Куникида Доппо, похоже, сходил с ума. Он никогда не думал, что такое произойдет в его жизни. Он думал, что это не случится с ним. Так мы всегда думаем.
Но нет крайних.
Куникида не замечал, как внутри него что-то извращалось, изменялось. Он не думал об этом. Он пытался спасти себя от того, что было предрешено. Часы превращались в дни, дни — в недели, а недели — в месяца. И тогда ему стало совсем не до Агентства, в котором он так долго работал, борясь за справедливость и свои идеалы. Не до мафии, против которой сражался вместе с коллегами. И для чего? Чтобы в какой-то момент все разрушилось? Нет, конечно.
Но он это допустил — будто он был властен над своим собственным рассудком. Позволил вражеским уловкам поставить его на колени. А виной всему был…
Достоевский.
Куникида оказался в ловушке у Крысы. Он не сможет точно вспомнить, что случилось, но факт оставался фактом. Он был пленен Крысой. И тогда все пошло по швам. Затрещали его собственные идеалы, посыпалась прахом жизнь. Как бы сильно Куникида не пытался остановить этот упадок, он не смог. Возможно, при других обстоятельствах, но не теперь. Эту круговерть уже не остановить — сильно она раскрутилась. А всему виной был
Достоевский.
Доппо потерял счет времени уже давно. И был совсем не против. Он всегда думал, что ничто больше не сломит его. Он всегда думал, что будет и дальше следовать заметкам, записанным аккуратным и элегантным почерком в зеленом блокноте, с которым Доппо никогда не расставался. Который стал будто смыслом жизни. Но нет больше этого всего, нет. А всему виной
Достоевский.
И Доппо даже рад, потому что Федор был тем, кто свел его с ума. Что и ожидалось от Великого гения — основное давление пришлось на психику. Достоевский играл с ним — давал надежду на побег, а потом топтал её. Куникида сопротивлялся, и тот давил сильнее. Сильнее и сильнее, пока Доппо просто не выдержал. Он привык к рваным ранам на теле, но привыкнуть к такому ужасу он не сумел. Детектив ходил где-то на границе между здравым смыслом и безумием. Уже несколько недель, — или месяц — время не имело никакой ценности. Только он. Он. Он.
Фёдор Достоевский.
Куникида привык к боли, но к нежности не привыкнет больше никогда. И Фёдор этого даже не ждет — мучает, ломая пальцы на руках Доппо. Мучает, прокусывая кожу или губы до крови. Контраст между горячей кровью детектива и холодной кожей Достоевского так резок и неприятен. Демон упивается болью — так всегда должно быть. Но в очередной раз издеваясь над Куникидой, Достоевский этого не хотел. Эти больные отношения меняли их обоих. Но Куникида продал душу Демону за то, чтобы чувствовать его присутствие, его легкие, ранящие касания. Как Фёдор садится на его бедра и рывком руки срывает рубашку — да так, что по кровати рассыпаются пуговицы. Умоляюще смотреть на него, чтобы он продолжал эту пронизывающую душу муку. Чувствовать руки, сжимающие собственную шею, боль от недостатка воздуха. И горячую кровь, так прекрасно контрастирующую с холодной кожей. На лице у Достоевского никогда не было эмоций. Он был как кукла. Но на самом деле здесь он кукловод.
Фёдор хорошо играл на виолончели. Сие зрелище всегда захватывало дух Доппо. Ему легко было водить по струнам. Но Куникида был лучшим инструментом. Физический контакт порождал стоны. Для Достоевского такой звук был лучше, чем любая музыкальная мелодия. Ничто не могло сравниться со зрелищем поверженного детектива, позволяющего грубо касаться не только к телу, но и к душе. Это было прекрасно. Фёдор жаждал каждый сантиметр тела Куникиды. Куникида жаждал каждого прикосновения Фёдора. На Доппо раны будто не заживали. Фёдор кусал его губы так, чтобы алая струйка текла по подбородку Куникиды. А потом, сковывая пальцы в мертвой хватке на его шее, заключал в грубом поцелуе. Контраст был все тот же. Кровь и кожа. Тепло и холод. Им не было дела ни до Агентства, ни до мафии, ни до Гильдии. Или так думал Куникида. В его мире не осталось никого, кроме Фёдора. Да и мира у него не осталось. Куникида не видел в Фёдоре демона.
Для Куникиды Фёдор был Богом.