gerbera daisies

pyrоkinesis — девчонка, оседлавшая молнию

И с самого начала это было такой плохой идеей.

Идея — приходить на студенческие вечеринки как чей-то «плюс один» по счастливой случайности.

Идея — начинать вечер с дешёвого фруктового вина из бумажного пакета.

Идея — пробовать травку, такую же горькую на вкус, как и всё, что курится, но пахнущую августовской сладостью.

Чонгук плохо помнит, как и за сколько его размазало, и так же откровенно говоря ни к чёрту он помнит, как делил с кем-то цыганский поцелуй, затянувшись до рези в лёгких. Всё, что он помнит, — это сладковатое кружево дыма между ними, крупные влажные губы, блестящие во вспышках гирлянд и телефонов, и тёмные глубокие глаза. И таких людей на кампусе сотни. Чонгук крутит эту мысль, мучаясь классическим утренним похмельем и смотря на то, как по всей его правой руке из-под кожи цветут весёлые молоденькие герберы.

Лепестки измялись и кое-где оборвались за ночь. Чонгук смотрит на них, пока глаза не начинает печь от напряжения, а потом вставляет в уши наушники и засыпает вновь, сжавшись в комок.

Какова была вероятность, что на бесчисленной вечеринке он, обкурившись травы, встретит своего соулмейта и забудет его наутро?

Ему не удаётся заснуть глубоко: в дрёме его преследуют чужие блестящие глаза, сладковатый привкус губ и бесконечное «потанцуешь со мной?». Чонгук просыпается, чувствуя себя ещё хуже, чем до этого. Его наконец-то тошнит, и, прислонившись лбом к холодному краю ванны, Чонгук с вялой радостью ни о чём не думает кроме того, как дерёт горло после рвоты.

Когда он умывается в раковине, руки щиплет от мыла, и Чонгук думает, что это похоже на наказание.

🥤🥤🥤

У Чонгука, вообще-то, даже друзей особо нет, чтобы он мог поделиться с кем-то своей проблемой. А это именно проблема — разрывы кожи покраснели, воспалились, а сами цветки то ли агрессивно цветут, то ли близятся к увяданию. Чонгук не хочет идти к врачу; он просто надевает своё любимое худи и идёт на подработку в круглосуточный магазинчик на кампусе.

(Избегание — не лучший выход, но это всё ещё стратегия).

Сменщик передаёт ему ключи и просит поменять ценники в отделе с полуфабрикатами. Чонгук пропускает по затылку ниточки наушников и приступает к работе.

Это ему нравится — неспеша ходить по магазину или сидеть за кассой в ожидании покупателей. Изредка у него получается перехватить холодные сэндвичи из числа списанных продуктов и выкупить бутылочку своей любимой кислой до ломоты в зубах лимонной газировки. Иногда заходят забавные шумные первокурсники, такие же, как, должно быть, он сам, иногда — красивые степенные нуны, от которых через прилавок нежно тянет их духами. Чонгук наблюдает за людьми, и так проходят его смены. Ещё реже он позволяет себе с ленцой набрасывать стеллажи товаров в своём скетчбуке. Таких набросков у него, пожалуй, уже более сотни, но каждый раз он ищет новый ракурс, рисует новые товары, подбирает композицию с капризной избирательностью. Сегодня, когда время переваливает за полночь, Чонгук тоже решает порисовать. Голова всё ещё гудит после вчерашней вечеринки, а потому Чонгуку с трудом удаётся сконцентрироваться — перед глазами всё чуточку плывёт, и, наверное, об этом стоило бы побеспокоиться.

Кожа под рукавами худи вся зудит, и Чонгук, сам того не замечая, рисует на листе герберы и чужие глаза с тяжёлым магнетическим блеском.

— Красиво. Это же герберы, да? — спрашивают над головой.

Чонгук вздёргивает голову, щурясь от яркого холодного света магазинчика. Посетитель, немного перегнувшись через прилавок, смотрит на него.

— Наверное. Не силён во флористике.

— Зато я довольно неплох. Полтора года подработки в цветочном магазине сделали меня тем ещё знатоком, — с забавной хвастливостью и гордостью заявляет посетитель.

— Здорово, наверное, — неопределённо жмёт плечами Чонгук. Покупатели, которым приспичило поболтать, — не его любимый тип, но тоже неплохи. Обычно они просто говорят то, чем хотят поделиться, и не ждут ответа — просто расплачиваются и уходят.

— Ага, теперь я много знаю о цветах, ко мне ходит полкампуса, чтобы спросить об их возлюбленных. Бедняжки.

Чонгук второй раз за день вспоминает о своей проблеме, прячущейся под рукавом. Любопытство слабым щекотливым импульсом поблёскивает внутри. Чонгук фыркает в своей голове, думая, что хуже уже вряд ли будет.

— Раз вы такой знаток, скажите, что значат герберы?

Незнакомец, наконец, отрывает свой взгляд от изрисованных страниц, и Чонгук не может не приглядеться к нему. Он одет в клетчатую синюю пижаму (Чонгук слышал от нун в университете, что так сейчас модно), волосы чёрные и растрёпанные, кожа немного смуглая и очень красивого оттенка, раскрасневшаяся на скулах. Должно быть, на улице уже прохладно.

— Герберы — это тайна, улыбка, флирт и оптимизм, — спокойно отвечает посетитель, и Чонгук вязнет взглядом на его губах. Те полные, немножко блестят; ужасно хочется потрогать их кончиками пальцев и проверить, такие ли они мягкие, как кажутся на вид.

— В этом ужасно мало смысла, — капризно и расстроенно отвечает Чонгук; но — что ж, не то чтобы он ждал вселенского откровения, которое поможет ему найти дорогу к предназначенному.

— Просто ты его ещё не нашёл для себя, вот и всё, — с улыбкой говорят ему и тяжело хлопают по плечу. Чонгук замечает чужие пальцы тоже — длинные, кривоватые, но с аккуратными ногтями. И это тоже до странного красиво. — Мне, пожалуйста, пачку дынных леденцов и виноградный соджу.

— Что-то празднуете? — из вежливости интересуется Чонгук, копаясь в холодильнике в поисках бутылки попригляднее; руки безбожно мёрзнут.

— Разве нужен повод, чтобы порадовать себя дынными леденцами? — смеются ему в ответ.

Чонгуку спать хочется больше, чем смеяться, и голова всё ещё болит, поэтому он молча пробивает покупки и подчёркнуто вежливыми аккуратными движениями складывает всё в шуршащий пакет.

— Наличными или по карте?

— Наличными.

Чонгук ожидает очередные мятые купюры или горсть мелких монет, но покупатель отдаёт ровную сумму гладенькими и чистенькими купюрами и парой тёплых от рук монет. Мурашки тяжело ползут по позвоночнику Чонгука до самого загривка; возможно, у него даже краснеют уши.

— Спасибо за покупку. Приходите ещё! — вежливо прощается он, но покупатель всё не уходит.

— Хочешь дынный леденец? — предлагает он, вытащив упаковку из пакета и с шумом раскрыв её. — Уверяю, вкуснее конфет ты не пробовал!

— Ну вообще-то, клубничные вкуснее, — хмыкает Чонгук, ощущая себя в этот момент уверенным и наглым, как трикстер, и берёт леденец. Но клубничные ведь и правда самые вкусные — классика никогда не подводит. — И да, я хочу. Только не рассказывайте хозяйке: нам нельзя так общаться с покупателями.

— Разве она не увидит всё по камерам? — лукаво уточняет покупатель. Чонгук возмущённо восклицает и машет на него руками.

— Не произносите этого вслух, и этого не случится!

— Ах, крошка, это не так работает, — ухмыляется парень, и Чонгук чувствует, как его желудок вдруг сжимается от волнения. Он смотрит на покупателя, глаза распахнутые и пугливые, как у животного в свете фар; лицо напротив вдруг потрясающе красивое в холодном свете: высокий лоб, кожа без изъянов, тёмные глаза с короткими ресницами и ровные брови. И губы. Эти магнетические губы. — Ох, это моя любимая песня! — восклицает вдруг, и Чонгук с усилием заставляет себя прислушаться к тихой вибрации радио. — Потанцуешь со мной?

У Чонгука перехватывает горло. Чувство тошноты опаляет изнутри, и Чонгук с запозданием распознаёт в ней тревогу. Панику.

Он машет головой, бормочет что-то про то, что ему нужно в подсобку, и провести сверку товаров, и закрыть кассу за предыдущий день, и… и…

— Не суетись, — улыбаются ему в ответ, но глаза не тронуты улыбкой; тем не менее, голос всё ещё мягкий, удивительно мелодичный, нежный. — Хорошей ночи… — запинается, и Чонгук сквозь пелену в голове удивительно ясно осознаёт, что ему нужно назвать своё имя.

— Чонгук, — говорит, тяжело сглатывая ком в горле; рука под худи зудит.

— Хорошей ночи, Чонгук, — повторяет покупатель; добавляет: — Ким Сокджин.

Чонгук кивает, не находя в себе сил на слова, но Ким Сокджин, кажется, и не ждёт их: смешной пружинистой походкой он проходит через дверь; колокольчик звенит, и полуночные чернила проглатывают чужую синюю пижаму и широкие плечи.

Сладость дынного леденца за щекой приносит утешение. Чонгук оседает на стул, гадая, показалось ли ему. Он смотрит в свой блокнот и сравнивает глаза на листе с теми, что только что видел, что были к нему так близко, что рассказывали ему о герберах.

Тайна, улыбка, флирт и оптимизм.

Это именно то, как Чонгук бы описал Ким Сокджина.

Ким Сокджина, зашедшего к нему в магазинчик среди ночи, чтобы купить соджу и дынные леденцы.

Ким Сокджина, одетого в клетчатую пижаму, но всё равно слишком красивого для сеульской осенней полуночи.

Глаза не похожи.

Чонгук делает радио погромче, и наивная непонятная надежда в его сердце подпевает, тихо и печально.

🥤🥤🥤

Намджун, его хён и самая яркая литературная звезда их кампуса, отводит его на следующую вечеринку через несколько недель. Он, смуглый, улыбчивый и высокий, так похож на дракона со своей золотой кожей, крепкими руками и тёмными, как угли, глазами. Намджун приобнимает его за плечи, строго-настрого наказывает повеселиться и не перебарщивать с алкоголем и вкладывает в губы косяк. Чонгук послушно зажимает его губами и делает несколько глубоких затяжек, доверчиво расслабляясь под тяжёлой рукой.

Сладкий дым наполняет лёгкие, и сердце Чонгука заходится в быстрой дроби.

Пока он пробирается на кухню за алкоголем, его зрение размывается, огни светомузыки блестят так ярко и пленительно, что хочется стать их частью, раствориться в оглушающих басах, разложиться до белого шума и скользкого цветного конфетти.

Кто-то впихивает ему в руки стаканчик; Чонгук принюхивается — пахнет лимонами и солнцем. Напиток ярко-жёлтый, похож на апельсиновый сок, но это не он.

— Домашний лимончелло, парень, — похлопывают его по плечу и улыбаются. Улыбки, улыбки кружатся в жёлтом свете кухни, и Чонгук, бормоча благодарности, торопится уйти — вокруг слишком ярко.

Чонгук считает неоновые вспышки, похожие на проблески комет, и люди вокруг движутся в странном ритме, то замирая, то вновь оживая. Он делает глоток из стакана, и терпкая сладость мажется по языку поверх горечи косяка, но кислинка скрадывает и её. Толпа аккуратно пропускает Чонгука сквозь себя, и герберы под рукавом его свитшота благодарно шепчутся. У Чонгука слишком много сладкой ваты в голове, чтобы попросить их утихнуть.

Он танцует и много пьёт, пьёт и много танцует — это то, к чему — кажется Чонгуку — у него талант в этот сентябрьский вечер; песни меняются с незнакомых на знакомые и с нелюбимых на любимые, ему так нравится мир вокруг и тепло чужой спины, прижимающейся к его. Несколько раз он видит, как Намджун болтает со своими приятелями и фанатками, но неизменно пропадает, как только схлёстывается с Чимином, его маленькой остроязычной любовью, ехидной и коварной, как фэйри, но нежной и кроткой к тем, кто действительно ему дорог. Чонгук помнит, что когда они только-только сошлись, то на предплечьях Намджуна цвела осока острая.

Чонгук смотрит, как Чимин уводит Намджуна за собой, и видит чужую белозубую улыбку, такую яркую в фиолетовом полумраке.

Перед глазами мелькают чьи-то бронзовые ключицы и скулы, испачканные в лазурных блёстках. Чонгук вязнет взглядом в этих блёстках, он едва не роняет свой стакан, когда тянется к чужим щекам, чтобы потрогать их.

— Мальчик так пьян, — смеются почти в его висок, и Чонгук читает в чужом лице нежность и умиление; это расслабляет, он улыбается и хихикает, допивая ликёр в стакане за один глоток.

— Я Чонгук, — доверительно шепчет он влажными распахнутыми губами в чужую блестящую скулу; крупицы блёсток складываются в слова «очарование» и «волшебство». Чонгук гладит их самыми кончиками правой руки, и герберы на ней всем своим существом тянутся к чужой коже.

— Я знаю.

Чонгук хмурит брови, взгляд парит по комнате, неспособный поспеть за всем, что вокруг.

— Я не говорил тебе своё имя сегодня, — бормочет он в замешательстве.

— Не сегодня, глупенький. Герберы, дынные леденцы, круглосуточный магазинчик, помнишь?

— Сокджин? — предполагает Чонгук и понимает, что прав, когда вьющуюся прядку его волос заправляют за ухо потрясающе нежным и естественным жестом.

— Пожалуй, ты заслужил награду за правильный ответ, — хихикает Сокджин, флирт в его голосе такой звонкий и манящий. Он такой же высокий и слегка сутулый, каким его и запомнил Чонгук. Губы похожи на клубничный мармелад, глаза всё так же мерцают, и кожа светится мягким внеземным сиянием.

— …Красивый. Такой красивый, — говорит Чонгук больше себе под нос, как будто стараясь запомнить это знание, но в этом нет нужды — красота Сокджина уже глубоко в нём. Может, на такой же глубине, что и секреты бессознательного.

— А ты маленький угодник, не так ли? Пойдём! — он легко берёт его правую руку в свою, и Чонгук весь покрывается мурашками, дезориентированный и очарованный.

Он идёт за ним послушно и доверчиво, как крошечный утёнок — за своей мамой-уткой. Люди, любимые песни и лимончелло остаются где-то позади — и Чонгуку легко о них забыть, когда есть широкие плечи Сокджина, укрытые блестящей лёгкой блузой, перед его глазами.

— Ты будешь? — спрашивает Сокджин, раскуривая косяк на кровати гостевой комнаты. Сладкий ароматный дым скрадывает черты его лица, и Чонгук неосознанно тянется ближе, чтобы ничто не мешало смотреть на него. Но Сокджин понимает по-своему: кладёт руку с длинными горячими пальцами на шею, сжимает влажную от пота кожу, притягивает к своему лицу и целует, выдыхая дым Чонгуку в рот. Дежавю. Что-то очень жаркое и хлёсткое обжигает низ живота, и Чонгук тихо стонет, смотря на Сокджина из-под ресниц.

Чонгук отстраняется, чтобы выдохнуть дым, но рука Сокджина всё ещё на его шее. Ощущение её веса приятное до мурашек, так что Чонгук снова прыгает в поцелуй. Это мягко, неторопливо, фейерверки не цветут в воздухе, и звёзды не превращаются в сверхновые. Это просто хорошо.

Блёстки на скулах Сокджина дразнят Чонгука. Он гладит их пальцами, пачкая кожу, распахивает губы, больше лижется, как щенок, чем целуется, и это забавляет Сокджина. Он мягко перебирает волосы Чонгука, чуть влажные от пота на затылке, и прикусывает линию его челюсти, с умеренной силой втягивает кожу на шее, оставляя влажный розовый след. То, как обмякает Чонгук от губ на своём горле, сводит с ума.

— Такой податливый, — ласково дразнится Сокджин, и взгляд Чонгука — тлеющие под чёрными стрелками ресниц угли; добавь поток воздуха — и будет костёр.

Руки Чонгука сами собой крадутся под подол блузы Сокджина, она такая лёгкая и гладкая, почти невесомая, и тем горячее кажется кожа его мягкого живота. Чонгук гладит его, чувствуя себя пьяным и ненасытным, тычется в чужие губы, цепляя их зубами с беззаботной игривостью. Рука в волосах сжимается крепче, тянет до приятной боли. Эта рука направляет, тянет за собой вниз, и Чонгук не может не обрушиться вниз, как со скал. Он крепко-накрепко вжимается своими бёдрами в чужие, беззастенчиво трётся, ощущая тугое давление в своих джинсах. Томительное. Искушающее.

— С-сокджин… — стонет он, и в его голосе столько просьб, столько жажды. — Прикоснись ко мне.

— Заставь меня.

Давление зубов на горле заставляет Чонгука разбито хныкать, туго сжимая узкую талию Сокджина. В свитшоте жарко, но Чонгук не хочет снимать его, не хочет видеть герберы, напоминающие о соулмейте. Соулмейте, который не Сокджин. Соулмейте, которого он встретил несколько недель назад и забыл. Соулмейте, которого не должен был найти, не тогда, когда он был так же обкурен и пьян.

— Чонгук, всё в порядке? — обеспокоенно спрашивает Сокджин, когда Чонгук застывает и тяжело дышит. Тяжело — как будто ему физически плохо.

— Да, просто голова кружится, — Чонгук морщит нос, торопится вновь найти клубничные губы и поцеловать их покрепче. Руки под блузой торопятся расчертить карту каждого сантиметра кожи, запомнить то, как раскрываются рёбра, когда Сокджин глубоко дышит носом в поцелуе.

— Жадный, — с мягкой укоризной шепчет Сокджин, но не делает и попытки остановить Чонгука. Лишь прижимает своё колено к чужой промежности, помогая достичь более интенсивного трения. Чонгуковы руки под блузой сжимают и поглаживают соски, и Сокджин чувствует, как ему становится всё жарче. Ногти легко царапают кожу, и это посылает электрические импульсы к его члену.

Сокджин сдвигается по покрывалу на постели чуть ниже, чтобы можно было потеснее прижаться к крепкому бедру Чонгука. Они лежат друг на друге, губы жарко, влажно и хаотично мажут по коже. Чонгук забирается с поцелуями за ворот блузы и прикусывает ключицы, и Сокджина потряхивает. Он шепчет поощрения, втягивая носом грубый горьковатый одеколон с Чонгуковой шеи, и это пьянит.

Они то ускоряются, то замедляются вновь; трение приедается и утомляет, они меняют позу, в промежутке между деля три затяжки на двоих. Чонгук перебирается к Сокджину на колени, проезжаясь упругой задницей в тесных джинсах по чужому стояку под просторными и явно дорогими брюками. Сокджиновы ладони придерживают за ягодицы, то слабее, то крепче, направляя, прижимая теснее. Это так хорошо — просто двигаться на коленях Сокджина, лицом к лицу, лениво целуясь и изредка делая затяжки из косяка, тлеющего в пепельнице на тумбе. Стоны Сокджина становятся любимой музыкой Чонгука, он хихикает, довольный, полный наслаждения и любви, и даже герберы, зудящие и шепчущие под одеждой, не могут испортить ему вечер.

Когда Сокджин расстёгивает его джинсы и забирается рукой под резинку белья, Чонгук стонет сквозь зубы. Фрикции влажной от пота ладони тяжёлые, резкие — острые. Чонгук вытаскивает ладонь Сокджина из своих же штанов и широко лижет её, напоследок погружая в рот кончики пальцев и мягко покусывая, а потом направляет руку снова вниз.

— Мягче, — бормочет, прося, и Сокджин ни в коем случае не может ему отказать — целует в уголок губ, и его дыхание сладкое от дыма каннабиса. Чонгук слизывает сладость собственным языком, ощущая её эхо.

Он продолжает покачиваться на его бёдрах, толкаясь в гладкую мягкую ладонь, туго обхватившую ствол. Гипнотический ритм, полный одержимости, следующий за музыкой, гулко раздающейся из-за двери, он заливает низ живота лавовым теплом. Руки, ослабшие, лежат на широких плечах Сокджина, время от времени скользя в волосы, поглаживая за ушами. Сокджин почти мурлычет от этих прикосновений и придерживает Чонгука за поясницу, методично и ласково подводя его к краю. Он глотает его скулёж и жаркую дрожь, когда оргазм охватывает Чонгука, и держит его, пока Чонгук не приходит в себя.

— Мальчик хочет ещё затяжку? — мурлычаще у самого краешка алеющего ушка.

— Мальчик хочет, — устало соглашается Чонгук. Глаза слипаются, он наваливается на Сокджина, устраивая голову на плече, всё ещё ощущая, что Сокджин под ним твёрдый и горячий. Может, даже слегка пульсирует, может, это ему кажется из-за травы. — Ты не кончил. Хочешь, я…

Сокджин мягко мычит в отрицании, наощупь находит пепельницу, подносит руку к лицу Чонгука. Тот не с первого раза ловит кончик косяка губами, затягивается совсем уж несерьёзно — просто чтобы продлить эйфорию.

— Лежи уж, Чонгук-а. Просто будешь должен мне дынных леденцов за свой счёт. Или, быть может, подаришь мне тот свой рисунок с герберами? — пальцы Сокджина выводят мягкие круги на спине, и Чонгук позволяет себе закрыть глаза и сосредоточиться только на том, какой Сокджин тёплый, как его шея пахнет мылом и немножко потом и как мягко вздымается его живот, когда он дышит.

Сон забирает его, и вопросы остаются без ответа.

🥤🥤🥤

Чонгук просыпается в той же квартире, где была вечеринка. Его будит серебряное сияние раннего утра, сочащееся сквозь шторы. В горле першит, сухость на языке ощущается, как песок. Чонгук со стоном переворачивается на бок, поджимая колени к груди и сосредотачиваясь на дыхании.

Он хочет поторопиться и уйти с чужой квартиры, чтобы вернуться в свою.

Живот крутит, и чувство тошноты неприятно болтается внутри. Чонгук заставляет себя встать, но почти падает под натиском ощущений: похмелье, боль в правой руке, боль в голове — боль и дискомфорт везде.

Он ищет ванную и проводит там добрых пятнадцать минут, пытаясь промыть глаза и выполоскать рот до скрипа. «Больше никаких вечеринок», — клянётся он себе, но даже не пытается поверить в свои слова.

Намджун ловит его на выходе из ванной и выглядит до несправедливого бодрым. Возможно, это просто возраст и опыт (и заботливый Чимин рядом).

— Хей, Чонгук-а, доброе утро! Держи, здесь вода с лекарством, — он протягивает стакан, и Чонгук берёт его дрожащей рукой.

— Спасибо, хён. Кажется, ты только что спас мне жизнь, — он улыбается с благодарностью, но улыбка тусклая; глаза жжёт, вся квартира пахнет травкой.

— Хорошо провёл время? — понимающе уточняет Намджун, и Чонгук думает об этом. Воспоминания, как и всегда, все в дыму и блеске, в привкусе алкоголя и сладком запахе косяков. Он помнит, что танцевал и болтал с кем-то, помнит, как далеко была музыка, но как близко — чужие губы. Помнит тление бумаги и сладость, щекочущую нос.

— Вроде того, — он не думает, что соврал. Что-то внутри говорит ему, что это так, что вечер был хорош.

— Это здорово. Дай мне знать, как доберешься до дома, — кивает Намджун, похлопывая по плечу. Чонгук видит крошечное пятнышко засоса у его уха и трёт такое же у себя на шее.

— Конечно, — улыбается он, а потом собирается и уходит.

Чувство, что он забыл что-то важное, грызёт его правую руку вместе с цветами.

🥤🥤🥤

Похмелье тащится за ним, как огромный туристический рюкзак, целый день. На парах он трижды выбегает из аудитории, чтобы его прополоскало в университетской уборной. В голове стоит гул, каждый звук причиняет боль. Чонгук считает капли, срывающиеся с крана в раковину.

Раз, два, три…

Пятнадцать, шестнадцать.

К двадцать пятой ему обычно становится легче, и он возвращается к занятиям.

Вечером он приходит в магазинчик, и его единственное успокоение — холодный кимпаб и рисунки. Чонгук рисует, неудобно положив подбородок на край прилавка и сильно вытянув шею. Наверняка со стороны он выглядит как маленький злобный гоблин или гадкий утёнок, но, честно, сегодня ему всё равно. Чёрная дыра внутри поглощает всё, что попадает за горизонт событий, и Чонгук не чувствует ничего.

Это нормально — опустошение после отчаянных вечеринок, полных водки, шампанского, снова водки. Случайных столкновений, случайных искр, случайных поцелуев.

Это нормально, повторяет для себя Чонгук, но почему-то сегодня он в это не верит.

Он дремлет за прилавком, и смена заканчивается быстро.

Облегчение — вот, что приходит вместе с новым рассветом, и Чонгук идёт домой с лёгким сердцем.

В квартире тихо, пыльно, всё ещё пахнет жирной едой, которую Чонгук успел перехватить между лекциями и подработкой. Чонгук открывает окно, чтобы проветрить, и начинает уборку, надеясь, что не слишком шумит. Чистящее средство для пола щиплет руки без перчаток, а Чонгук вдруг засматривается на цветы. Часть из них полна жизни, часть — потускнела, сжалась, лепестки еле держатся на своих местах. Выглядит по-дурацки. Заставляет расстраиваться.

Чонгук надевает жёлтые перчатки для уборки, и этот неоновый цвет совсем не похож на цвет домашнего лимончелло. Пена в ведре с водой пахнет химией и чистотой, и этот запах Чонгука бодрит лучше кофеина. Он педантично елозит шваброй по полу, вставшее солнце запрыгивает через окно в комнату, быстро сушит мокрые следы и греет озябшие ступни Чонгука в домашних шлёпках.

Новый день мчится на Чонгука так быстро, что у того просто нет возможности задержаться в воспоминаниях о вечеринке. Она прошла, похмелье прошло, запах травки выветрился с одежды и смылся с волос, а маленький засос на шее почти исчез.

🥤🥤🥤

Неделя тянется, как жвачка, и скетчбук медленно, но верно толстеет, наполняясь чужими взглядами, губами, узором на рубашке. Тайна, флирт, улыбка, оптимизм. Чонгук гадает, как можно запомнить столько деталей, но не человека целиком. Как только он думает о вечеринке, об ощущении широких плеч под руками и губ на шее, жар хлещет его по позвоночнику, и Чонгук весь покрывается мурашками. Ощущения наслаиваются друг на друга, запутывают Чонгука, как муху в паутину. Он рисует — и он барахтается, увязая всё сильнее.

Недели тянутся, а Чонгук вдруг понимает, что дынные леденцы потрясающие.

Он таскает в университет упаковку в своём рюкзаке, и Чимин с нежной ехидцей потешается над ним, обнимая Намджуна за талию в университетском кафетерии. Чонгук оскорблённо фыркает и с наслаждением перекатывает леденец за щекой. Сладкий мягкий вкус всё так же приносит утешение, возвращает в ту странную ночь, когда в магазинчик зашёл тот парень. Сокджин, кажется? Высокий и красивый даже в пижаме.

Сладость растекается во рту мёдом, чужой силуэт — по сознанию. Чонгук уходит в это ощущение с головой, ныряет, как в тёмную осеннюю воду, и потому таким ошеломляющим кажется возвращение в реальность, когда чужая рука ерошит ему волосы. Он вздрагивает весь, опрокидывает бутылочку с банановым молоком. Мурашки тяжёлым ошейником окольцовывают шею.

Чонгук оборачивается.

Сокджин смотрит на него с улыбкой, полной знания, полной чего-то такого манящего и дурманящего. Чонгук едва успевает остановить себя и не задать вопрос.

О чём ты думаешь?

Почему ты так улыбаешься?

И почему появился именно сейчас, как сказка, ставшая реальностью?

— Привет, мальчик, — хихикает Сокджин, глядя сверху вниз.

— Привет, — отвечает Чонгук, и язык так тяжело ворочается в его рту. Узнавание, чувство, что он вот-вот поймёт что-то очень важное, взвивается внутри, разрастается, как ядерный гриб.

Сокджин смещает взгляд, и Чонгук осознаёт, что тот смотрит на его правую руку. Рукава худи собраны на сгибах локтей, и герберы видны. Они всё ещё молоденькие, яркие, сильные, но Чонгук вдруг видит, как они сжимаются, как темнеют лепестки. Кажется, в наблюдении за этим проходит вечность, на деле — счёт идёт на минуты.

В голове у Чонгука пусто, кафетерий вокруг шумит и пульсирует, живя своей жизнью. Намджун и Чимин тактично не глядят на них, тихо переговариваясь на другом краю стола.

— Как поживают твои герберы? — спрашивает Сокджин, и за нейтральной интонацией есть что-то ещё. Чонгук глядит на него снизу, абрис глаз и губ такой чёткий и яркий. Картинки мельтешат в памяти, и Чонгук вдруг узнаёт.

Узнаёт этот клубничный оттенок, который — он помнит — станет тёмным, как ежевичный сок, если долго целовать эти губы.

Узнаёт тёмный блеск глаз и красивый высокий лоб.

Сокджин в мягком светлом худи, оно скрадывает ширину плеч, но Чонгук помнит, каково ощущать их под пальцами.

Что-то щёлкает в голове, как метроном.

— А твои… цветы? — спрашивает Чонгук и сам не знает, о чём — о том, как поживают цветы Сокджина, или о том, есть ли они вообще?

Взгляд примагничен к Сокджину, к его лицу, длинной шее с маленьким гребнем кадыка. Чувствительный к запахам, Чонгук ощущает тонкие ноты порошка на его одежде и лёгкий флёр одеколона, и этот запах привычен и прост, как запах дома.

Ужас пламенем облизывает изнутри.

— Мои цветы… — тянет Сокджин, в голосе — отзвуки флирта и игры. — Знаешь, очень похожи на тебя.

Чонгук чувствует, что в его голове (не)маленькая перегрузка. Жар, какой-то болезненный и удушливый, расползается по щекам. Сокджин садится на стул рядом, и его колени упираются в бедро Чонгука, которого всё больше замыкает на деталях этого момента.

Набраться смелости — тяжело, тяжелее, чем в первый раз затягиваться косяком, тяжелее, чем смена в магазинчике, тяжелее, чем фантомный вес Сокджиновых рук на талии. Но у Чонгука много силы, он черпает её из сладкого дынного леденца за щекой и чужих глаз, запечатлённых в графике.

Он набирает в грудь воздуха — и этой своей удивительной абсурдной силы и спрашивает:

— И чем же они похожи на меня?

Сокджин смотрит на него, подперев голову рукой. Волосы лежат потрясающим тёмным ореолом, блестящие и мягкие на вид. Чонгук смотрит на них, на губы и щёки и снова на волосы, потому что так проще унять пожар, мягко пожирающий изнутри.

— Видел когда-нибудь апельсиновые цветки? — Чонгук качает головой, а Сокджин не кажется разочарованным. Он кивает самому себе и, путаясь пальцами в разрезах на своих джинсах, поясняет: — Маленькие и светлые, очень изящные. Их легко спутать с цветками лимона, на самом деле. Но что мне особенно в них нравится, так это их значение, мальчик, — он снова использует это странное почти прозвище, и Чонгук остро вслушивается в каждый звук его вкрадчивой, глубокой речи. — Цветки лимона — горькая, обманутая любовь, но цветки апельсина — любовь сладкая.

Герберы на его руке дрожат, а может, дрожит сам Чонгук — он больше не разбирает. Слова эхом отдаются в голове, пробуждают неупокоенное томление.

Он даже не знает, что ответить Сокджину. Слова копятся на кончике языка, но все из них — не те. Сокджин смотрит так, как будто понимает. А ещё — протягивает свою крупную ладонь с немножко кривыми пальцами. Чонгуку отчаянно хочется поцеловать её в самую серединку, но он лишь робко вкладывает свою руку — ту, что с герберами. Это очень мягкое ощущение, очень нежное, очень вкусное — как лимончелло и поцелуи в темноте.

Что-то смягчается в сердце Чонгука. Он держится за чужую ладонь, пока пальцы Сокджина рассеянно и невесомо поглаживают его руку.

Начинаются занятия, кафетерий пустеет. Чимин с Намджуном тихо прощаются с ними.

— Покажешь свои цветы? — робко спрашивает Чонгук. — Хочу увидеть их, пока они не завяли.

— О, с удовольствием, — многообещающе кивает Сокджин. — Правда, тогда нам стоит поторопиться, — говорит он с удивительным спокойствием и непоколебимостью и бесцеремонно утаскивает дынный леденец из раскрытой пачки на столе.

Но Чонгук ощущает, что готов простить ему что угодно — за этот тёплый, сладкий взгляд и тесное переплетение пальцев их рук.

— И у меня есть условие! — вдруг восклицает Сокджин, поднимая Чонгука со стула, и наклоняется совсем близко — так, как позволяют нормы приличия.

— Какое? — поддерживает игру Чонгук и вдруг — хихикает. Неожиданная лёгкость и счастье пузырятся в нём, как лимонад.

— Потанцуешь со мной?

И — да, тысячу раз да.