случилось, страстный и любопытный, незнающий жизни, незнающий смерти. В нём нет места любви! Мы уже это обсуждали. Так зачем же Чонгук целует его так: задыхаясь, захлёбываясь, утопая, касаясь дна...

— Покажешь мне свои ракушки?

— Давай-ка лучше проведаем курочек. Ты ведь у них ещё ни разу не был.

Потом Тэхён отвёл его к своему курятнику. Курятник окутывали пыль, взлетевшие и застывшие под потолком перья — одним словом, деревенский бардак. Это так разнилось с царской конюшней: там был наведён строжайший порядок, чтобы не пугать грязью наследника и всех туда входящих. Если говорить о курицах, то... Чонгук видел лишь их обжаренные тельца на белых тарелках, но как-то он заплутал и очутился в одной из кухонь. Там-то он и поглядел на разделанных птиц.

— Как-то это совсем бесчеловечно, — ответил ему Тэхён, задумчиво погладив свои волосы. — Я о ваших злодеяниях. Чем эти пернатые птенчики заслужили ваш гнев?

— Они же еда в чистом виде. И выведены для еды, — заверил Чонгук, нахохлившись.

Тэхён резко встал и двинулся к нему, обдатый детским недовольством, страстно возжелавший завязать спор.

— Гляди! Хватит ли тебе мужества, чтобы на неё покуситься?

Лупатая курица, зажатая чужими пальцами, уставилась на него пытливыми глазами. С подачи Тэхёна она примкнула к Чонгуку почти вплотную: тот забоялся, что она вот-вот накинется на него из побуждений мести.

— Ну, не бойся. Ты её убиваешь, пока она на тебя смотрит. Нравится?

Чонгук сглотнул.

— Что?

— Убивать.

— Нет, Тэхён, нет...

Его голос задрожал, и он попятился назад. Курица, воспользовавшись моментом, полетела прочь из курятника.

— Кролик боится птицы?

Тэхён прильнул к груди Чонгука и взялся за его талию, толкая к стенке. Тот ударился спиной и вздрогнул, только когда его дёрнули за подбородок.

Тэхёна нельзя было прочесть.

Именно поэтому к нему так влекло.

И так их взгляды столкнулись: не было никакого поединка и даже разговора. Они любовались, упивались друг другом.

— Чонгук... настал мой черёд дышать твоим именем?

Задушенное чувство чего-то грядущего вмиг покинуло его. Он подавился возмущением: как можно! Как можно вспоминать все его трепетные окликанья так!

Тэхён, до этого обминающий шею Чонгука взглядом, улыбнулся и отпрянул. И почему-то тот ощутил себя как в первый поцелуй.

— Ты меня убиваешь, пока я на тебя смотрю.

Вряд ли он понял, что имел в виду Чонгук. Но Чонгук и сам не знал.

— Я ведь твой океан. А океан любит забирать людские жизни, — ответил Тэхён.

И снова... снова улыбка.

Чонгук обращался к своей мысли вновь и вновь: Тэхён не для всех — он никогда не будет для всех. Его красота не может быть осуждённой людьми, потому что она не поддастся их глазу, маленькому и слепому. Он не может быть обласкан людским светом, потому что того света никогда не хватит на бескрайность его души — глубину океана. А никакой океан не был бы признан красивым, будь раскопаны его загадки, таящиеся на чёрном дне. И не каждый живец решится подставить спину холоду, уйти под воду.

Но Чонгук всегда выбирал риск.