У Вэй Усяня руки в крови. Это не фигуральное выражение даже, они на самом деле в крови, в вязкой, пахнущей железом, медленно остывающей крови. А может, ему уже кажется это, он не знает.
Вэй Усянь столько всего повидал за последние месяцы. Столько всего пережил, что ему, как будто, уже ничего не страшно. Ни это вечное ощущение липкой крови между пальцами, ни холодная пустота внутри – там, где прежде ощущался жар золотого ядра. Ни крики врагов, ни стоны друзей. Ничего его уже не пугает с тех пор, как Вэнь Чао и его люди сбросили его вниз в пропасть Луаньцзан.
Когда они на пару с Лань Чжанем сражались в пещере с черепахой, ему было жутко. Когда орден Цишань Вэнь спалил дотла его дом, убил его близких и оставил Цзян Чэна без золотого ядра, он был в ужасе – и в гневе одновременно. Но теперь он больше не боялся. Он чувствовал в своих руках такую необъятную силу, такую несравненную мощь, что улыбка сама собой расплывалась на его бледных губах, едва он думал о том, что может сделать, взмахнув лишь пальцем.
Вместе с этим могуществом по его венам расползалась и непроглядная тьма, страшная и холодная. Он не боялся и ее. Она помогала ему жить, она буквально сделала его своим предвестником: ведь сначала приходил он, а за ним шли полчища и полчища мертвых, жаждущих отмщения.
Вэй Усянь и сам был словно живой мертвец. Тело его было еще живо, но сам он будто бы умер после всего, что произошло. Он не смог защитить тех, кого должен был, наделал слишком много ошибок и теперь ему осталось лишь пытаться исправить их – неловко, зачастую просто нелепо. И мстить.
О, мстить ему нравилось. Это помогало забыть о том, чего не вернуть. Помогало заполнить бушующую внутри пустоту, бескрайние черные воды которой захлестывали сознание, лишая рассудка. Он заходил в своей мести далеко. Иногда даже слишком далеко.
Лань Чжань смотрел на него с недоумением. С легкой оторопью. Со страхом.
Вэй Усяню было все равно. Пусть смотрит, как хочет. Лань Чжань ему не указ. Он будет поступать так, как велит ему сердце, а сердце велит отомстить самым жестоким способом. Ему даже не лень выдумать что-то совершенно отвратительное для тех, кто особо провинился в его глазах. И воплотить это в жизнь. Потихоньку. Не сразу. Зачем подавать месть горячей, это ведь холодное блюдо, правда?
Улыбка на губах расползалась в совсем уж непристойную ухмылку, когда он думал об этом.
С пальцев капала кровь и капли эти ударялись о влажную жижу у ног с глухим бульканьем. Но когда Вэй Усянь смотрел на пол – никакой крови там не было. Как и крови на его руках. Только фигурально.
Лань Чжань может делать все, что хочет. И говорить, все, что ему вздумается. Вэй Усяню все равно. Он творит собственную историю. Он вершит собственное правосудие. И идет собственным путем, и наплевать, кто и что скажет, это его путь, он выбрал его сам. Сам! Сам!!!
Плевать, что у него не было выбора.
***
Вэй Усянь чувствует холод. Разъедающий холод изнутри, не дающий уснуть по ночам, не дающий согреться солнечным днем. Он чувствует себя другим. Не тем, кем он хотел быть. Не таким, каким должен был стать.
Он чувствует, что идет не туда.
На него смотрят. Показывают пальцами. Шепчутся. Он похож на спасителя и на ночной кошмар одновременно. Как безумец, от которого не знаешь, чего ожидать: подарка или смерти. Ему хочется закрыть лицо ладонью и зайтись громким смехом, но из горла не вырывается ни звука. И рука не дергается вверх, лишь сжимает черную флейту крепче. А глаза все так же изучают мир, не то с презрением, не то с безразличием.
А как ему на самом деле?
Он не знает.
Что он чувствует там, внутри, если отбросить жажду мести, желание защититься и скрыться от посторонних взглядов? Что там, в глубине его души?
Он не знает.
Он боится туда заглядывать, потому что там может не оказаться н и ч е г о. И это страшнее всего. Поэтому он всегда держит перед мысленным взором какой-то план. Отомстить Цишань Вэнь. Создать Тигриную печать. Не дать убивать невинных людей. Еще тысячи не таких важных целей, еще сотни дел. Лишь бы заглушить пустоту внутри. Лишь бы не узнать, что собственный внутренний голос стал нем.
Что он больше не может ничего чувствовать так, как чувствовал раньше.
Что у него остались только горечь и ненависть.
И холод. Бесконечный холод.
***
… холод, который пропадает от одного удара в плечо. От одного «сукин сын, где тебя носило?!». От одного ощущения радости в голосе.
Цзян Чэн.
Лань Чжань может морозиться, сколько хочет, Вэй Усяню плевать.
Зато Цзян Чэн не морозится. Не посылает его к черту, как прочие. Не боится его и его темного пути.
«Не важно, как ты себя ощущаешь», – говорят все его действия, – «для меня ты все тот же Вэй Усянь – и точка».
И в этой системе координат можно дышать.
Дышать так, чтобы тело согревалось. Чтобы взгляд наполнялся теплом, а губы растягивались не в кровожадной ухмылке – а в искренней улыбке.
Цзян Чэн так многого не знает. И не узнает, уж Вэй Усянь постарается. А то, что он знает, совершенно не мешает ему принимать Вэй Усяня таким же, как прежде. Давать ему эту точку опоры, это ощущение собственного я.
«Ты – Вэй Усянь», – говорит каждое его движение, каждый его поступок, каждое его слово. – «Ты мой шисюн, мой друг, важный для меня человек. Ты принадлежишь к ордену Юньмэн Цзян, ты не один, ты никогда не будешь один».
И Вэй Усянь хватается за эти слова, за эти мысли как за спасительную соломинку.
***
На его руках столько крови, что это уже невозможно оправдать ничем. Кровь невинных, кровь родных и любимых. Кровь, которую не следовало проливать ни при каких обстоятельствах.
Его система координат больше не существует: в мире все слишком шатко, чтобы вообще как-то существовать. Он и сам не знает, зачем ему жить.
Раньше у него были идеи, были стремления. Но все они привели его к ужасному, невозможному и необратимому. Он загнан в угол, выхода из которого нет. Позади него – тысячи тех, кто желает ему самой страшной смерти. Может, они и справедливо ее желают, Вэй Усянь не стал бы с ними спорить. Ну а впереди – пропасть, в которую он уже однажды падал. Бездонная пропасть, которая во второй раз уж точно станет ему могилой.
На его губах играет легкая, но безумная улыбка, едва он смотрит в эту бездну. Там внизу чернота, наполненная бесконечным страданием. Но, если так подумать, то эта же чернота окружает его и сейчас.
Больше никто не ударит в плечо. Не скажет, что он нужен, что он не один, что его ждали, о нем волновались.
Вэй Усянь знает, что Цзян Чэн бы хотел. Наверное. Там, в глубине души, он точно так же, как и сам Вэй Усянь, хотел бы вернуть все назад, в те времена, когда солнце над водами Юньмэна светило так ласково, и можно было просто сидеть на берегу, есть сладкие арбузы, плеваться друг в друга семечками и быть самыми счастливыми на свете.
От этого воспоминания его пронзает болью так, будто кто-то запустил стрелу в его сердце. Вэй Усянь проверяет – нет ни стрелы, ни раны, ни сочащейся по груди крови. Но стоит прикрыть глаза – и он чувствует все это.
И кричит в воздух от того, что ничего не вернуть.
Никого не вернуть.
И виноват в этом один только человек: он сам.
И как же жаль, что рядом нет Яньли, чтобы сказать ему, что он не виноват. Нет милой любимой Яньли, чтобы обнять его, словно ребенка, укачать и поцеловать в лоб. Яньли умерла на его руках. По его вине.
Вэй Усянь чувствует горячие слезы на щеках – хоть что-то горячее еще осталось в этом теле без золотого ядра. Хоть что-то искреннее еще осталось в этой черной насквозь душе.
И, ведомый этой искренней, настоящей болью, такой живой и горячей эмоцией среди холода и тьмы, он делает последний шаг.
Чтобы исчезнуть навсегда.
И никому уже больше не навредить.