Миш?

Сережа удивленно смотрит на то, как Юра метается по квартире в поиске чистых и особо приличных штанов. Это кажется слишком странным, потому что к дяде Косте он ехал в домашнем, никогда не заморачиваясь есть ли на штанине пятно. 

Татищев проходит к дивану, стоящему в зале, садится и довольно натягивает растянутые в коленях брюки. Сережа подпирает плечом дверной косяк и поднимает бровь. Привычки Юры слишком сильно повлияли на него, а во взгляде Дяди Кости было видно, что тот считает его со своим отцом двумя каплями воды. Одинаково поднимают бровь, недовольно чиркают зажигалкой возле сигареты, ненавидят завязывать шнурки, стирать часто одежду и всегда смотрят этими безднами, раскладывая всю душу по слоям, обнажая ее для себя. 

– Пап, ты куда собрался? – Юра наконец замечает сына, поднимая голову. – к Косте опять? 

– Не, не к Косте. Мне надо в Москву смотаться, так что следи за Катькой, – Татищев встает с дивана и заглядывает в телефон. До начала регистрации еще полтора часа, опять рано подскочил. – деньги на карте есть. 

– Еще скажи, что к Московскому в гости собрался, – Сережа тихо смеется и качает головой. 

– Ну… да, вообще-то, – глаза Серого превращаются в два блюдечка. Он не может поверить, что его отец собрался к этому хрену в гости. 

– Какого ху-, – Сережа осекается. – Когда ты стал с Московским дружить?!

– Пошли на балкон, – Юра достает из кармана пачку и зажимает одну сигарету в зубах, выходя на воздух. Сережа послушно идет за ним и встает рядом, тоже закуривая. – Сорок пятый пиздец был. Мы все тогда поехали крышей, страшные года. Собрались вместе после победы только в июне. Жарко было, число седьмое, если память не обманывает. Миша тем еще монстром был, все боялись, но это было нормально, я мог бы понять его, но не хотел.

                                                     ***

Солнце пробивается через тюль прямо в глаза Юре вместе с Костей. Ленинград сидит возле Уралова ни живой, ни мертвый, глаза пустые. На него взглянуть было тяжело, Татищев каждый раз в ужасе отводил беглый взгляд, боялся увидеть в том

колодце какого пережить блокаду. Всех помотала война, вот только под ядовитым взглядом Михаила Юрьевича голос терял силу, оставалось только бубнить себе под нос вместо ответа. 

Официальная часть кончилась быстро, все поскорее хотели уйти куда угодно, хоть бы не ловить взгляды столиц. Остался Костя, потому что Ленинград. Юра пытался

за рукав вытащить его из офиса, но друг стоял каменной статуей за спиной Александра, защищая его от...? От чего? Татищев не понимал, смотря на Костю, но не собирался уходить без него.

Вот только когда Челябинск поднял взгляд, то ком в горле готов был выдавить кадык. Взгляд хищника, который готовился к прыжку, был знаком до боли сильно, у него были такие же глаза. Злые.

Юра видел – Московского бесили лишние люди, но, похоже, столица решила не обращать на них внимание, вцепляясь в запястье Ленинграда мертвой хваткой. Саша дергается в сторону Кости и не может ничего сказать. Уралов реагирует

моментально и встает перед своим другом. Юра на это хлопает глазами, ничего не понимает. Почему Саша так боится? Они же очень близки, нет? Хочется увидеть ответ в Костиных глазах, но на него смотрят только чужие спины. 

Татищев делает шаг в сторону, когда Ленинград уводят в сторону выхода. Они пятятся, что могло бы выглядеть комично, но нагоняет только жути. 

Когда Михаил Юрьевич кидается на Костю, Юра перехватывает его за плечи и вцепляется в них, не давая Московскому тронуться с места. Сзади хлопает дверь,

Татищев чувствует, как рвется его рубашка под руками Михаила. 

Тело Московского было натренировано, чтобы голыми руками разрывать чужую плоть, когда обойма кончится, а нож выбьет враг. Он готов был содрать кожу, добираясь до мышц, вцепиться зубами и разорвать любого. Русский сторожевой пес.

Юра понимает, что Московский начинает сдирать с его предплечья кожу, когда видит кровь, которая течет по ткани вниз. Татищев делает подсечку и ставит мужчину на колени перед собой. 

В голове неожиданно пусто, он не чувствует боли за адреналином, только во рту пересохло. 

– Московский, блять. Уебок, угомонись, – Юра наваливается на него и пытается скрутить руки, ведет к запястьям, зубы до скрежета сжимает. Михаил поднимает

ногу и упирается ей в грудную клетку Татищева, с силой пытается оттолкнуть, но Юрина хватка сильнее, поэтому Московский только меняет позиции. У него получается высвободить одну руку, от кровопотери Челябинск начинает слабеть, и прописать кулаком куда-то в нос. От гнева, скорее всего, Михаил Юрьевич мажет выше челюсти и на секунду зависает, будто очнувшись от наваждения. Юре хватает

этого, чтобы обхватить Московского за спиной и придвинуть к себе, до хруста сжимая. 

Татищев действует интуитивно, чувствует, сам не понимая каким образом. 

– Ты, – голос Михаила звучит хрипло, на гласной надламываясь. В голове он что-то решает для себя, а потом обмякает. 

Юра видит кровь, которая тонкой струйкой течет из плеча, встречаясь с мундиром Московского. Сначала он не двигается, а потом его спина с плечами начинает подрагивать. 

И в секунду осознания вся Юрина паника наконец оживает, сердце неумолимо бьется в панике, гонит кровь в голову. Он не знает, что делать. Сидит, как статуя, пока Михаил хватает его за грудки, утыкается носом. 

Он плачет беззвучно, не шмыгает носом и не моргает. Татищев чувствует боль в руке и его открытые глаза. 

И все предрассудки Даниса, которые он слушал всю юность кажутся такой

глупостью. Москва сейчас не выглядит слабо, глупо. Он надломлен, но никак не беспомощен. В его руках сила русского народа, мощный стан и Юрина кровь, которая смешивается с его слезами. Только сочувствие и холодные пальцы рук с Татищевым. И открытый наизнанку Михаил Юрьевич. Челябинск знает, почему он ему доверился. Данис говорил о какой-то хуйне, типо энергетика человека все дела. О том, что у Юры она очень сильная и к нему люди тянуться. Он говорил, что брат долбаеб (в мыслях, конечно же, Юра бы не посмел сказать такое вслух), а потом начал замечать это сам. Тогда уже разговоры с Данисом перестали казаться глупостью. Говорили слушать старших, хах. 

Так они сидят долго. Юра уже не чувствует своего тела, только вес обмякшего чужого. Московский отрубается, когда солнце алым диском скрывается от них, пристраиваясь алым ободком за головой Миши. 

Когда он разгибается, держа одной рукой ослабевшую столицу, его ноги почти подкашиваются. Татищев боится уронить их вместе, но находит для себя опору в виде стола. Он дает секунду прийти в себя, а потом дотаскивает Московского до небольшого дивана. Юра чувствует себя ужасно. У него болит все, но в голове только увиденное. Не кинут ли его в подвал, как свидетеля произошедшего, пока его город не исчезнет с лица земли. Будут ли его искать? Может быть, Костя постарается и привлечет Ленинград. Главное, чтобы он позаботился о Катьке с Серым. Твою мать. 

Татищев снимает мундир и аккуратно кладет на стол, за которым они сидели еще днем. Руки путаются в пуговицах рубашки, не с первого раза доставая их из петель. Рубашка ложиться рядом. 

Тело Московского покрыто черными гематомами, глубокими рубцами и царапинами.

Последствия всей этой бойни. 

Челябинск кривит лицо и кладет его в горизонтальное положение. Пусть спит. 

Юра снимает свою рубашку и тихо шипит, кровь высохла и приклеила ее к ране.

Приходится резким движением сдирать ее с себя. Больно, в глазах на секунду светлеет. 

– Твою мать, – Татищев шепчет себе под нос и рвет лоскут, обматывая рану. Он двигает носом, натягивая рубашку Московского. Застывшая кровь неприятно стягивает лицо, но перегородка должна быть целая. 

Юра жмуриться, трет глаза, пытается забыть всю эту сцену, а потом тихо прикрывает дверь офиса и идет в ближайшую больницу. 

Татищев смутно помнит как добрался. От него не отшатывались, все уже насмотрелись на такое, спокойно указывали дорогу. 

Чем дольше он думал о Михаиле Юрьевиче, тем страшнее становилось. Между ними было что-то интимное в этот вечер, звериное. Но Юра чувствовал это правильным.

И слезы Москвы, и его кровь. Но в душе он надеялся, что Михаил не вспомнит об этом. 

В госпитале его быстро зашили, дали мокрую тряпку, чтобы вытереть нос, а потом отправили гулять. Татищев вышел на улицу ошалело и начал шарить по карманам.  

– Сука, – Юра понял, что в карманах у него только горсть табака, которая высыпалась из сигареты и зажигалка. Татищев озирается и просит покурить у какого-то медработника. 

Они сняли квартиру вместе с Костей, чтобы не тратить слишком много денег и так туго с ними. И Челябинск очень надеется, что он сейчас дома, потому что ключи были только у Уралова. Он, скорее всего, сейчас где-нибудь отпаивает Александра, но Юра понятия не имел сколько времени прошло с их ухода. 

Без крови повсюду дышать стало немного свободнее, Татищев даже не хмуриться, пока пытается сориентироваться в улицах. Сигарета кончается на первом же повороте, он грустно кидает бычок и идет дальше. Как только попадет в квартиру, возьмет деньги и побежит в ларек за сигаретами. 

Когда он видит Курский вокзал, то облегченно выдыхает и идет уже по знакомой дороге. 

В подъезд забегает по счастливой случайности, какой-то гражданин выходил на улицу и придержал ему дверь. Уже устало поднимается на четвертый этаж, давая на пол пути себе передышку.

 На этаже тихо, Юра осторожно стучит в дверь, делает шаг назад, хочет скрестить пальцы и помолиться на удачу, но для такой мелочи это кажется богохульством. 

Когда Костя открывает ему, Татищев облегченно выдыхает и обнимает друга. Уралов хлопает его по спине и заводит внутрь. 

– Юр, ты где был? Я уж думал в милицию звонить, – Екатеринбург закрывает дверь на цепочку и отходит в сторону. Сзади на диване сидит бледный Саша и смотрит куда-то в кружку. 

– Гулял! Что со мной станется то, – Татищев смеется и стягивает ботинки, оставляя их в прихожке. – Александр, здравствуйте.

Ленинград кивает ему, а потом возвращается к гипнотизированию кружки. Костя внимательно осматривает его, а потом проводит к дивану. На столике перед ним бутылка водки и нарезанная горбулка, так непривычно такое убранство видеть. 

В комнате стоит неловкая тишина, поэтому Юра решает выпить. Опрокидывает стопку

и, пока по горлу жжет спиртом, откусывает хлеб. Алкоголь немного притупляет боль в руке и распутывает в желудке тревожный узел. Костя садится рядом и наконец расслабляется. 

– А вы чем занимались весь день? Я в этих улицах совсем заплутал, думал уж все! Не найдусь, буду на лавке спать. Спасибо, что люди добрые подсказали дорогу, – Татищев начинает болтать какой-то бред, даже не замечая, как его легенда наполняется подробностями. Но сам думает о Москве, который сейчас отсыпается на небольшом диване в офисе.

На следующий день они возвращаются на Урал. Выходят вместе на вокзале в Екатеринбурге, у дома Кости прощаются. Юра садиться в свой Москвич и наконец едет в Челябинск. 

Дорога не долгая, за три часа Татищев доезжает до въезда в город и уже думает о том, как обнимет Серого с Катькой, поест пельменей и завалится спать. 

Юра заходит домой около пяти дня и слышит, как Катя разгоняется, чтобы запрыгнуть на шею. 

– Папа! – она улыбается и бодается ему в шею. Татищев улыбается и крутит ее вокруг себя. 

– Все, не мучай папку, я сейчас свалюсь, – Челябинск опускает дочь на землю и идет к себе в спальню. – Где серый? 

– Мяч гоняет на заднем, скоро придет, наверное. 

– Как придет, пусть пельменей сварит и меня разбудит, – Юра стягивает с себя футболку и падает лицом вниз на скрипучую кровать. Катя кивает и убегает к себе дальше играть. Видит, что устал с дороги Татищев. 

Знакомый запах дома, дурацкая пружина, которая упирается в спину, и родной шум морят Юру еще сильнее. Он, наконец, проваливается в спокойный сон. 

***

– Костя не знает об этом? – Сережа уже сбегал и принес им горячий кофе, чтобы было куда деть руки кроме сигареты. 

– Нет, я никому не рассказывал, – Юра качает головой и криво улыбается. – Не потому что я не доверяю Косте, просто это слишком личное для Миши. Петербург тоже не знает.

– Ничего не понимаю… Я бы знатно на очко присел после такого, – Серый хмуриться в кружку и ищет под рукой пачку. 

– За себя уже давно не страшно, я волновался за вас с Катькой, за Костяна. Но Московский бы вас не тронул, поэтому не было смысла нервы себе трепать, – Мелкий кивает на его слова, и они одновременно закуривают.

– Не похоже на историю великой дружбы, че дальше то было? 

– А через неделю мне пришло письмо с Москвы. Там был только билет на поезд в одну сторону. Ни строчки, хуй поймешь, что это значило, – Юра делает паузу, чтобы затянуться. – Ну и я прикинул, что по работе пишут. Про работу заводов обсудить там, все дела. Ну и пришлось шмотки собирать. Я вас с Костиком тогда оставил на недели полторы, помнишь?

Сережа кивает. Да, они тогда столько гуляли, Катя была на седьмом небе, хоть вечером и хныкала, скучая по папе. 

                                                      ***

Столица выглядит хмуро, когда Юра сходит с перрона. У него с собой небольшой мешок с вещами, он не планировал оставаться тут надолго. Татищев по пути в офис Московского заходит в какое-то кафе и быстро обедает. Почти не морщиться от лимона, который он кусает для заряда бодрости. Это не очень помогает, с поезда его все еще покачивает, а по телу будто проехались. Михаил Юрьевич выкупил ему целое купе, но там все равно было не разгуляться. 

На первом этаже сидела какая-то… секретарша? Татищев не знал кто она, но девушка смерила его нечитаемым взглядом, а потом сказала, что ему на второй этаж и номер кабинета. Она его ждала, но походу не ожидала одичалого после поезда взгляда и нетвердую походку. 

Татищев чувствует себя довольным, когда после двух пролетов не встает, чтобы отдышаться. Никто его не убивает, а особенно сигареты. 

Перед дверью Юра неожиданно для себя мнется пару секунд, замирает с занесенной рукой. Он вспоминает напряженную спину Московского, свою кровь и красный закат.

Татищев машет головой и два раза коротко стучит, ждет секунду и заходит. Московский сидит за столом, у него прямая спина и величественный взгляд. Он смотрит на Юру, кивает на стул перед собой и глаз не отводит. 

Татищев смотрит, как Михаил откладывает стопку бумаг в сторону, пока идет к месту. Стул тихо скрипит под ним. Челябинск молчит, пытаясь подобрать правильные слова, Московский даже не собирается рот открывать. 

– Михаил Юрьевич, чем обязан? Не думал, что так скоро придется отправиться обратно в столицу, – Юра поднимает бровь и выдерживает его заинтересованный взгляд на себе. 

– Прошу меня простить, Юрий. Это была личная прихоть выдернуть вас из Танкограда, – Московский растягивает губы в полуулыбке, Татищев пытается не дышать слишком тяжело. – Когда я очнулся утром полуголый, то был весьма растерян. Насмотревшись на окровавленную рубашку, которая точно была не моей, я начал смутно припоминать, что и именно произошло. Послал за Ленинградом, подумал, что Саша получил от меня по носу. Но оказалось, что тем днем он ушел с Константином, а в комнате остались вы.

Блять, надо было без рубашки идти. Походу она стоила кучу денег, он ее отрабатывать будет, пока господин Сталин не умрет. Как он вообще мог оказаться в такой уебской ситуации?! 

– Михаил Юрьевич, если это- 

– Юр, коньяк будешь? – Взгляд Московского светлеет, когда он встает и идет к тумбе за алкоголем и стаканами. И Юра понимает. Он позвал его не чтобы линчевать, он говорит ему спасибо.

– Наливай, Миш. 

***

– Сначала был коньяк, потом водка, а после мы решили добить день пивом. Проснулись утром на полу в обнимку, запутавшиеся в одеяле. Я думал, ей богу, сдохну прям там. Миша дотянулся до пива, опохмелились на ура, а потом поползли на балкон курить. Я ту ночь не помню вообще, но меня почему-то пол-Москвы в лицо знало потом, – Юра хрипло смеется и кидает бычок в пепельницу. – А дальше пошло-поехало. Мы списывались, а потом пили, как в последний раз. Лет через двадцать Московский начал приучать меня к культуре понемногу, начали в кинчик ходить тип того. 

– Мда уж.

– Ты никому не рассказывай только, мы унесем эту тайну в могилу, Сереж, – он кивает и Юра выходит с балкона за сумкой. Пора ехать в аэропорт. Они обнимаются, Татищев целует Катю в лоб и выходит из дома, попутно набирая Мише смску.