Список всех ядовитых ягод

Я уже несколько минут сидела без движений перед включенным ноутбуком. С экрана на меня издевательски смотрел пустой текстовый документ. И вот какого, спрашивается, черта я вообще вызвалась писать этот абсолютно никому не нужный доклад? Я же не какая-то там заучка! Но рука словно сама собой потянулась вверх, стоило мне только услышать тему работы.

«Ядовитые лесные ягоды»

Уверена, каждый в классе подумал, что я просто решила кого-то отравить в предстоящем походе. Три дня в чаще леса в окружении любимых одноклассничков и еще более любимых учителей. Что ж, возможно, их опасения не напрасны. Тогда мне все же стоит начать писать – и останется только придумать, как выдать хорошо спланированное убийство за несчастный случай.

«Вороний глаз четырёхлистный – очень красивое, но предельно ядовитое растение». Грейнджер определенно такая же. Строгая классическая красота, она идеальна и в профиль, и в анфас. Я на уроках даже пару раз пыталась ее нарисовать – простым карандашом на заднем обороте тетради, да только руки у меня явно не из того места растут, как оказалось. А еще оказалось, что Гермиона умеет красочно посылать и убивать одним лишь взглядом. Шипит на меня вечно, стоит мне хоть немного приблизиться к ней, даже случайно.

На прошлой неделе, к примеру, я налетела на Грейнджер в коридоре школы, абсолютно ненамеренно. Я вообще тогда по сторонам не смотрела, ведь была занята тем, что слушала причитания Драко, которого миссис Спраут отправила на третье дополнительное за месяц. Я как раз собиралась кинуть, что он сам в этом виноват, но внезапно впечаталась в чью-то спину. В рот и глаза тут же попали русые курчавые волосы, и спустя каких-то пару секунд послышалось такое холодное и наполненное презрением:

– Чего тебе, Паркинсон?

Я уже давно привыкла, что фортуна мне редко улыбалась, но блять! Почему это происходит именно со мной? Гермиона каждый чертов раз совершенно безжалостно травит меня ядом своих восхитительных светло-карих глаз. И мне остается лишь натянуть на лицо кривую улыбку и молиться всем богам и дьяволам, чтоб голос предательски не задрожал.

– Мне? Это ведь ты у нас возомнила себя статуей Свободы, замерев посреди коридора, – привычная колкость срывается с моего языка без лишних раздумий.

Это мой максимум – ухмыльнуться ей и уйти, не дожидаясь ответа. Сдерживаться слишком сложно, но, если со всей силы ударить локтем тихо смеющегося Малфоя, становится отчасти легче. И почему вообще я называю этого придурка своим лучшим другом? Наверное, по той же необъяснимой причине, по которой мои ноги подкашиваются при виде Грейнджер.

«Тисс ягодный – их мякоть съедобна, но косточки содержат сильнейшие яды». И ведь Гермиона лишь со мной такая. Со всеми остальными она предельно вежлива и улыбчива, всегда вызовется помочь даже, если эта помощь и не требуется вовсе. Такая хорошая девочка, а мне, наверное, просто не повезло. Будто бы я неосознанно потянула какой-то рычажок, открывающий дверь в обитель ее темной сущности. Или же я стала каким-то подобием магнита, что разом притягивает все ее негативные эмоции.

Снейп как-то раз оставил меня после уроков, но не предупредил, что я буду не одна. Не знаю, что бы изменилось, наверное, я бы и вовсе не пришла, придумав тысячу и семь отговорок, почему я не могу находиться с Грейнджер наедине в почти пустом кабинете, но, увы, мне никто ничего не сказал. И вот, чуть ли не с ноги открыв дверь, я замечаю ее. Сидит себе на первой парте и смеется во весь голос, а рядом довольный Поттер.

А потом они переводят взгляд на меня, и все начинается заново:

– А ты что здесь забыла? – Гермиона хмурит брови, все ее веселье мигом улетучивается.

– Ты не единственная в органике разбираешься, – я, конечно, абсолютно не была уверена, зачем она здесь, но раз меня Снейп позвал для подготовки к предстоящей олимпиаде, то и ее, видимо, тоже.

– Я, наверное, уже пойду, – Поттер все же подал голос и быстренько ретировался.

Повисшая напряженная тишина преследовала нас каждый день на протяжении двух чертовых недель. Снейп отказов не принимает, вот и готовил нас двоих, усадив за одну парту. Я еще никогда так увлеченно не читала учебники по химии. Просто таким образом я пыталась хоть как-то унять бешеное сердцебиение: по полтора часа в день я могла чувствовать исходящий от Гермионы аромат лаванды и ванильного кофе, а порой мы даже соприкасались предплечьями и коленями. Не знаю, как у меня вообще думать в это время получалось.

«Паслен черный – ядовитые плоды имеют горько-сладкий вкус». Сладость не существует без горечи. Это обычные контрасты нашего мира. И Гермиона именно такая – противоречащая, горько-сладкая. Возможно, именно это меня в ней и зацепило так сильно, что она стала главной героиней одновременно и моих кошмаров, и самых желанных грез. Грейнджер бесит меня до скрежета зубов, но я не могу перестать на нее смотреть. И мне бы хотелось прикопать ее где-то под ивой в городском парке, но последние несколько месяцев именно ее образ встает у меня перед глазами всякий раз, когда я насаживаюсь в душе на свои же пальцы.

Вот же она, совсем рядом, прячется у меня за спиной в набежавшем паре в том самом легком белом платье – мокром, отчего почти прозрачном. В точности, как летом перед выпускным классом, когда вся наша шумная орава после последнего экзамена побежала на берег Темзы плескаться в ее мутных водах. Я не могла отказать себе в удовольствии с силой толкнуть Грейнджер. А она меня за это чуть не утопила, но я до сих пор в мельчайших подробностях помню, как мокрая ткань полностью облегала ее тело. Худые ножки, узкие бедра, выпирающие немного ребра, острые ключицы, плечи и, блять, две бусины сосков, что я лишь о них и могла думать. Гермиона мне на плечи тогда давила, пытаясь с головой погрузить меня в воду, а я видела лишь ее грудь, во всех красках представляя, как проведу по ней ладонями, потом языком и напоследок оставлю легкий укус.

Мучительная сладость оргазма больше не приносит мне былого облегчения.

«Жимолость лесная – в малых дозах плоды имеют ранозаживляющие и обезболивающие свойства». Прямо как в день нашей первой встречи на вечеринке в доме Блейза. Я тогда так активно отмечала поступление в старшую школу, что от количества выпитого на ногах еле стояла. Точнее, совсем не стояла. Гермиона мне тогда помогала обработать сбитые в кровь колени и ладони, держала мои волосы, когда я начала блевать, и даже уложила меня спать в одной из гостевых комнат. А ведь мы тогда даже знакомы не были.

Утром я проснулась от жуткой головной боли, словно в моем черепе за ночь прогремела третья мировая. А еще дышать было немного сложно, но это легко объяснялось кудрявой головой на моей груди. Наверное, именно тогда я в нее и влюбилась. В такую безмятежную и красивую в свете ярких солнечных лучей. Я гладила Гермиону по волосам, пока она спала, но вот длинные ресницы мелко задрожали, и вскоре ее глаза открылись. Несколько мгновений ничего не происходило, а потом она чуть ли не до потолка взлетела, приземлившись на пол. Я не смогла сдержать смеха, что отразился пульсирующей болью в висках и затылке.

А после… концентрация Грейнджер в моей крови резко выросла и стала губительной.

«Бузина травяная – при использовании цветков, незрелых ягод или листьев может наступить отравление». А вдруг она просто еще не доросла? Ну, как те мальчишки из детского сада или начальной школы, что они дергают понравившуюся девочку за косички, тем самым пытаясь привлечь ее внимание. Удивительно, насколько бредовую идею может родить мой мозг в состоянии полного отчаяния. Я так хочу верить в эту гребаную взаимность, что, кажется, уже начала подтасовывать факты.

Пару раз мне в этом даже Драко помогал: бутылка вина на двоих, и вот мы уже лежим на полу в куче подушек и пледов, выдумывая теории «Тайного Флирта». Такой себе код Грейнджер, что мне необходимо было его разгадать, дабы открыть путь к ее сердцу. Мы почти все ее любимые фразы тем вечером разобрали. Это весело и даже подарило мне какую-то слабую надежду, ведь вдруг… Вдруг и правда «опаздываешь» означает «я скучала по тебе», а привычно раздраженное «чертова Паркинсон» это и вовсе переводится как «черт, поцелуй меня, Паркинсон». Такие наивные грезы, но как же я хочу, чтоб они были реальными.

«Крушина ломкая – токсичные вещества в ней постепенно окисляются, поэтому ядовитой она является лишь на первых порах». Я как-то раз даже пыталась избегать любых встреч с Грейнджер. Это было тяжело: у нас и предметы общие есть, и здание школы небольшое, и, черт, как же сложно мне было не подходить к ней вовсе. Я лишь смотрела издалека и все надеялась, что она… Что? Будет скучать по мне? Какого же высокого я о себе мнения! Гермионе вообще зелено и фиолетово было на мое отсутствие, а вот я прямо в школьном коридоре выть хотела и лезть на стены, ломая ногти и проклиная очередную дурацкую идею Малфоя, на которую я повелась в очередном порыве отчаяния.

Чувствовала я себя тогда в точности как заядлый героинщик во время ломки и чуть не кончила, когда она подошла ко мне по окончанию этой отвратительной недели «полного игнорирования» и произнесла даже без малейшего намека на улыбку:

– Давно не виделись, Паркинсон.

Вот и вся моя награда. Я даже ответить ей ничего не смогла – настолько быстро Грейнджер скрылась из виду, словно и не было ее там вовсе, а это лишь моя фантазия вновь разыгралась.

«Девичий виноград – ягоды имеют неприятный резкий вкус и сильно вяжут рот, могут вызывать боль в мышцах и суставах». Точь-в-точь как тошнотворный привкус хлынувшей в рот крови, если слишком сильно закусить губу в попытке сдержать рвущийся наружу истошный крик. Гермиона была такой красивой в тот вечер на хэллоуинском балу, я просто не могла оторвать от нее глаз и даже бросила что-то о том, что она неплохо выглядит. Восхитительно просто, только вот Поттер портил весь вид, вечно ошиваясь где-то поблизости. И только я хотела выйти подышать воздухом, как увидела их на террасе, смеющихся, веселых. Я тогда руки сжала до появления кровавых полумесяцев на ладонях, но даже это не помогло сдержать жалкий скулеж, вырывающийся из моего горла.

Пришлось бежать, на ходу снимая туфли, словно Золушка, но без хэппи-энда. Я бежала до самого дома, босая и так быстро, будто от этого зависела моя жизнь. Или же это была лишь неосознанная – неудачная – попытка суицида? Я же свои легкие чуть не выплюнула прямо на асфальт, когда все же остановилась, а утром не смогла подняться с кровати из-за тянуще-режущей боли во всем теле, ступни были сбиты в кровь. Следующие пару дней я даже в школе не появлялась, а когда все же нашла в себе силы прийти на занятия, то тут же наткнулась на пристальный взгляд Гермионы.

– Снова начала прогуливать уроки? – спрашивает так, словно волнуется.

– А тебе-то такое дело? – я старалась на нее даже не смотреть, чтоб не рассыпаться прахом прямо посреди кабинета.

– Даже мысли не допускаешь, что я могу переживать? – настолько будничным тоном, будто бы это абсолютный пустяк.

Только вот глупое сердце тут же пустилось в сумасшедший танец. И я вновь ушла – убежала со скоростью света – от нее, ничего не ответив. Зачем?! Зачем она дарит мне эту ложную надежду, что нарастающей волной жара прокатилась по телу, убивая остатки здравого смысла?

«Волчьи ягоды – вызывают резь в глазах и обильную слезоточивость». Панси Паркинсон и слезы! Это сложно даже в одном предложении представить, а в реале и подавно. Только вот в какой-то момент я перестала даже считать, сколько ночей прорыдала из-за этой чертовой Грейнджер. Она впиталась в мою кровь и кожу, как настоящий смертоносный яд, который невозможно вывести с организма. И она продолжает упорно этого не замечать, ведь даже с покрасневшими и опухшими глазами я не пропустила ни одного нашего обмена колкостями. Это уже традицией стало. Я захожу в класс за секунду до звонка и первым же делом слышу ее холодное:

– Паршиво выглядишь, Паркинсон.

Да я и сама об этом прекрасно знаю, ведь провела у зеркала больше часа, тщетно пытаясь придать себе вид живого человека.

– Не хуже тебя, Грейнджер, – притворно небрежно кидаю я в ответ и мысленно убеждаю себя, что все нормально, что я уже давно привыкла к этим коротким перепалкам между нами и что дышать мне вовсе не сложно.

Но ночью я вновь буду тонуть в своих слезах и захлебываться в немом крике.

«Лаконос – ягоды хоть и не относятся к ядовитым, но содержат множество вредных для человека веществ». Такое себе подобие сигарет – не убьет, но покалечит. Правда, я так и не поняла, что привлекательного люди находят в этом едком дыме. Первой же затяжкой я обожгла горло и, наверное, даже альвеолы в легких, а потом это повторялось снова и снова. Я кашляла, но продолжала вдыхать этот горький отравленный воздух, глупо надеясь, что станет хоть немного легче. И как я вообще додумалась перекрыть одну зависимость другой? В любом случае Гермиона может гордиться собой – я, пусть и не раз пыталась, не смогла ей изменить даже с сигаретами.

Возможно, это случилось еще и потому, что как-то раз, возвращаясь после одного такого неудачного свидания с никотином, я встретила Грейнджер. Когда мы поравнялись, она лишь посмотрела на меня, сконфужено даже как-то, потянула носом воздух и сразу же скривилась. Ушла, даже ничего мне не сказав – настолько ей был отвратителен этот горький запах дыма.

Почти полная пачка сигарет оказалась в первом же мусорном ведре, которое я со злости еще и пнула несколько раз.

«Воронец колосовидный – приводит к сильному расстройству дыхания». Грейнджер стала для меня удавкой, затянутой на шее, до крови впивающейся в кожу. Она лишает меня кислорода одним резким ударом своих глаз цвета молочного шоколада, но вместе с тем она – мой личный аппарат искусственной вентиляции легких, без которого мне не выжить.

Да я даже в библиотеку начала ходить, чтоб быть ближе к ней, чтоб дышать с ней одним воздухом с запахом старых книг и болезненной влюбленности, о которой мне придется молчать всю свою жалкую жизнь, ведь, кажется, я никогда не наберусь смелости рассказать ей обо всем. Да я даже просто поговорить с ней нормально не могу: либо язвить начинаю, либо молча наблюдаю на расстоянии нескольких столов для чтения.

Гермиона, если особо увлекается книгой, начинает покусывать нижнюю губу. Удивительно милая привычка, да только я дышать каждый раз забываю, когда вижу ее такой, полностью погруженной в какую-то историю, будто она сейчас и вовсе не в этом мире находится. А когда Грейнджер все же отрывается от чтения и поднимает на меня взгляд, мой организм, кажется, полностью перестает функционировать, сосредоточившись лишь на ее глазах. В библиотеке Гермиона другой становится, куда более открытой, я бы даже сказала, что уязвимой. И, прячась за книгами, мы никогда не говорим с ней, так что задыхаться мне приходится в абсолютной тишине.

«Волчье лыко – при попадании на кожу сок растения вызывает серьезные раздражения вплоть до ожогов второй степени». Я так отчаянно жажду ее прикосновений, но всякий раз дергаюсь, как от удара кнутом, если Гермиона тянет ко мне руку. Они у нее отчего-то всегда холодные, пусть и обжигают сильнее раскаленного металла, да и мне, наверное, никогда не будет позволено их согреть. А я бы хотела, хотела бы взять ее руки в свои, прикоснуться губами к тонким пальчикам, выдохнуть на них горячий воздух, но могу лишь сгорать под ее пристальным взглядом, что я его порой спиной ощущаю. И почему она вообще смотрит на меня так, словно я ей всю жизнь испортила? Это я так должна на нее смотреть. Я!

Ведь, блять, я даже банальный доклад по биологии не могу сделать без мыслей об этой Грейнджер! Будто бы кто-то специально высек ее имя в моем сознании в надежде, что однажды это сведет меня с ума. О чем бы я не думала, все будет сводиться именно к Гермионе. Даже ядовитые ягоды. Я обязательно проведу какую-то параллель, даже несуществующую. Погрязну в своих мыслях, все пытаясь найти ответ, за что же я ее так сильно полюбила и почему делаю все, чтоб она возненавидела меня сильнее прежнего.

Наверное, сегодня у меня вновь не выйдет уснуть.

***

– Паркинсон, – раздался у меня за спиной до боли знакомый голос, – ты кое-что упустила в своем докладе.

– Прости уж, но я не ходячая энциклопедия, – получилось грубее, чем я планировала, – в отличие от некоторых.

Эти слова задели ее. Губы сжаты в тонкую полоску, глаза прищурены, голова медленно наклоняется вбок, и я солгу, если скажу, что мне не больно. Нет, просто что-то изнутри медленно ломает ребра, но я лишь привычно изгибаю губы в ухмылке и смотрю на Гермиону отчасти настороженно. Так заключенный смотрит на судью в мучительном ожидании приговора: либо спасет, либо убьет.

– Ландыши*, – коротко, как выстрел. – Майские ландыши, – и она опускает взгляд куда-то вниз, я тоже. В руке у нее зажата одна маленькая веточка этого ароматного, но ядовитого цветка. Где вообще она ее взяла? – Как мы пришли к этому?

– Хочешь обсудить это прямо здесь? – я не нахожусь, что еще ответить на этот аж слишком неожиданный вопрос. Да и что мне остается? Я ведь каждый чертов раз, находясь рядом с Гермионой, борюсь с желанием сболтнуть какую-то до розовых слюней банальную фразочку подзаборного пикапера.

– А ты бы предпочла говорить со мной в лесу на краю обрыва? – абсолютно невозмутимым тоном, даже бровью не повела.

– Звучит романтично, – черт, черт, черт! Вот же оно – мой мозг полностью выключается, если Грейнджер где-то поблизости, а сейчас она аж слишком близко, даже руку протягивать не надо, чтоб ее коснуться.

– Как же ты меня бесишь, Паркинсон! – вновь шипит на меня и с силой толкает в грудь, отчего я врезалась спиной в шкафчики.

Да что с ней сегодня творится-то?

– А нежнее никак? – но в ответ я получила лишь злобный взгляд. – Ты серьезно хочешь поговорить? – это даже звучало глупо. Мы за два года учебы в своих разговорах не продвинулись дальше парочки язвительных реплик. Так что произошло?

– Пошли на крышу, – и снова Гермиона молниеносно разворачивается и уходит. В моих руках остается веточка ландыша.

«Ландыш майский – вызывает аритмию сердца вплоть до его полной остановки». Я отказывалась понимать, что происходит, отметала любые мысли, что пытались ворваться в мою голову, и лишь слепо поднималась по лестнице. Сердце гулко било в груди, почти болезненно. Я стала подниматься быстрее, почти бежала вверх по ступенькам, бережно сжимая в руке ароматный цветок. Осталось лишь гербарий с него сделать и в рамочку поставить! Я потянула на себя тяжелую дверь, что должна быть заперта, но вот мне в лицо ударяет сильный ветер, путается в волосах, моментально портя укладку. Гермиона стоит почти у самого края, подол юбки вздымается вверх, волосы скрывают лицо.

Кажется, я снова перестала дышать.

– Так и будешь молчать? – окликнула я ее, когда тоже подошла к краю.

Голова кружилась от высоты. Или из-за мягких волос Грейнджер, что с каждым сильным порывом ветра щекотали мою шею и лицо.

– Что между нами происходит? – спросила она, повернувшись ко мне. – Ты ведь тоже замечаешь это.

– Замечаю что? – глупый вопрос, но я как никогда боялась сболтнуть лишнего.

– Мы через два месяца заканчиваем школу. Ты и дальше собираешься молчать? – я захлебнулась воздухом. Что она хочет этим сказать?.. – Я меняюсь рядом с тобой, Паркинсон. Ты бесишь меня так, что… – Гермиона резко развернулась ко мне всем корпусом. Казалось, что она вот-вот вновь толкнет меня, но вместо этого она лишь сжала руки в кулаки и закусила нижнюю губу. А я продолжала молчать, не в силах проглотить образовавшийся в горле ком. – Я готова убить тебя! – ее голос сорвался на крик, а у меня все внутри медленно стягивалось в тугой клубок, все сильнее с каждым ее словом. – Почему ты… такая? Я ненавижу тебя, Паркинсон, слышишь? – по ее лицу потекли слезы, а мне вновь стало больно даже дышать. – Съебись уже из моей головы!

– Я не могу, – я сказала это так тихо, что даже сама не услышала. Какой же жалкой я становлюсь рядом с ней! – Я не могу, – дрожащей рукой я стерла слезы, сбегающие по щекам Гермионы. – Ты ведь… – я запнулась. Почему, почему слова сейчас кажутся такими глупыми, абсолютно бессмысленными? – Ты ведь тоже, – меня словно разрывало изнутри от ее внимательного влажного взгляда, – поселилась в моих мыслях.

Гермиона закрыла лицо руками. Послышался всхлип, второй, она задрожала всем телом, а ветер все путался в волосах и поднимал подол юбки. Секунды становились вечностью, словно мир замирал, время останавливалось. Я подняла руку и медленно поднесла к ее лицу. Ладони холодные, как и мои, а всхлипы все не прекращались. Кажется, по моим щекам тоже текли слезы, но это неважно сейчас, нет.

– Посмотри на меня, – собственный голос кажется каким-то далеким, чужим.

И я отнимаю ее руки от лица. Красивая. С покрасневшими глазами и носом, дрожащими губами и темными дорожками туши и слез. Мы переплетаем пальцы, а после – рывок, последний, быстрый, и я вжимаюсь своими губами в ее, так наивно и неумело. Так отчаянно. Целую ее снова и снова, обрывками, между всхлипами и тяжелым дыханием. Притягиваю Гермиону ближе – или она меня, уже не понимаю. Ладони, предплечья, плечи, шея – я больше не контролирую движений своих рук и даже отчасти не представляю, что делать губами. Обхватить верхнюю, нижнюю, проникнуть языком в ее рот, блять, а дальше-то что? Я задыхаюсь. Грейнджер смеется. Плачет и смеется:

– Ты глупая, Паркинсон.

– Ты тоже.

И я снова ее целую, зарываюсь руками в мягкие волосы, зеркалю ее движения. Ангел, я никогда больше не хочу покидать ее крепких – почти болезненных – объятий. Прошу, позвольте нам остаться так на маленькую вечность или даже две.

Наш поцелуй соленый, с запахом лаванды и ванили, а веточка ландыша уже давно валяется на полу, забытая, ядовитая.

Яд и противоядие в одном флаконе – вот кто такая Гермиона Грейнджер.