У Соловья волосы мягкие, как шёлк, и струятся по пальцам нежно-нежно. У него глаза лимонадовые, волшебные, в них смотришь, и не можешь отвести взгляд, пока Артур сам не улыбнётся с прищуром и не спросит «Шур, всё хорошо?». Руки у него всегда прохладные и нежные, как у девушек, только пластыри цепляются за всё подряд, но к этому можно привыкнуть.
Когда он говорит, кажется, что журчат первые ручьи и птицы поют — вот такое чувство, весеннее. А если он шепчет что-то на ухо, то становится щекотно в груди, и иногда бегут мурашки. Ещё он умеет петь, в основном колыбельные, и издавать звук чпоканья крышки — это его Инга научила. «Чпокать» Соловей любит совершенно в неожиданные моменты, это приносит ему какое-то своё, только ему понятное наслаждение.
А ещё…
Каждые выходные, закончив с уроками, Шура идёт в их тайное место — просторный подоконник в лестничном пролёте — чтобы увидеть Соловья, поговорить с ним, полюбоваться на волосы, глаза, руки и особенное звучание. И с каждым разом всё чаще останавливается взглядом на губах.
Они встречаются. Они вдвоём так решили. Только не целовались ни разу — непривычно это как-то. Будь Артур девушкой, может было бы и проще. Но прямо вот так… По-настоящему и с парнем? Непривычно.
(Шура говорит сам себе: непривычно. Но знает, что за этим словом скрываются другие — «страшно», «пугающе», «жутко». Только признаваться себе в этом неприятно)
А целоваться хочется всё больше…
Он готовится к этому как к целому событию: прокручивает в голове раз сто, чтобы сердце привыкло и прекратило стучать каждый раз, медленно дышит, чтобы не волноваться, в назначенный день перед встречей жуёт жвачку — апельсин с абрикосом. Артуру нравятся фруктовые запахи.
И когда в субботу увидев Соловья, он кивает и еле заметно улыбается, он уверен, что готов на сто процентов.
— Послушай, — придавая голосу уверенности, говорит Шура, — Мы ведь встречаемся, да? И уже почти месяц.
— Восемнадцать дней, — напоминает Соловей. — От тебя пахнет вкусно, это абрикос?
Шура спотыкается. Ну да, в его симуляции Артур вёл себя как нормальный человек и не задавал внезапных вопросов.
— Да, это абрикос.
— И апельсин.
— И… апельсин, да. Жвачка. Я хотел сказать, что было бы здорово нам с тобой, — рука сама по себе сжимается в кулак за спиной, ногти впиваются в кожу, — …поцеловаться. Ты как думаешь?
Соловей замирает на мгновение, а потом озаряется такой улыбкой, что глаза слепит.
— Шура-а-а, ты чудо! Давай! Прямо сейчас?
— Ага, — как бы безразлично кидает Шура. — Никого нет, и мы оба готовы, да?
За окном солнце уже село, и небо нежно-фиолетовое. Соловей рядом с ним такой красивый… Что уж там, он всегда красивый.
— Хорошо.
Его ладонь мягко касается Шуриного подбородка, приподнимая чуть выше. Соловей прикрывает глаза, Шура тоже, даже зажмуривается, даже, ну, немного начинает задыхаться.
А потом он понимает, что Соловей не двигается. Проходит секунда, две. Шура прерывисто выдыхает и открывает глаза.
Господи, Артур!
Его лицо находится прямо в паре сантиметров от Шуриного, глаза в глаза. Если моментом раньше от самообладания что-то ещё и осталось, то сейчас — точно конец. Шура вздрагивает, и Соловей в тот же момент кладёт вторую руку ему на плечо.
— Почему ты так напрягся? — тихо, ласково спрашивает Артур, а сам аккуратно поглаживает ладонью его руку. Шура плотно-плотно сжимает зубы, чтобы не покраснеть. Не то, чтобы это когда-то помогало.
— Немного волнуюсь, — выдавливает он, приложив немалые усилия. — Это нормально.
— Правда? — Соловей удивлённо поднимает брови. — Почему?
Шура медленно отодвигается назад, потому что говорить с ним вот так, лицом к лицу, просто невозможно. Соловей смотрит на него с любопытством. В некоторые моменты он бывает просто несносным и не понимает простых человеческих вещей.
— Потому что люди волнуются, когда целуются первый раз.
— Из-за чего? Ты что, меня боишься?
Шура мысленно возводит руки к небу. Конечно, кто бы сомневался, что с Соловьём будет непросто.
— Я не боюсь тебя, просто… фу-у-ух, — Шура выдыхает, бешеный ритм сердца наконец-то приходит в порядок.
— Просто что?
— Ничего. Всё. Это нормально, волноваться в первый раз, окей?
— Я вот не волнуюсь, — улыбается Соловей. — Но если хочешь, можем пока так просто посидеть. Ты привыкнешь, да?
— Нет, это не сработает, — мотает головой Шура. — Я всё равно буду волноваться. Просто не обращай внимания.
— Если ты уверен, — с сомнением протягивает Артур. — Ладно. То есть ты готов?
— Да.
— И я могу тебя поцеловать? Несмотря на то, что ты волнуешься?
— Да, можешь, — Шура начинает раздражаться. Соловей снова прикрывает глаза, но, как и в прошлый раз, ничего не происходит.
— А если… — начинает Артур, и Шура понимает, что его волнение слишком серьёзное препятствие для Соловья. Поэтому, пока тот не сболтнул очередной вопрос, Шура покрепче сжимает кулаки, быстро тянется к нему и чмокает его прямо в губы. Артур замолкает на полуслове. Шура неловко опускает глаза.
— Ну, вот. Вот так.
Жар поднимается от шеи к его щекам, и становится очень-очень стыдно, настолько же, насколько хорошо. Он быстро смотрит на Соловья, чтобы убедиться, что с ним всё в порядке и он — не дай бог — не сморщился и не ищет пути для побега.
…И натыкается на полный любви взгляд.
— Это было так волшебно, — шепчет Артур. — Шура, ты такой хороший…
И в этот же момент чужие руки обвивают его шею. Соловей привстаёт на коленках, и касается своими губами Шуриных — трепетно, почти невесомо. Он целует уголок губ, затем щёку, и снова губы, кончик носа… Ладонь перемещается Шуре на щёку, большой палец поглаживает ямочку и ранку на подбородке. Соловей выдыхает, обдав лицо тёплым воздухом, зарывается рукой в волосы, прижимается ближе — так, что можно почувствовать его тело через одежду. В нём так много любви и так мало способов, чтобы её выразить — только целовать, и целовать, и целовать, мягкими губами касаясь тёплой кожи. Зависнуть ненадолго на ухом и шепнуть: «Я тебя люблю!», а потом губами ущипнуть мочку, спуститься по линии скулы обратно к губам.
А дальше — рука на затылок, чуть больше напора и:
— Ты же не боишься?
И Шура, не успев сообразить, приоткрывает рот. Соловей слегка склоняет голову вбок. Становится горячо и так плохорошо, что до мурашек. Рукою Артур проводит по его шее, длинными пальцами спускается по позвоночнику и кладёт ладонь на поясницу — тепло и не страшно, будто поддерживает. Надо же — персонаж детской книжки умеет целоваться… Может, из фильмов набрался? Или, может, это Шуре настолько всё равно, главное — чтобы с ним. Чтобы длинные волосы мягко гладили щёки, чтобы ладони обнимали так по-родному, и чувствовался привычный шершавый пластырь…
Когда Соловей отстраняется и смотрит горящими глазами, мол — ну как? — Шура полыхает весь, до кончиков ушей, и сердце у него стучит бешено, и лицо горит.
— П-по-моему, — выдыхает Шура, — Ты немного… Это… Переборщил.
— Правда? Прости! — в это сложно поверить, но Соловей извиняется искренне. — Мне казалось, раз ты сам сказал, то всё в порядке.
Шура растерянно качает головой. Соловей расставляет руки в стороны.
— Если я тебя напугал, можем обняться.
— Да я не боюсь. С чего бы мне…
Шура смотрит на него, видит всё это безобразие: и блеск в глазах, и взволнованную улыбку, и чуть порозовевшие губы — и сразу затыкается, прижимаясь к Соловью и обхватывая руками. Тот гладит его по спине.
— Ну-ну, всё хорошо. Ты чудо. Ты такое чудесное чудо. Ты солнце, я так тебя люблю, Шур, всё хорошо.
Шура может только согласно мычать ему в плечо.
— Завтра можешь снова делать перед всеми вид, что ты суровый и серьёзный. Ничего не изменится. Это просто поцелуй, да? Ты самый прекрасный, и я тебя очень люблю.
— Угу.
— И ты меня любишь, да?
Шура кивает, хоть этого и не видно — только чувствуется.
В этом нет ничего страшного, всё будет как прежде. Будут длинные лекции у Ангелины Евгеньевны, переглядки на уроках, шуточки Инги, куча домашки… И он по-прежнему будет очень любить Соловья. И иногда молча обниматься с ним, вот как сейчас.
Артур вдруг надувает щёки и делает звонкое «чпок».
Шура вздыхает. И бесить его Артур тоже будет. Куда же без этого.