Опадая багряным дождём

— Горящих листьев ураган уносит прочь мою печаль.

— Казуха? Почему ты тут?

— Решил полюбоваться клëнами. В это время года они на диво красивые.

Казуха оборачивается к ней, и Аяка ловит отблески клëнов в его глазах — пожар в старом поместье и зарево наступающего рассвета. В её волосах играет ветер и лунный свет — серебряные монеты в снегу и звёздная пыль. Она улыбается мягко — соскучилась — и протягивает ему корзинку с лёгким вином и закусками. Аяку воспитали как дочь благородного клана, и она благодарна за это — за клеткой приличий почти не стучит озябшее сердце.

Улыбка Казухи — горечь прошедших бурь где-то на горизонте, шелест ветра в Мондштадских полях и пепел в уголках глаз. Он рад её видеть. Даже от всего сердца рад. Но он не готов видеть её такой — в домашней юкате, с небрежно заплетёнными в косу волосами — уютной и расслабленной. Более домашней, чем следовало. Беззащитной. Ей на плечи хочется набросить своё хаори, но оно — латка на каждую дырку, отражение собственной души — для неё не подходит. Аяку хочется укутывать в южный ветер далёкого Сумеру, в солнечные блики на крышах Ли Юэ, в цветочную сладость Мондштата. Крио не мёрзнут. А Аяка выглядит простуженной и бледной. Может, так от её кожи отражается лунный свет. Может — её собственный лёд и иней. А может — озеро непролитых слёз. Кто такой Казуха, чтобы решать это за неё?

— Не против компании?

Аяка приподнимает корзинку и готовится услышать «нет» — она знает, что такое хотеть побыть одному, когда ты одинок. Это не раскалённым ножом между тонких ребёр, нет. Это бинтами и холодным компрессом на разбитую коленку — охладить, отложить, успокоить. И Аяка не хочет ему мешать. Но не предложить не может: она — хозяйка и это — издержки её хорошего воспитания.

А у Казухи — искры забытого-далёкого веселья из глаз — улыбка цветёт шире и ярче. И дышится ему как-то легче. Аяка — тихая и спокойная, почти незаметная за спиной шумного Аято — фонарь в тумане — не ярко, но много, и никогда точно не скажешь, где. Аяка — фруктовые деревья в летнюю жару, холодный компресс на разбитые колени — с ней легко и спокойно. И Казуха ей правда рад — оставаться одному в Инадзуме ему иногда бывает страшно — отшумевшее эхо пролитых гроз. Но она всё ещё в одной тонкой домашней юкате, а на улице опадают клёны.

Крио не мёрзнут. Если только не внутри.

Аяка садится с ним рядом, и между плечами — вверх-вниз — расстояние в один взмах, в одну бабочку. Бесконечность мгновения и скоротечность жизни длиной в день или вечность. Аяке это кажется смешным, и она тихо хихикает, прикрываясь ладонью, пока Казуха разливает вино в чарки — блюдца лунных кроликов и тихие вечера на Алькоре. В громкие там всегда пили с горла. И это тоже кажется Казухе смешным. Таким, от чего горечь на языке не скапливается и глаза не хочется спрятать за шторами век. Таким, что смешным нашла бы и Аяка. Когда-нибудь он ей всё-всё расскажет. А пока с клёнов облетают листья-звёзды в красной краске-смерти, но не в костре и крови, а так, как всё и должно быть — тихо и мирно. Красиво.

И Казуха прикрывает глаза, отдавая Аяке вино. Прикрывает и думает, что как же хорошо, что в имении Камисато, помимо Аято и Томы — людей несомненно заслуживающих уважения, но слишком, по мнению Казухи, мирских, есть такая лунно-сказочная Аяка. Лунно-сказочная принцесса, как будто из историй про лунного кролика. И это — одна из причин, почему Казуха всё ещё здесь.

А у Аяки руки холодные и дрожат мелко. И отпускать их не хочется.

Аяка вся — дрожь и мелкие сколы. И то, как она их склеила, не может не восхищать. Но Аяка об этом не думает. Она тихо дышит через раз и греет руки в чужих ладонях, смотрит на опадающий клён — зарево горящего поместья и нового рассвета — и постепенно отогревается.

— Сегодня такая красивая Луна, не правда ли?

И что-то в ней обрывается вниз. Не голос надломанной линией между выдохами, ни дрожь собственных рук и чарка вина между. А сама она где-то между вчера и сегодня, сегодня и завтра.

И Казуха не находится с ответом. Луна сегодня настолько прекрасна, что спустилась к нему и сидит рядом, греет руки в его ладонях и тихо дышит через раз, но говорить ей про смерть он права не имеет — умирал слишком часто и внутри, и снаружи, чтобы даже тут это слово — глупое и ужасное в своей неизбежности — сказать. Поэтому не молчит. Поэтому:

— Я останусь тут ещё на какое-то время. Может, на полгода.

И клён продолжает опадать. И ветер вдаль уносит его листву.