Акутагава помнил крик. Надрывный, отчаянный, жалкий, режущий по ушам. Этот крик принадлежал ему самому.
— Дазай-сан!
Акутагава помнил рассеченные запястья, стоящий в воздухе запах железа, окрашенное в алый лезвие и волосы, золоченные закатным солнцем и немного запачканными кровью. Помнил, как паника, похожая на лесной пожар, охватывала все тело, как все призывы прийти в себя были бессмысленными и стоили Акуагаве сорванного голоса.
— Дазай-сан! Очнитесь! Посмотрите на меня!
Акутагава помнит, как его силком оттаскивали от Дазая-сана, который, оказывается, в очередной раз пытался покончить с собой; как босс хмурился и велел подчиненным что-то сделать, но его слова растворились в истерике Акутагавы и не были услышаны.
Босс говорил, что Акутагаве стоит привыкнуть, потому что такие случаи были нередки. Дазай часто предпринимал попытки самоубийства и даже просил его, босса Портовой мафии и врача, приготовить ему смертельный яд. Босс говорил, что смерть никого не щадит, забирая жизни многих, но Дазая-сана она всегда оставляла, даже если он был одной ногой в могиле, потому что его время ещё, наверное, не пришло или он слишком живучий.
Акутагаву трясло. Как он мог привыкнуть к этому, если впервые видел Дазая-сана… таким? Акутагава привык к смерти и безжалостно отнимал жизни других для достижения своих целей, но когда старушка с косой дыхнула в спину близкому человеку, Акутагава пришел в ужас. Страх потерять Дазая-сана обуял его, поразил до глубины души.
Стоило ему закрыть глаза, как он снова видел ту ужасающую картину, отпечатавшуюся у него в мозге. Он подскакивал в постели от страшных снов и не мог уснуть, по итогу сбегая в совершенно другой конец здания к Дазаю-сану.
Несмотря на то что абсолютно все говорили, что Дазай обязательно выздоровеет и скоро придет в себя, Акутагава думал, что это лишь слова для успокоения и поэтому часами сидел у постели наставника в молчаливом напряжении со сжатыми до хруста кулаками.
Когда Дазай-сан очнулся, то встретил Акутагаву холодной усмешкой. Взгляд его был колючий-колючий, пробирающий до костей. Акутагава чувствовал, как от него стая мурашек пробегала по спине.
— Долго здесь сидишь, Акутагава? — Акутагава был весь взъерошенный, помятый, похожий на натянутую тетиву или пружину, готовую вот-вот сорваться, с красными недосыпа глазами — конечно, по нему было видно, что он провёл здесь очень много времени. От этого умозаключения уголки губ Дазая приподнялись в едкой улыбке, а Акутагава виновато опустил взгляд, поджав нижнюю губу. — Тебя испугало то, что я вскрыл себе вены? Тебя испугал такой пустяк? — Дазай поднял руку, неудачно (намеренно) дернул ей и задел порезы, отчего на бинтах выступила кровь, словно на снегу раздавили вишню. Акутагава вздрогнул. — Или тебя испугало то, что я чуть не умер?
— Ты такой слабый и впечатлительный, Акутагава. Ты должен относиться как к своей, так и к моей смерти как к должному и неизбежному. На этот раз она, к сожалению, не забрала меня, но когда-нибудь я наконец-то сдохну. Не будь таким жалким.
Акутагава пытался, но у него не получалось.
Вскрытые вены Дазая стали его личным кошмаром. Сколько бы он ни пытался все забыть, как нечто незначащее, сделать это не получалось — запечатлелось в памяти на всю оставшуюся жизнь.
Акутагава кричал. Его вопли пронзали как будто ножом, Дазай морщился от неприятного звука, черты его лица кривились в раздражении и, если бы он не был занят разматыванием бинтов, то точно бы закрыл уши, чтобы больше не слышать этого.
Акутагава все еще кричал. Кричал надрывно, а удары сердца отдавались болью в горле, когда повязки, как змеи, сползали с рук Дазая, обнажали спрятанные от посторонних глаз бледные предплечья с уродливыми широкими шрамами. Акутагава словно возвращался в тот день и снова переживал каждую его секунду, липким ужасом оседающую на нём.
— Подними глаза, Акутагава Рюноске. Почему ты даже не посмотришь на меня?
Схватив ученика за волосы, Дазай встряхнул его и поднес исполосованную молниями шрамов руку так, что Акутагава даже не мог отвести от неё взгляд. Он задыхался и силился ответить, воспротивиться, но заходился сухим кашлем, который болью разрывал тело.
Не кашель принес боль — виною всему жесткий пинок ноги Дазая, обрушившийся на него и заставивший отлететь на два метра.
— Ты остаешься всё таким же никчёмным. — Лицо Дазая было бесстрастным, но глаза неестественно блестели.
Дазай-сан был прав: Акутагава Рюноске не может справиться со своей слабостью.