Его руки, склизкие от пота и крови, перепутанные с длинными дымно-чёрными волосами, грубо прочёсывали мягкие, скользкие пряди между пальцами, силой запрокидывая эту гордую глянцевую голову...
Разум Саске наполнен неистовым белым шумом — он не может думать; он едва может чувствовать; он ошарашен этим моментом, своей победой, сердцебиением, которое неистово колошматится о его рёбра в грубом и беспощадном ритме. Во рту ощущается медь и пепел, металл и горечь; воздух, проносящийся по его языку, горячий и опаляет горло, подобно огню.
Они были кожа к коже, в тех местах где их одежда разрезалась и прожглась, изорвалась в лохмотья по ходу битвы, но даже этого ему всё ещё было недостаточно, всё ещё оставалось слишком много пространства...
Его тело движется по собственной воле, ища удовлетворения тёмных желаний, которых он не понимает, которые его сознательный рациональный разум отметает в отвращении и ужасе, его импульсы разжигаются бурлящим клубком неуравновешенных и ядовитых эмоций, что извиваются подобно рою змей в его душе, извращая любовь и тоску — в ненависть и одержимость, обращая ненависть и ревность — в порочную жажду, в потребность и голод.
Алые вертушки в его глазах ловили каждую ползущую дорожку пота, и сердце в груди подскочило, когда он вкусил солоноватость языком, хотя даже не осознавал, что наклонился вперёд дабы слизнуть её, заслуженно смакуя вкус успеха; он задрожал и всосал ещё один резкий вздох сквозь обнажённые зубы...
Негодование засело глубоко и в конце концов выплеснулось через край, хаотичной пеной слетая с израненных губ Саске, подхлёстывая его к действиям скорее инстинктивным, нежели сознательным. Это неправильно, но это справедливо; это овладело им; он заслуживает этого после стольких лет, после лишения всего, ради его жизни, будущего и сердца...
Шаринган встретился с шаринганом, и он был бесстрашен, бесстрашен и дик, он трепетал от ярости и чего-то большего, чем ярость, чего-то более тёмного. Внезапно он дёрнулся вперёд, его зубы резанули по мягким окровавленным губам, и язык толкнулся в тёплый влажный жар согласного рта, и сильные руки — те самые, что когда-то давно прикасались к нему с любовью — сомкнулись на его горле, давлением больших пальцев перекрывая ему дыхание.
Смерть не заботит Саске, до тех пор пока он исполняет свою месть; смерть не важна, до тех пор пока он не проигрывает — возможность поражения он не позволяет себе даже рассматривать. Он убьёт своего брата. Убьёт. А если его самого убьют в процессе, если он сможет только погасить в Итачи огонь, а потом, спотыкаясь, сделать пустой шаг в сторону, рухнуть и тоже сгинуть, то пусть будет так. Такой расклад подходит даже больше.
Он наседает вперёд, углубляя их поцелуй и одновременно подставляясь под удушающую руку, вдвигая колено между ног человека, распластавшегося под ним; он чувствует, как подскакивает пульс, когда мускулистые бёдра легко раздвигаются для него и таз приподнимается, чтобы прижаться твёрдой, жаждущей плотью к его собственному саднящему паху.
Это неправильно, но правильное и неправильное более не значат ничего для каждого из оставшихся Учих. Единственное, что значимо, это сложная связь, сцепляющая их друг с другом и обрекающая на полное уничтожение того, что любимо ими больше всего на свете.
Он высвободил пальцы из длинных волос и не глядя схватил одно из оружий, разбросанных и сверкающих на земле вокруг них. Он порезал собственные пальцы о лезвенные края сюрикена, прежде чем взяться за него как следует, поднести к чужим запястьям и полоснуть по артериям, отсекая удушающие руки прочь от себя.
Теперь Итачи обращает на него внимание. Не поворачивается к нему спиной, не отвергает; в этот момент для него не существует ничего важнее младшего брата — младшего брата, который наконец-то достаточно быстр, достаточно силён, достаточно хладнокровен, чтобы быть достойным времени, сил и жизни Итачи.
Горячий выплеск крови ему на грудь побудил его качнуться вперёд со слабым глухим стоном, притираясь к соответствующей эрекции, прижатой к его, пока он пытался поскрести этот сжирающий его зуд, и в конце концов он разорвал их поцелуй, чтобы схватить воздуха, прислоняясь головой к плечу, в то время как его спина выгибалась от яростных тщетных толчков, а тело неконтролируемо сотрясалось. Одна длинная нога обняла его за бедро, ухо овевалось тёплым дыханием, собственное имя бормоталось глубоким голосом, и, о боже, он был так близко, так близко, что практически мог ощутить это на вкус...
~~~
Саске вздрогнул и проснулся, с огромными глазами и сбивчивым дыханием, облитый холодным потом и возбуждённый до боли. Глаза дезориентированно метались по сумеречной комнате, и окружающие детали медленно достигали его сознания: больница, Коноха. Итачи далеко; он не был заинтересован в Саске и избил его до полусмерти только лишь потому, что избавлялся от помехи, и лицо его оставалось всё таким же пустым и незаинтересованным, даже когда он ломал Саске рёбра и рассудок.
Кулаки сжали покрывало до побеления костяшек, и с мгновение Саске силился подавить скручивание в животе; он чувствовал себя нечистым, омерзительным, проклятым; он был так переполнен своим братом — своим презренным, возлюбленным, убийственным братом — и ничего не было достаточно; не было облегчения его вожделению, не было удовлетворения, лишь только жар и нескончаемые фрикции до содранной кожи.
Саске закрыл глаза, медленно считая до пятидесяти, потом медленно разжал пальцы на покрывале и запустил руку под пояс штанов, насильно подталкивая воображение к мысли о другом тёплом теле, другом голосе, выдыхающем его имя в грубых рычащих тонах; о загорелых руках на своей коже, чей обладатель непокорно извивается под другим Учихой.
Когда Саске наконец-то кончил, то не знал, чьё имя скатилось с его бесчувственных губ, как не знал и того, какой из фантазий он был охвачен: о будущем... или о прошлом.