Хёнджин тактильный, и Сынмин к этому привык. Более того, он — единственный, ради кого можно пожертвовать личным пространством, потому что его большие ладони тёплые-тёплые, они зарываются под свободную ткать футболки, гладят впалый живот и щекочут бока. Ладно, иногда стоит ограничивать его — совсем не хочется отвлекаться от написания реферата на чужие касания, чужой проникновенный шёпот и чужие поцелуи, даже если слишком хочется.
Особенно Хёнджин стремится коснуться его ближе к вечеру — когда они оба уставшие уже вернулись с пар и сделали количество домашнего задания достаточное, чтобы не переживать за завтрашние ответы. Восполняет пропущенное за день: даже когда они ужинают, старается прижаться к сынминовому бедру своим, сокращает расстояние между плечами до нулевого. После — держит за руку, оглаживает фаланги пальцев и подолгу лежит на груди — ему это важно.
Хёнджину надо касаться, гладить, держать и даже кусать, если особо сильно приспичит. Это не больно даже, скорее щекотно. Он всегда умеет рассчитать силу, обнимает мягко, почти невесомо, даже если иногда хочется, чтобы сжал до хруста где-то в позвоночнике.
Сынмину частенько холодно, и Хёнджин иногда бывает спасением — он весь будто соткан из тепла.
— Что-то случилось? — спрашивает Хёнджин, лёжа на их общей кровати, заправленной пледом, который подарила матушка на прошедший день рождения, в уличной одежде.
— Нет, ничего, — Сынмин мотает головой и левой рукой зарывается в чужие волосы. — Просто ты очень красивый. Как и всегда, впрочем.
Улыбка Хёнджина согревает чуть ли не лучше, чем его руки. Прямо как солнце — белый карлик. В его глазах блестят выученные, как цифры на запястьях, огоньки, и Сынмин сам улыбается в ответ, окончательно отбрасывая в сторону мобильный, спорная переписка в котором уже давно наскучила. Да и Джисон никогда не мог в аргументацию.
849810
001C1F
Сколько бы Сынмин не смотрел на эти замысловатые «коды» на запястьях, никогда не мог понять, что они значат хоть примерно. Он на них вообще старался на смотреть — закрывал свой браслетами-рукавами-тональником, чтобы не видеть. Потому что Хёнджин — не его соулмейт, и этим всё сказано.
— Эй, Сынмин-и, — шепчет он, и целует его, улыбаясь прямо в поцелуй. Вопреки законам мироздания и вселенной.
Люди, замечая, что на их запястьях, наверняка считают их ненормальными. Зачем заводить отношения с кем-то, кто не предназначен тебе судьбой? Сынмин знает зачем — судьба может порой ошибаться. Почему же его сердце щемит от восхищения, когда он видит Хёнджина, почему в груди теплеет, когда тот улыбается, почему хочется витать в облаках, когда тот его целует?
Хван Хёнджин.
Ким Сынмин.
Именно это должно сейчас быть ровными буквами написано на руках, а не какие-то непонятные наборы символов, которые даже учёные, вроде как, не могут объяснить. Но Сынмину плевать уже, на самом деле, на соулмейтов, на предназначение и на дурацких учёных.
Выбор.
Их мир был сломан уже тогда, когда их лишили выбора самого главного — спутника жизни. Они могут спокойно выбирать кем быть, куда пойти, что купить в магазине, а выбирать среди множества людей того, с кем хочешь быть рядом — увольте, звёзды, числа, буквы на коже уже сделали выбор за тебя. Сынмин против. Он сам волен сделать выбор, особенно если этот выбор в пользу Хёнджина.
Счастье со вкусом сахарной ваты не для него. Ему нужно счастье со вкусом сгоревшего омлета, потому что Хёнджин даже яйца нормально пожарить не может. Сынмин, впрочем, тоже, поэтому их лучший друг — доставка.
— Сынмин-и, — у него привычка забавно тянуть слова, будто он только что проснулся, — а принеси нам печенек? Я их сегодня купил, на микроволновке лежат.
Он потягивается так, что тёплая толстовка задирается, обнажая полосу чуть смуглой кожи на животе. У Хёнджина много родинок, не только самая заметная под глазом. Он весь будто бы усыпан созвездиями из коричневых точек, и как-то раз Сынмин взял голубой маркер, чтобы соединять их, создавая собственные карты небесных светил. Даже ковш Большой Медведицы получился на пояснице; Дубхе, что удивительно, была самой большой в получившейся фигуре.
Хочется протянуть руку, коснуться холодными ладонями голой кожи, обжигая морозом. Сынмин это и делает — запускает пальцы под ткань толстовки, щекочет, от чего Хёнджин хохочет своим мелодичным смехом, пытается сбежать от чужих касаний, брыкается.
— Не позволю есть в постели, Хван Хёнджин!
— Хорошо, хорошо, сдаюсь, только прекрати! — Хёнджину можно щекотать — Сынмин не боится, зато он сам готов сбежать от чужих пальцев, несмотря на тактильность.
В итоге они перебираются на кухню, где Хёнджин опять чуть ли не ложится на Сынмина у которого, между прочим, в руках горячий чайник. Они любят молчать — разговоры ни о чём не про них. Зачем они, если понимаешь другого без слов? Даже спрашивать, сколько кому нужно сахара, не нужно. Сынмину — половина чайной ложки. Хёнджину — две.
Они любят гулять под дождём, когда под курткой — толстовка, а под ней ещё и футболка. Зонт старый, с изображением Токио, его Джисон подарил ещё бог-знает-когда после поездки в Японию, как будто лучшего сувенира не нашёл. Хотя что уж тут, Сынмин был бы рад хотя бы простому напоминанию, что о нём помнят, потому что когда 919B08 превратилось в Со Чанбин, тот как будто выпал из жизни. Временно.
Хорошо, сынминова нелюбовь к соулмейтизму и предрасположенности заканчивается там, где начинаются Чанбин и Джисон. И всё-таки хорошо, что она не относится к нему и Хёнджину. Вроде бы.
Холод дождя проникает даже под многие слои одежды и Сынмин мог бы даже, возможно, жалеть о решении выйти на улицу в такую погоду, но улыбка Хёнджина, когда тот выбегает из-под зонта, подставляет лицо под капли воды, отодвигает все сомнения в сторону. Какая бы погодя не была — Хёнджин никогда не даст небесам одержать победу над его настроением.
Сынмин хватает его за капюшон и затягивает обратно под зонт. Настроение — настроением, а лечить потом возлюбленного от простуды и пропускать при этом пары он желанием не горит. Хёнджин посмеивается и переплетает их пальцы, держащие зонтик.
— Вместе наперекор вселенной держаться за руки. н а в с е г д а.
навсегда = 3 года 4 месяца 24 дня
Хёнджин встречает соулмейта в мае. На запястье появляется до глупости банальное имя — Ли Минхо. Сынмин готов поклясться, что вспомнит навскидку ещё примерно сорок Минхо, никакой оригинальности. Эта банальщина — саркастичный, неприятный, грубый и далее по списку но это, кажется, видит один только Сынмин, потому что Бан Чан, привёдший его тогда, души в нём не чает, потому что Джисон готов с ним только бабушку родную не обсуждать, потому что они с Чанбином, оказывается, вместе учились, потому что он соулмейт Хёнджина.
Сынмин смотрит на Хёнджина, в кармане кофты впиваясь ногтями в ладонь, потому что тот смотрит не на него, а на Минхо. Не кладёт руку на колено в привычном жесте, не прижимается плечом к плечу. Касается пальцами запястья левой руки, и, Сынмин готов поклясться, его потрясывает от перенапряжения. Впрочем, не его одного.
На улице хорошо. Нет проникающего под кожу взгляда Чана, нет Чанбина, который постоянно пытается встретиться глазами, нет никого, кроме незнакомцев без личности, которые проходят мимо. У них на запястьях имена, коды буквенно-десятичной системы, которые вносят их день за днём в таблицу "счастливы вместе", и они Б.Е.С.Я.Т.
Чан догоняет его через несколько минут. Рядом с ним нет Хёнджина, и это проводит ещё одну полосу по сердцу. Или же по запястью?
Чан молчит, идёт рядом, не берёт за руку, не улыбается дождю и над ними в этот раз нет никакого зонта. Есть только угрюмое серое небо, готовое придавить облаками, которые удерживают только панельные многоэтажки.
Дома он приваливается спиной к стене и сползает вниз, вытягивая ноги. Ботинки промокли — он даже не пытался обходить лужи, только Чан хватал за плечо и уводил от воды. Их даже снимать не хочется, но в мысли закрадывается тупой факт: Сынмин терпеть не может болеть. Он раздевается, кидает одежду в стирку, и, когда берёт сменные вещи, даже не смотрит на распечатанные фотографии их двоих в рамке. Просто идёт в ванную и пытается смыть с себя чёртов код горячей водой. Как на зло, не удаётся — это его часть.
Хёнджин возвращается позже, когда Сынмин сидит на кухне с полотенцем на плечах и решает задачи по квантовой физике. Молча садится напротив (не рядом), и опять касается пальцами запястья с именем Ли Минхо. Его лица не видно, но Сынмин готов поклясться, что он поджимает губы и пытается смотреть куда угодно, чтобы только не на него. Он слишком хорошо его знает.
— И на что это похоже? — спрашивает Сынмин, кладя карандаш как закладку между листов и откладывая тетрадку в сторону, цифры всё равно начали двоиться в глазах.
В ответ раздаётся прерывистый вздох.
— Я... — Хёнджин едва начинает говорить, но тут же замолкает.
Сынмин переводит на него взгляд, но не встречает ответного. Хёнджин на него не смотрит: всё его внимание обращено на надпись на запястье, и почему-то вспоминается, как впервые смотрел на свою Джисон. Только вот тот улыбался счастливо, и даже на расстоянии чувствовалось его счастье, а вот от Хёнджина не чувствуется ничего.
Сынмин проклинает май. Когда-то любимый месяц в году становится тем, что хочется поскорее пережить, но даже так лучше не станет. Метку почему-то жжёт, она всё чаще оказывается скрыта широким пояском наручных часов. Обычно он ими не пользуется, но сейчас в этом появилась не поддающаяся объяснению необходимость: её не хочется видеть, не хочется касаться, не хочется чувствовать.
Погода нестабильна: утром он просыпается чтобы увидеть дождь за окном. Когда он на занятиях - меж туч пробивается греющее весеннее солнце, режущее глаза, потому что по закону подлости он сидит именно там, куда падают раздражающие лучи, и от этого не видно, что пишет преподаватель на доске. Когда он идёт домой, поднимается ветер, проникает под куртку и обжигает кожу холодом. Хочется Хёнджина рядом, хочется согреться, но он касается всё реже, и тепла категорически не хватает.
Ненависть проникает куда-то под кожу, залегает между ребёр и тревожит постоянно, чем бы Сынмин не занимался. Ненависть не к Хёнджину — к самому себе. Надо было его отпустить, дать спокойно проводить время с суженным, но чёртова эгоистичность Ким Сынмина ставит палки в колёса. Смог бы он когда-нибудь дать ему уйти? Тому, кто необходим как воздух, и тому, рядом с кем метка болит меньше?
Они говорят всё реже. Раньше молчание было комфортным, но сейчас хочется уйти в другую комнату, чтобы вроде и далеко, но всё равно рядом.
Хёнджин всё чаще приходит домой поздно. Сынмин уже лежит в кровати и досматривает лекцию на ютубе по теме завтрашнего семинара, когда слышит поворот ключей в дверном замке. И это режет, потому что они всегда возвращались вместе, даже если их университеты в разных местах. А ещё потому что на часах время десять вечера.
Боль наносит он красиво, со вкусом, даже и непонятно с самого начала. Хёнджин виртуоз ментально расшибать в дребезги, особенно когда однажды не возвращается на ночь, а утром субботы приходит в чужой рубашке. Сынмин знает ведь его гардероб наизусть.
— Прикончи её, — шипит Сынмин на кухне, хотя до этого специально глотал горячий чай, чтобы тот обжигал язык и не давал сказать лишнего. Не получилось.
— О чём ты? — Хёнджин не понимает. Смотрит большими оленьими глазами и склоняет голову набок.
— Прикончи мою любовь к себе, чтобы не трепыхалась, — он окончательно проигрывает. Выливает недопитый чай в раковину, чашку с шумом ставит туда же и уходит в комнату, не оборачиваясь.
Хёнджин съезжает в июне.
У Сынмина в глазах сталь — это говорит Чанбин, когда они с Джисоном приходят в его квартиру. Зачем — неизвестно, потому что делать тут нечего, только пить надоевший уже порядком чай (Сынмин наливает себе кофе) и болтать ни о чём. Ли Минхо и Хван Хёнджин в разговорах не мелькают, и уже хотя бы за это этим двоим можно быть благодарным.
Джисон улыбается, пыхает в плечо и говорит, что скучает по Ким Сынмину. Напоминает про старые прогулки в парке у набережной, про тот случай, когда они катались на велосипедах и, когда Джисон упал, Сынмин тащил его на своей спине.
— Такого не было.
— Ещё как было! Видишь, Бин-и, он герой, но стесняется.
— Как я мог тащить тебя на спине и при этом везти целых два велосипеда?
На это Джисон ничего не отвечает.
Тот Ким Сынмин, по которому скучает Джисон — это Ким Сынмин без метки. Без любой. У него долгое время не было кода на запястье, и первые цифры начали пробиваться три года назад. Тогда они уже даже с Хёнджином встречались.
Запястье продолжает болеть.
В начале июля они с Чаном сталкиваются в магазине. Сынмин покупает лапшу и овощи — запасы кончились, и встречает его на кассе. У того на ленте только две энергетика, и цыканье само собой срывается с языка.
— Опять всю ночь собрался не спать?
Чан до этого не замечает его, но после внезапного обращения вздрагивает и поворачивается к Сынмину. На лице вместо испуга расцветает улыбка. Он всегда такой — пытается скрыть что-то под маской того, будто ему хорошо. Как будто этого не видно по его действиям. Показное счастье не всегда становится реальным.
Чан умеет дарить счастье, но, почему-то, совершенно не умеет его принимать. На это жалуются Чанбин и Джисон постоянно, потому что они в троём занимаются музыкой в какой-то студии, где Сынмина никогда не было. Он и сам это замечал: Чан игнорировал себя, надеясь на какой-то подарок от высших сил, что всё наладится. Сынмин даже не знал, был ли у него соулмейт — он всегда скрывал метку от чужих глаз, прямо как... Сынмин сейчас.
На улице опять дождь, и они вместе стоят под навесом магазина будто в попытках его переждать.
— Это всё не вовремя, — жалуется Сынмин вслух. — Всё всегда невовремя.
— Это почему? - слышится рядом насмешливый голос Чана.
— У меня кеды полумёртвые, а тут лужи глубиной по пояс.
Смех разбивает воздух, а чужая ладонь хватает Сынмина за руку. За запястье, прямо туда, где под часами скрыта метка. Чан усмехается, кивает головой в сторону улицы, и в его губ срывается самое дурацкое предложение, которое Сынмин слышал в своей жизни:
— Давай я тебя отвезу на своей спине?
И он даёт самый дурацкий ответ:
— А давай.
Под дождём Бан Чан тащит его на спине домой, и только на середине пути Сынмин понимает, что этому полудурку-то в другую сторону. Но ничего не говорит, потому что кеды и своё здоровье всё-таки жалко. Надо будет Чана отблагодарить только как-нибудь по особенному, чтобы тот принял. А ещё Чан тёплый, а кожаная куртка, которую он отдал, чтобы Сынмин не промок, пахнет как-то по-особенному.
Этим вечером, отогреваясь в душе, Сынмин впервые смотрит на своё запястье, вздыхает, а потом вдруг вновь глядит на него, на доверяя тому, что заметил.
00 сменилось на 97
Сынмин перестал сожалеть, а запястье почти перестало болеть от воспоминаний о Хёнджине. Они виделись даже — в августе, на дне рождения Чанбина. Больно не было, только запястье покалывало, а вечером оказалось, что единица начала исчезать. Что-то настойчиво говорило о том, что ничего не в порядке, но это чувство хотелось игнорировать. Он отказался от соулмейтизма уже давно, когда метки не было.
— Сынмин? — окликает его банальщина (Ли Минхо, — повторяет про себя Сынмин. — У него есть имя).
Стоило лишь отойти на кухню, чтобы налить себе стакан воды, а он появляется за спиной, прислоняется плечом к косяку дверного проёма и смотрит пронзительно из-под своих длинных ресниц. Сынмин подмечает, что с последней встречи он успел сменить цвет волос на чёрный, скорее всего, натуральный. Не хочется признавать, но он идёт ему больше, чем каштановый.
— Если что, когда Хёнджин тогда взял мою рубашку, мы не спали, — говорит он, и об его голову хочется разбить стакан, который едва не трескается в руке. — Он остался у меня после прогулки под дождём и у него разрядился телефон, так что я приютил его.
— Я знаю, что он не спал с тобой, — усмешка появляется на губах. — Более того, я уверен, что вы если и поцеловались, то совсем недавно. Я знаю его куда дольше и лучше тебя, Ли Минхо. Если бы я допустил себе мысль, что он вдруг решил в самый непонятный момент наших жизней переспать с тобой, то я бы предал нашу с ним любовь и дружбу.
На выходе из кухни Сынмин едва ли не сталкивается с Хёнджином, но вместо раздражения в груди зарождается нечто другое — облегчение. Запястье больше не болит.
96 C1F — был ли в этом смысл? Никакого абсолютно, потому что цифры даже не были буквами, складывающимися в имя.
Осень вколачивается в окно промозглым ветром и крупными каплями дождя. Сынмин на самом деле любит осень, а ещё больше любит конец сентября. Счастливое детство навсегда закрепило в его сознании чувство приближающегося чуда, когда с самого утра тебе улыбаются близкие люди и дарят подарки. Многие, конечно, ближе к совершеннолетию теряли любовь к дню рождения, но Сынмин, даже с его "сталью", почему-то продолжает.
Первое, что Сынмин делает с утра — распахивает шторы. Они договорились, что Чан придёт к нему сегодня, потому что ему что-то там узнать про звёзды для новой песни. Могли бы и в переписке договориться, но это было бы скучно. Поэтому надо поскорее убраться: за рабочие будни даже он, любящий чистоту, умудрился засрать квартиру конспектами, одеждой и кружками из-под кофе.
Чан приносит с собой конфеты в виде звёздочек, и Сынмин даже смеётся от того, как глупо это на самом деле выглядит. Они садятся рядом на кухне, каждый пьёт то, что ему нравится (Чан не любит кофе, Сынмин не любит чай), и говорят о звёздах. О долгожительстве красных карликов, про то, как горячи голубые звёзды, о нейтронных, и даже упоминают излучение Хокинга.
Говорит в основном Сынмин. Сообразив, что Чану не будет так уж и интересно слушать про параллакс, азимут и другие термины, он решил упоминать только звёзды и их состояния от пыли до чёрных карликов. Впрочем, именно этого от него и хотели, правда же?
— Сынмин? — в какой-то момент перебивает его Чан, остановив лекцию о звезде BPM 37093.
— Да?
— Метка Хёнджина — восемьдесят четыре-девяносто восемь-десять?
Эти числа Сынмин знает наизусть, потому что видел их почти что ежедневно на протяжении трёх с половиной лет. Точный срок их с Хёнджином отношений забылся как-то сам собой. Но Чан не должен был их знать — наизусть точно. Зачем запоминать чужую метку?
Чан снимает широкий браслет с левой руки, видимо, поняв замешательство Сынмина, но легче от этого не становится, потому что Сынмин видит имя Ли Минхо. Имя того, кто был, как бы, соулмейтом Хёнджина. Удивление на этом не заканчивается — буквы едва заметные, расплывчатые, и совершенно точно превращаются обратно в кодовый знак, начало которого, однако, ничем не похоже на 849. Скорее на 001.
— Стой. Стой! — изумлённо восклицает Сынмин и правая рука тянется, чтобы расцепить замок на часах. — Чёрт, откройся уже!
Его пальцы накрывают чужие горячие руки. У Чана именно такие. Он помогает снять часы, и Сынмин видит совершенно непривычные знаки.
978A1F
Это не его метка, появившаяся не так уж и давно. Она изменилась.
— У меня тоже метка меняется, — говорит Сынмин и поднимает глаза на Чана. — Четыре знака сменилось с июля.
Несколько минут они молчат, пока закипевший вновь чайник не щёлкает, обозначая этим звуком то, что воду в кружках можно обновить. Сынмин на автомате встаёт, собирает кружки и идёт повторять напитки. На мыслей сил не то чтобы хватает — он, скорее, окончательно запутался, как, вероятно, запутался и Чан-хён. И кто объяснит им, что за чёртовщина происходит с метками? Наука, изучающая соулмейтов? Точно нет, люди оттуда даже понять не могут, по каком принципу у людей появляются коды, почему они могут повторяться и так далее.
— Когда у тебя появилось имя Минхо? — спрашивает Сынмин, чтобы расколоть тишину.
— В день нашей встречи, как и должно было быть, — хён пожимает плечами, забирая из рук Сынмина кружку с чаем. — Мы тогда на работе встретились. Well, to be specific, я сначала даже не заметил, подумал только, что молодой человек очень привлекательный, даже имени его не узнал. На метку успел глянуть: у него она тогда была тем же набором чисел, как обычно. Подумал, что парень пока не встретил соулмейта. А потом уже вечером увидел чужое имя на запястье. На следующий день узнал, что это он — Ли Минхо, но изменения его метки я так и не увидел.
— То есть, он — твой соулмейт, но ты — не его, — он нелепости хочется смеяться. Эти высшие силы ниспослали им с хёном Ли Минхо только чтобы убить все нервные клетки, которые только можно найти в человеческом теле.
Чан сквозь улыбку матерится на английском и откидывается на спинку стула, к стенке, и едва ли не ударяется об неё головой.
— А я ведь даже его метку наизусть запомнил, — он посмеивается.
Сынмин думает, что они оба окончательно сошли с ума, потому что Чан называет его код. Тот код, который был у Сынмина всё это время, с тех пор, как метка появилась, тот, которую он предпочитал не видеть, чтобы лишний раз не вспоминать про Хёнджина.
Эта жизнь — один сплошной цирк.
— Хёнджин — мой соулмейт, но только сломанный, — как мантру повторяет он, стирая с глаз проступившие слёзы. — Хёнджин — мой соулмейт, но только сломанный. Нет, тут скорее я сломанный.
— Не ты один, Сынмин-и.
То, что Чан тоже в комнате, вспоминается не сразу. Сынмин совершенно точно сходит с ума, и этот факт не радует. Из морока выдёргивают чужие пальцы на плече — хён перевалился через стол, отодвинув кружки, и держит его крепко, даже встряхивает, чтобы пришёл в себя. Вместе с последним истерическим выдохом из Сынмина выходят последние силы.
— А знаешь, Чани-хён, — говорит он. — Я же после такого дерьма и в соулмейтов поверю. Не в Хёнджина, как моего, конечно, ему пусть кошатник достанется. Мне бы просто очень хотелось, чтобы моим соулмейтом был ты, безо всяких тайн судьбы и "ой, у меня его имя, у него не моя метка" или "ой, у него не моё имя, у меня его метка".
Бан Чан объективно красивый. У него чудесные глаза, блестящие ярче уличных фонарей, ямочки на щеках — что глубокие впадины, в которых можно утонуть. Губы у него такие пухлые, что позавидует любая модель помад. Его совершенно точно создавал сам Бог и он — какое-то перерождение Адама. Непонятно, почему все поэты и писатели мире не пишут именно о нём, потому что, кажется, именно о таком естественном искусстве и нужно писать. А ещё он скромный, добрый и чудесный. Одним словом, восхитительный.
Надо будет дать Чанбину с Джисоном идейку.
— А знаешь что? — Чан качает головой и переносит руки Сынмину на щеки, обжигая жаром. — Плевать на судьбу.
Кто из них первый подаётся навстречу — непонятно, но когда губы соприкасаются, это уже становится неважно. У Чана горький вкус чёрного чая, и в сочетании с кофе это не так уж и хорошо, но становится плевать, потому что Сынмину, наконец-то, тепло. И Чан, кажется, горячее всех обжигающих звёзд вместе взятых, уже готов стать планетарной туманностью.
У Чана на щеках белесые, едва заметные веснушки, и Сынмину хочется их всех пересчитать. Составить из них созвездия? Возможно.
— Твою мать, у тебя метка изменилась! — восклицает он, когда они отстраняются.
Запястье Чана прямо у его лица, и видно не очень чётко, но понять, что там больше нет букв, несложно. Теперь там вновь код — 001А23, и это не та метка, что была у Хёнджина. Эта, чувствуется, — его метка.
— У тебя тоже.
У Сынмина метка — 978А03. Почему-то кажется, что она — чанова.
Сынмин всё меньше ненавидит май, и всё больше любит сентябрь.
Выбор у них всё-таки есть, даже если нет имён. Они просто сломали систему.
Интересно, а если очень сильно захотеть...?
Октябрь пробирается холодным воздухом под одежду, но Сынмину всё ни по чём — рядом есть Чан. Он — его личный красный гигант. Октябрь становится любимым месяцем, когда вместо кода на запястье появляется, наконец-то, имя.
978А03 + 001А23 = 143