Во всём виноват Окделл

Эстебан поднялся с песка, провёл рукавом по лицу — на белом остался кровавый след. Губы сами собой растянулись в усмешке.

— Попал, кошкин сын, — пробормотал он. В душе поднималась уже знакомая волна злости пополам с возбуждением, снова он не мог с ними совладать и злился от этого ещё больше. Окделл смотрел на него прямо — и тоже очень, очень зло. Что может быть слаще взаимности? Уткнуть бы его спесивой мордой в песок и…

— Очко в пользу «Вепрей»! — крикнул Арамона.

«Вепрями» звалась команда Окделла. Свою Эстебан назвал «Медведи», и пока они проигрывали уже два очка. Виноват был, конечно, Окделл. Он будто знал, что в его присутствии Эстебану, капитану команды и лучшему игроку, отказывает хладнокровие, — и пользовался этим. Думать так было приятно, и в то же время Эстебан понимал, что врёт самому себе: ни кошки Окделл не знал и ничем не пользовался. Слишком гордый.

— Что, Эстебан, уснул? По ночам от зависти не спится, а? — подначил Арно Савиньяк, задорно поигрывая бровями.

Эстебан досадливо скривился, сплюнул на песок вязкую кровавую слюну — получить по лицу плотным кожаным мячом было и больно, и унизительно — и снова ринулся в атаку. Савиньяк смеялся и что-то ещё кричал, но Эстебан видел перед собой только злые глаза Окделла — и жаждал поквитаться. За этот удар, за все предыдущие, за бессонные ночи, за герцогскую спесь, за серые глаза, за взъерошенные волосы, за то, что Окделл вообще есть и приехал в Лаик, проклятый сын проклятого предателя!

В несколько широких шагов преодолев разделявшее их расстояние, Эстебан сбил не ожидавшего такого напора Окделла с ног, тяжело рухнув сверху, ударил лбом в переносицу. Из груди вышибло воздух, перед глазами потемнело, но ничто не имело значения, пока Окделл был под ним, пока сверкал на него этими своими глазищами и стискивал до хруста ребер, пытаясь не то подмять под себя, не то прямо так придушить. Эстебан видел, слышал, чувствовал только его — и мысль о том, что для Окделла в этот миг тоже существует только Эстебан, пьянила куда сильнее касеры.

Кто-то что-то кричал, потом его рванули за плечи, и он зарычал, как зверь, слепо отмахнувшись, но хватка на плечах не ослабла, его подняли на ноги, а к Окделлу уже бросились вечные прихвостни Савиньяк и Придд, а потом их заслонил разъярённый Арамона — глаза выпучены, одутловатое лицо покрыто некрасивыми красными пятнами и блестит от пота — и заорал:

— Унар Эстебан, унар Ричард! Вы что тут устроили!

— Ричард-то при чём? — тут же влез неугомонный Савиньяк. — Капитан, вы же видели, это Коли… унар Эстебан начал!

Ах, вы только посмотрите на этого поборника справедливости, с ненавистью подумал Эстебан. Уже не знает, как ещё выслужиться перед герцогом Окделлом. Сам Окделл в свою защиту не сказал ни слова. Ну разумеется, это же ниже его герцогского достоинства. Так и стоял молча, сверкал глазами и утирал кровь из разбитого носа. Эстебан смотрел, не отрываясь.

— Молчать! — рявкнул Арамона. — Унар Ричард, а ну быстро к лекарю! Потом немедленно в свою келью, и чтоб я вас до завтра не видел!

Окделл нахмурился, став похожим на грозовую тучу — очень несчастную грозовую тучу — но, конечно, и тут промолчал. Конечно, не промолчал Савиньяк, но закончилось тем, что Арамона обоим — Окделлу и Савиньяку — назначил штрафные тренировки на завтра, после чего наконец выгнал Окделла к лекарю. Про Эстебана же словно забыл.

Потоптавшись на месте, Эстебан снова сплюнул кровавую слюну и покосился на Арамону.

— Вы тоже можете закончить тренировку раньше, унар Эстебан, — сказал тот.

— Слушаюсь, — Эстебан по-военному отдал честь, зная, как это льстит Арамоне, и направился вслед за Ричардом, стараясь не показать спешки.

*

«Надор — богатая провинция, — говорил отец, — и если ею правильно распорядиться, принесёт немалую прибыль. Герцог Окделл юн, и управлять им, имея определённые рычаги, тоже труда не составит. Понимаешь, к чему я веду?»

Конечно, Эстебан понимал: у него сестра на выданье, он сам едет в Лаик, где с ним будет учиться герцог Окделл… Прибрать к рукам северную провинцию, породниться с древним родом Повелителей Скал — амбициозные планы, но других у отца и не бывало, и сын старался не отставать.

Подружиться с Окделлом, сосватать ему Анну-Ренату, постепенно подмять Надор — казалось бы, несложная задача, особенно если принять во внимание то, что говорили о вдове Эгмонта: заперлась в своём замке, молится, постится, детей растит в строгости… Ричард — дикий вепрь из дикого замка, неискушённый провинциал, которому нужен будет друг и проводник в новом для него мире, и Эстебан Колиньяр вполне способен стать таким другом. То есть, конечно, сделать вид.

Всё просто и понятно, думал он, направляясь в Лаик. Что может пойти не так?

Откуда же ему было знать, что «не так» пойдёт всё и сразу? Стоило ему только увидеть Ричарда Окделла — растерянного и совершенно одинокого, колючего и гордого до болезненности, с этими его серыми глазами, как все мысли из головы вымело тут же, а высокомерное отношение Окделла к «навозникам» и вовсе застило глаза кровавой пеленой. Этому облезлому герцогу Колиньяры не ровня? Значит, сам напросился!

Отец будет очень зол, и поделом: ну что ему стоило просто притвориться? Просто проявить чуть больше терпения и дружелюбия, улыбнуться, первым протянуть руку? Смог же Савиньяк, разве Эстебан глупее этого чурбана?

Однако же изображать дружелюбного рубаху-парня перед Окделлом оказалось задачей непосильной. Его злая гордость в сочетании с уязвимостью просто сводили с ума, и хотелось постоянно провоцировать его на отклик, чтобы злился сильнее, чтобы ненавидел, чтобы с ума сходил — так же, как сходил с ума по его вине Эстебан. Отдать ему Анну-Ренату — отдать его Анне-Ренате — нет, нет, ни за что. Даже думать об этом было тошно и мучительно от выворачивающей нутро ревности. А хуже всего было то, что он даже понять не мог, кого к кому ревнует.

Впервые Эстебан чувствовал сразу столько эмоций — и понятия не имел, что с ними делать, а Окделл только сильнее его раззадоривал, отчаянно стараясь не вестись на провокации, с достоинством выдерживая нападки Эстебана и пристрастность Арамоны. Вывести его из себя, задеть побольнее, заставить ненавидеть — что угодно, но быть равнодушным Эстебан не мог ему позволить, а потому бил и бил в нежное, незащищённое — и смотрел жадно, во все глаза, бережно запечатлевая в памяти каждое мгновение, каждое движение. Как Окделл хмурит брови, как быстро облизывает пересохшие губы и жадно глотает воздух, как раздуваются ноздри и сжимаются кулаки. Эта злость — она только для Эстебана.

*

— Убери руки, — прошипел Окделл, глядя ему прямо в глаза, когда Эстебан прижал его к стене в коридоре на полпути в лекарское крыло под предлогом того, что сын предателя не пожелал уступить дорогу наследнику герцога Колиньяра, который, между прочим, пострадал сильнее, и всё по его вине. Он же не знал, что Эстебана Арамона ни к какому лекарю не отправлял. Ричард был горячий и вспотевший после тренировки, его частое дыхание касалось щеки. Весь в песке, но и Эстебан такой же.

— А то что, мамочке пожалуешься? — спросил он. Хотел, чтобы голос звучал легко и издевательски, а вышел какой-то хрип. Волна возбуждения прокатилась по телу, такая сильная, что потемнело в глазах.

Ричард нахмурился, став из злого растерянным, а потом вдруг оттолкнул с неожиданной силой. Почувствовал, проклятье!..

— Убирайся.

— Что такое? — Эстебан усмехнулся, снова сделав шаг к нему. И рад бы остаться на месте, но тянуло, как магнитом, и откровенно несло. — Малыш Дикон испугался страшных и грешных взрослых развлечений? Неужели унар Ар-р-рно не показал тебе, как могут развлечь друг друга большие мальчики? Или братцы Катершванцы? Уж они-то вдвоём точно всё перепробовали, а? Не показывали? Ну так давай я покажу, я не жадный.

Если снова припереть его к стене, он растеряется, а там поздно будет сопротивляться. Может, он и не захочет сопротивляться.

В голове мутилось, в ушах противно звенело, Эстебан упёрся коленом Окделлу между ног, уже почти чувствуя бархатистую кожу под губами, и сильный, оглушающий удар по лицу стал полной неожиданностью. Он рухнул на пол, больно ударившись задницей, а Ричард сипло повторил: «Убирайся!» и, ни разу не оглянувшись, быстрым шагом направился дальше по коридору.

Он вскочил, желая одного — догнать, сбить с ног, ответить таким же ударом, а потом завершить начатое. Возбуждение ничуть не отпускало, и думать не получалось вовсе.

Но не успел он рвануть к Окделлу, как сзади раздались гулкие шаги. Проклятье! Кого там ещё принесло?

Эстебан прислонился к стене, пару раз стукнулся об неё затылком. О чём он только думал!

Да ни о чём, в том и дело. Проклятый Окделл.

— Эстебан? — Северин был тут как тут, встревоженно заглядывая в глаза. — Ты в порядке? У тебя синяк на скуле…

Северин осторожно дотронулся пальцами до его щеки, и Эстебан едва не отшатнулся. Этот откуда здесь? Прилип, как банный лист к заднице, не отдерёшь.

— В порядке, — буркнул он, сбрасывая с себя чужие руки.

— А выглядишь не очень…

— Сказал же, я в порядке! — рявкнул Эстебан. — Ты вообще что здесь делаешь?

— Я волновался, — зачастил Северин, — этот идиот тебе нос разбил, ты был такой бледный… Я подумал, надо помочь, Арамона согласился. А тут ещё слуга сказал, что ты тоже в сторону лекарского крыла пошёл. И правильно, я как раз хотел то же самое предложить…

— Не нужна мне помощь! — окончательно вышел из себя Эстебан, борясь с желанием влепить Северину затрещину. Так всё испортить!

— Но ты же пошёл к лекарю, как же…

— Никуда я не пошёл, мне не нужен лекарь, и помощь не нужна, и ты отстань уже наконец!

Он всё-таки оттолкнул от себя растерянного Северина и почти бегом бросился в свою келью, не замечая, каким тоскливым взглядом тот его провожает. Внутри кипела досада и отчаянная злость на приятеля. Идиот! Помочь он хотел!

*

За ужином унары вполголоса обсуждали сегодняшнюю тренировку. Конечно, дружки Окделла возмущались «несправедливостью» Арамоны, особенно усердствовал Савиньяк, он даже голос не слишком понижал, прекрасно зная, что Арамона, скорее всего, его слышит.

— Зато мы выиграли, — заявил он, — а ещё пара тренировок — это даже полезно. Покажу Дикону тот приём, которому меня Эмиль научил — помнишь, я рассказывал?

Вот уж великий учитель! Эстебан мог бы научить Окделла фехтовать не в пример лучше, но не собирался этого делать. Много чести. Отчего же тогда так мучительно было слушать Савиньяка?

Сидящий рядом с Савиньяком Валентин Придд молчал с самым непроницаемым лицом, но Эстебан заметил, что он припрятал в тряпицу хлеб и пирожки, и скрипнул зубами. Ещё один прихлебала, вот дался им всем этот нищий герцог в драных штанах!..

Северин же, наоборот, был воодушевлён, несмотря на проигрыш, и не уставал повторять, какой Эстебан молодец, что боролся до конца.

— Да замолчи уже, — вполголоса шикнул Эстебан и дёрнул плечом, сбрасывая его руку. Привычные вроде бы прикосновения Северина казались навязчивыми и бесили, бесило вообще всё.

— Капитан, — позвал он. — Мне всё же нездоровится после сегодняшнего. Могу я пойти к себе?

Арамона тут же с беспокойством поднялся:

— Может быть, вам нужно показаться лекарю, унар Эстебан?

— Нет-нет, — заверил тот, надеясь, что идиоту Северину хотя бы сейчас хватит ума промолчать, — просто немного болит голова. Если лечь спать пораньше, завтра всё будет в порядке.

— Если вы так считаете… — Арамона сомневался, но решил не спорить. — Так и быть, идите, унар. Но если почувствуете себя хуже…

— Конечно. Спасибо, капитан.

Северин тут же дёрнулся за ним, но Эстебан одними губами прошептал: «Не вздумай!», и тот сел на место, притихший и оглушённый, будто его ударили, и кивнул, уставившись взглядом в столешницу. Наконец отвязался.

В коридоре перед кельями унаров было пусто, и Эстебан старался ступать как можно тише. Будто вор, со злостью на самого себя подумал он.

Как и следовало ожидать, дверь в келью Окделла была плотно закрыта, и из-за неё не доносилось ни звука. Эстебан прислонился к ней спиной, закрыл глаза, пытаясь представить, чем сейчас занят Окделл. Наверное, сидит за столом и готовится к завтрашним урокам, а может, пишет какие-нибудь ужасные высокопарные стишки, низко склонившись к столу и в задумчивости покусывая кончик пера — он так постоянно делал на уроках; Эстебан знал, потому что смотрел на него чаще, чем на менторов, которые всё равно не могли рассказать ему что-то, чего он бы уже не знал.

Или уже лёг спать? Но заснуть на голодный желудок трудно, и он ворочается с боку на бок под тонким одеялом, не зная, что когда ужин закончится, хитрый Придд притащит ему немного еды. Или знает и просто ждёт? Конечно, верные вассалы же обязаны заботиться о сюзерене… А Окделл и рад, смотрит только свысока, а сам готов бежать за любым, кто позовёт.

Проклятье.

Эстебан зажмурился и прикусил губу до боли, но картина разметавшегося на кровати Ричарда всё равно стояла перед глазами. Волосы в полном беспорядке, губы приоткрыты…

В коридоре кто угодно мог его увидеть, Северин мог заупрямиться и всё-таки притащиться следом, и надо было, наверное, идти в свою келью, но так и не нашедшее выхода возбуждение вернулось, став ещё острее и мучительнее, а виновник этого, как и вообще всех нынешних бед Эстебана, был прямо за этой дверью, только руку протяни.

— Тварь закатная, — прошептал Эстебан, ослабляя завязки штанов, — ненавижу, ненавижу!

Сил не было больше никаких. Больно прикусив ребро левой ладони, правой он обхватил болезненно-возбуждённый член и едва не застонал в голос. Дрочить приходилось насухую, под неудобным углом, резкими короткими движениями, но всё равно было хорошо до искр перед глазами. Они с Северином иногда баловались друг с другом, и это тоже было хорошо, но сейчас даже думать о Северине и его прикосновениях было противно — все мысли и чувства занимал совсем другой человек. Сильнее толкаясь в кулак, Эстебан представлял себе Окделла, стоящего перед ним на коленях, его жгучий злой взгляд… и одновременно с этим — мягкие, покорно приоткрытые губы; представлял, как схватит его за волосы, запрокидывая голову, и заставит взять в рот — а тот возьмёт. Не так, наверное, как куртизанки, у которых доводилось провести несколько ночей, но это будет лучше, чем с ними со всеми разом.

Он толкнулся в кулак в последний раз, провёл пальцем под головкой и согнулся в опустошающем оргазме, заливая семенем исподнее. Тяжело дыша, прислонился к двери. Ноги не держали, а между тем надо было поторапливаться, времени на негу не было: наверняка ужин уже закончился, и сейчас сюда нагрянут все однокорытники, не только Северин.

Скрипнувшая в дальнем конце коридора дверь подтвердила опасения, и Эстебан бегом бросился в свою келью, успев едва-едва. Плотно закрыв дверь, привалился к ней спиной и в изнеможении сполз на пол, не обращая внимания на испачканную руку и неприятно липнущее к телу исподнее.

— Ненавижу, — пробормотал он.

После сокрушительного удовольствия пришло опустошение, хотелось недостойно и позорно рыдать и жалеть себя. Почему? Ну почему? Всё было так просто и понятно, никаких сомнений, никаких препятствий. Почему Окделл оказался… таким? От одного его присутствия, от одного взгляда кровь вскипала, а думать не получалось совсем. Только ходить за ним по пятам, как за ним самим ходил Северин, и пинать, пинать чем больнее, тем лучше, потому что тогда он не сможет быть равнодушным. «Смотри на меня. Только не меня. Не смей отворачиваться, слышишь, не смей! Сам не хочешь — так я тебя заставлю...»

Это было безумие. Ясно, что задание отца он уже с треском провалил, но на это было наплевать, как и на отцовский гнев. Эстебан готов был считать дни до окончания учёбы: где-то глубоко в душе теплилась надежда на то, что если Окделл исчезнет из его жизни, всё снова станет просто, как было раньше. А Окделл пусть вернётся в свой Надор и похоронит себя там заживо, пусть поедет в Торку и сгинет в снегах, пусть поднимет новое восстание и закончит на плахе; да что угодно, лишь бы не было больше этого отравляющего безумия.

Осталось каких-то полтора месяца. Он справится.

*

Когда в День Святого Фабиана Ричард Окделл поднялся на галерею и встал за спиной Рокэ Алвы, бросив на Эстебана быстрый торжествующий взгляд из-под ресниц, тот понял: просто, как раньше, не будет. И хорошо, наверное, тоже.