язык забытого столетья

Паймон не знает кхаэнрийского. Паймон усиленно делает вид, что не знает кхаэнрийского. Но, пожалуй, сил у неё на это всё меньше.

Вообще-то, как любой хороший компаньон, она должна была знать всё о Тейвате, в том числе и мёртвые языки. Но — но. Кажется, это знание задевало слишком многое внутри неё — и было заблокировано. До лучших времён. Паймон всё ещё не была уверена, действительно ли знает больше, чем помнит, но голову этим себе не забивала — в ныне небольшой черепушке помещалось не так много мыслей за раз, и их нужно было сводить к более насущным вещам. Сомнения, страхи, отсутствие возможности копнуть поглубже и вспомнить своё прошлое — это не относилось к насущному вообще. А что относилось? Ну, где поспать и что поесть; и если с первым было уже решено благодаря мадам Пин и Янфей, то вторая задача каждый день перезапускалась по несколько раз. Ещё её небольшой организм усердно трудился, помогая ей переживать самые разные эмоции, и это тоже утомляло — потому и надо было есть много. 

И периодическое регулярное раздражение систему подтормаживало на пару с некоторыми важными открытиями о себе.

Ей казалось, что такая загадочная персона, как пятисотлетний скиталец в старомодном плаще, не должна бы с такой частотой попадаться им с путешественницей на глаза, но — но. 

Всё в этих двоих было сплошным «но». Эти «но» касались и самой Паймон, и даже больше, чем Люмин с Дайнслейфом могли подумать. 

— Люмин.

Путешественница останавливается, оглядывается. Дайнслейф среди зелёных лугов Мондштадта смотрится как-то нелепо и чужеродно, как будто всем своим видом крича, что его дом — не здесь и нигде в Тейвате. Но его самого это, похоже, не волнует. 

— Я должен спросить тебя. Ты слышала когда-нибудь, как говорят в Кхаэри’ах?.. Говорили. Конечно.

— Нет.

То ли путешественница по рассеянности не берёт в расчёт хиличурлов и магов бездны, то ли не считает, что это тот самый язык, что в Каэнри’ах. А может, вовсе врёт, что не слышала — Паймон после этих новостей про события пятисотлетней давности вообще ничего не понимает, честно сказать.

— Язык моей родины давно забыт, — задумчиво, как почти любую свою реплику, произносит Дайнслейф. — Только лишь маги бездны несут останки его наследия, да такие, как я, берегут его последние цветы.

— А что насчёт Хальфдана? — вклинивается Паймон. Они уже дошли до поваленного дерева и сели вместе. И эти двое глядят на Мондштадт, раскинувшийся внизу, как будто им больше ничего и не надо. — Мы понимали его, но разве мог он говорить на тейватском?

Дайнслейф косится на Паймон и усмехается.

— Тогда на тейватском отказывались говорить. И знать его — тоже. Тейват значил Селестию. Хальфдан, как любой член стражи, говорил и думал на кхаэнрийском. 

— Тогда как же…

Паймон осекается и молчит. Люмин смотрит на Мондштадт и мурлычет себе под нос песенку — кажется, ту самую. А Дайнслейф щурится, глядя на путешественницу слишком… непонятным для Паймон взглядом. Известным ей ранее, но непонятным. 

— Хочешь послушать?

Люмин, не прерываясь, кивает. И Дайнслейф начинает что-то говорить нараспев — как будто подстраиваясь под мелодию песенки путешественницы. Путешественницы ли эта песенка? Сколько лет этой мелодии? Из сумерек ли она давно забытого королевства или из звездной бездны божественной цитадели? Неизвестно — но мелодия нежно сплетается со словами, сказанными тёплым, глубоким голосом. 

Паймон внезапно понимает, что, ну, понимает. Что с каждой секундой хитросплетения звуков всё больше связей в её голове активируются и цепляются за слова, а слова…

— Цветок интейвата в твоих волосах

О весне моей жизни напомнил.

Мне б смотреть на тебя — и я век бы не знал

Ни холода горя, ни боли. 

У Паймон от услышанного всё лицо краснеет, и она сама не знает, почему. Как будто она подслушала что-то очень, очень личное. Вообще-то так и есть, но это осознание быстро вытесняется из её головы тем фактом, что она вообще способна понять Дайнслейфа и его чудные напевы. Может, она всё же знает кхаэнрийский и поэтому поняла тогда Хальфдана? А что же тогда с путешественницей? Неужели она ничего не поняла в тот раз? Но обсуждала вполне осмысленно…

Все вопросы отпадают, когда Паймон смотрит на Люмин. Конечно, та скупа на яркие эмоции, но как же очевидно краснеют края её ушей, пока Дайнслейф продолжает декламировать что-то вроде чудной кхаэнрийской поэзии — причём совершенно очевидного содержания, пусть и в иносказательной обёртке. От такой наглости у Паймон темнеет в глазах. Ей трудно сказать, что именно её так злит, но злится она точно — страшно злится на этих двоих! Всё знают, всё понимают и думают Паймон держать за дурочку! Третья лишняя! Ну она им устроит!.. Но чуть позже. Перебивать почему-то кажется совсем уж невежливым, хотя раньше Паймон частенько об этом правиле этикета забывала. Но долго злиться молча у неё всё-таки не выходит.

— Слушайте, я голодная! С утра ничего не ела, а скоро закат! Неужели не слышно, как у бедной маленькой Паймон урчит живот?

Люмин тихонько смеётся. Дайнслейф замолкает и, не отрываясь каким-то тоскливо преданным взглядом от Люмин, произносит:

— Мы и правда засиделись. Мне пора, пожалуй. 

Люмин кивает, глядя ему в лицо. Момент звенящей тишины между этими двумя даже Паймон не решается прервать, отворачиваясь вместо этого и скрещивая ручки на груди. 

— Мы встретимся снова, — утверждает Люмин.

— Если ты того пожелаешь, — отзывается Дайнслейф.

И напрасно Паймон во время ужина пытается добиться от путешественницы хоть чего-то. Слишком уж Люмин погружена в свои мысли… Слишком пристально смотрит на снятый с собственной белокурой головы цветок интейвата.