Пятнадцатого ноября 1970 года «Луноход-1», запущенный со станции Байконур, вышел на орбиту Луны, а уже через два дня стал первым в мире планетоходом, чье колесо проехалось по поверхности спутника Земли. Это был день, когда переключая каналы с утра до ночи, телезритель мог услышать одни и те же подробности на более чем двадцати разных языках, увидеть запись старта, а имея цветную модель телевизора, даже разглядеть алые буквы «Протон» на боку ракеты.
За неделю до этого, десятого ноября, «общественность» столпилась вокруг космодрома, поплотнее запахивая воротники пальто, вытягивая шеи и проверяя диктофоны. Пресс-конференция должна была начаться через полчаса.
— Зачем я здесь? — тихо спросил Разумовский, разглядывая толпу за забором с крыльца. — Я даже не астрофизик. Было бы логичнее позвать на мое место любого увлекающегося пионера.
— Кто будет брать интервью у школьника? — хмыкнул Олег, ёжась от ноябрьского морозца. — Они учиться должны. Чтоб стать добросовестными работниками завода и колхоза, а не прожигателями государственного бюджета. Вроде нас с тобой.
Серёжа закатил глаза, но все же улыбнулся.
Они оба понимали, зачем. Недавний скандал с возникшим из ниоткуда отделом компьютерной лингвистики в лаборатории «Вместе» отошел на второй план только из-за новостей более глобального масштаба. Но слухи грозили разгореться снова в любой момент, если не разрубить их прямо на корню. «Скандал внутри Академии Наук СССР», «Сергей Разумовский выразил дерзкий протест советскому руководству», «Вместе, но отдельно: грозит ли СССР первая частная научная лаборатория» — эти и другие заголовки пестрили на страницах советских газет, постепенно перебираясь и в иностранную прессу.
Сергей Разумовский был фигурой неоднозначной. Слишком неоднозначной, чтобы обвинить его открыто или оправдать, невзирая на слухи. К тому же, один из отделов «Вместе» поставлял аппаратуру для «Лунохода-1», а значит, к отстранению от должности будет мгновенно приковано не меньше внимания, чем к новому альбому Pink Floyd или выходу «Белого солнца пустыни».
— Смотри, — напомнил Олег, — Что ответить подставным журналистам, ты знаешь.
— Слава коммунизму и советской науке, — иронично вздохнул Сережа.
— Правильно. Но никто не отменяет, что к тебе могут обратиться с провокационным вопросом.
— Очевидно.
— Так. Ты сможешь увернуться от него?
Разумовский кисло улыбнулся.
— Постараюсь.
— Не «постараюсь», а «смогу».
— О Боже…
— В крайнем случае ты можешь переадресовать вопрос другому.
— Я знаю.
— Сказать, что не в твоей компетенции отвечать на него.
— Да понял я, понял, — захныкал Разумовский, изъеденный волнением и необходимостью это волнение скрывать. — Без тебя тошно. Ты как большая курица-наседка.
Олег покачал головой и снова поежился. Облачко пара вырвалось изо рта и в одно мгновение растворилось в воздухе. Внимательный взгляд помимо румяных щек смог бы различить плотно сжатые губы, карманы, рвущиеся от попыток затолкать руки по самые голые запястья, и периодическое, как бы задумчивое мычание. За мычанием Волков прятал шмыганье носом. Как мальчишки за кашлем прячут писк принесённых с улицы котят или щенков. Детская привычка…
Серёжа был из тех людей, которые могут позволить себе разного рода роскошь: от джинов levi's, до модного портфеля-дипломата, от собственной квартирки недалеко от центра Москвы, до выкрашенных в глубокий баклажановый цвет жигулей. Однако он готов был без раздумий отдать эту роскошь в пользу единственной: внимательный взгляд в сторону Олега Волкова. От каждого по способностям, каждому по заслугам — заслуженно обнять Олега и прижаться губами к его щеке могла только мать, которой у него не было, или девушка, которой у него нет, или ребёнок, которого у него никогда и не будет. А Серёже, даже с его статусом, оставалось только бросать украдкой свои взгляды и страдать от пойманных деталек. Запахнутый воротник пальто. Летние ботинки. Контрабандные джинсы, раритетные, но такие холодные.
Взгляды короткие, как дробь, бьющие не в Олега, но в самого Разумовского.
— Тш, — Олег нахмурился, поймав дробинку. — Ты меня глазами раздеваешь.
Пальто. Ботинки. Джинсы.
— Я просто смотрю.
Серёжа слегка коснулся его предплечья. Краешек губы дрогнул, то ли от улыбки, то ли от боли, не разобрать.
Если бы через касание можно было передать тепло, эх, если бы можно было согреть одним маленьким незаметным касанием — проект, над которым Разумовский лично работал по несколько секунд в месяц. Мысленно собирал всё тепло в кончиках пальцев, закрывал глаза… Пусть это и насмешка над его научным подходом к вещам.
Олег вдруг отстранился и сказал:
— Не так уж и холодно. На нас смотрят.
Разумовский стыдливо отвёл глаза. Какая-то корреспондентка действительно покосилась на них, послышалась вспышка.
***
На вопросы журналистов отвечали долго и основательно, потому что гордиться было чем. Показатели приборов держались хорошо. Даже самые пессимистичные специалисты придерживались мнения, что высадка пройдет успешно.
Пока Сережа нервно хлебал из стакана воду, разглядывая представителей газет и жмурясь от вспышек, уже прозвучали технические характеристики «Лунохода», дальнейшие планы, потенциал и ещё какие-то тривиальные ответы, включающие в себя похвалу советской науки. Олег сидел рядом с ним, на соседнем стуле, но безо всякой таблички с именем. Официально он был практикующим специалистом из команды разработчиков «вместе». Неофициально — телохранителем. Ни та ни другая версия полностью не отражали порядка вещей.
— Журнал «Новый мир», Юлия Пчёлкина, — представилась совсем юная девочка. — Вопрос к Сергею Разумовскому.
Серёжа дернулся от неожиданности. Подставной журналист должен был быть мужчиной.
— Я… вас слушаю.
— Какие дальнейшие планы у экспериментальной лаборатории «Вместе»? Будет ли делаться упор на изучение космической сферы, или, как и раньше, исследования будут развиваться во всех направлениях?
Серёжа от волнения чуть не перебил журналистку.
— Спасибо за вопрос, Юлия, очень… важный. Конечно, было бы здорово погрузиться в тему космоса глубже, в настоящий момент это наиболее перспективная область. В то же время, не хотелось бы, чтобы исследования в других областях прекратились. А, как вы знаете, по распоряжению совета мы также ведём разработки в… Во многих отраслях. Так что, решение о предоставлении приоритета космическим исследованиям должен выставлять не лично я... Принимать, прошу прощения. Однако я буду рад любому развитию событий, для нас одинаково важно и то, и другое.
Он замолчал, чувствуя, как бешено бьётся сердце.
— То есть, я правильно понимаю, вам неизвестно, какой курс у вашей компании?
— У государственной компании, которую я возглавляю, — подчеркнул Сережа. — Мне известно, что есть два курса, выбрать один из которых, я повторюсь, предоставляется не мне. Я лишь слежу за осуществлением решений, которые приходят свыше. Я ответил на ваш вопрос?
— Да, спасибо, — кивнула девушка, и, как только внимание толпы переключилось на следующего корреспондента, невольно сморщилась.
Серёжа перевел дыхание, не удержался и глянул на Олега. Хорошо или нет?
Олег не посмотрел в его сторону, даже не подал вида, что заметил сомнение в глазах. Однако под столом Серёжа почувствовал как его рука быстро похлопала по коленке. Всё нормально. Ответ уместный.
Разумовский улыбнулся.
Потом спросили про сотрудничество с другими странами, слава богу, это было совсем не связано со «Вместе». Однако уже следующий вопрос опять был обращён к нему.
— Роман Котков, журнал «Пузырь». Скажите пожалуйста, что работа над этим проектом значит для лаборатории «Вместе»?
Подставной вопрос. Серёжа расслабился. Текст ответа был выучен и отрепетирован множество раз.
— Для нас это отличный шанс, как для сравнительно молодого заведения, влиться в общий рабочий процесс, отладить работу так, чтобы научная отрасль заработала как цельный организм, и отдельные ее части не совершали глупых ошибок. «Вместе» — дружественно к молодежи, а, как известно, молодым людям свойственен максимализм. Даже мне, признаться честно. И участие в таком серьезном проекте с крупными советскими учёными — не только честь, но и урок для нас. Мы рады, что новое поколение приобщают к ценностям науки, спасибо огромное партии за эту возможность. Я ответил на ваш вопрос?
— Спасибо, да, очень полный ответ.
Журналист сел. Разумовский расправил плечи, стремясь на камерах показаться чуть более уверенным в своих словах.
— Вопрос Сергею Разумовскому, — тут же донеслось с задних рядов. Два вопроса подряд. Боже.
Серёжа хлопнул глазами, собирая остатки смелости.
— Журнал «Таймс», Ричард Лингвинстон, — с небольшим акцентом сказал мужчина. — Скажите, как представитель молодежи в сфере космических исследований. Можно ли рассчитывать, что в будущем космос перейдет и в сферу частной торговли? Можно ли будет, скажем, туристической компании, организовать путевки на Марс? Или советская техника никогда не достигнет такого уровня доступности?
— Я… Эм-м… — Разумовский на мгновение растерялся. — Это интересный вопрос. Для… Размышления. Пока я точно могу сказать, что думать об этом рано. Ведь человеческие жизни — самое ценное, что у нас есть. Самый… Ценный ресурс. Мы не можем рисковать ими. А космос пока очень плохо изучен.
— Но, тем не менее, это возможно? В далёком будущем?
— Туры на Марс?
— Частные туры на Марс, — поправил журналист. — В масштабах бюджета одной компании.
Серёжа прикусил щёку.
— Д-думаю… Знаете… Если вы так хотите отдохнуть где-нибудь подальше от родного дома, то в-вся Сибирь к вашим услугам. Съездите на Байкал, например. В Августе там очень романтично. Звездопады бывают.
В зале кто-то засмеялся. Послышался шум, вызванный не только шуткой, но и провокационным вопросом. Сережа быстро посмотрел на Олега. Тот хмурился.
— Я ответил на ваш вопрос? — с надеждой спросил Серёжа.
— Если вы не против, я уточню: то есть организация полетов в космос никогда не станет доступна для простого советского человека? До этого уровня…
— Достигнет, — от волнения перебил Сережа. — Извините… Мы… Пока нет оснований, чтобы ответить однозначно. Но наука всего достигнет.
— Хорошо, спасибо.
Журналист сел, в зале стало шумно. Серёжа почувствовал, что его фотографируют и дрожащей рукой заправил за уши прядь волос.
— Следущий вопрос, — спешно объявил организатор и указал на корреспондентку. — Пожалуйста.
— Вопрос к Сергею Разумовскому.
Да что ж такое.
— Я вас слушаю.
— Какова вероятность, что лаборатория «Вместе» будет заниматься такой иновационной сферой, как космический туризм?
— Я же… Это будет возможно ещё не скоро, как я сказал, — неуверенно ответил Сережа.
— Но возможно?
Олег тронул его руку. Серёжа вопросительно на него посмотрел и передал микрофон. Звук скрипнул, и, спустя секунду, на весь зал раздался низкий, хрипловатый голос Волкова:
— Мы займёмся этим сразу после того, как закончим с машиной времени.
— Это некорректный ответ, — смутилась журналистка, услышав смех в зале. Серёжа улыбнулся. Олег спокойно ответил:
— Что соответствует заданному вопросу.
К счастью, до конца мероприятия Разумовского больше не тревожили.
***
Пятнадцатого ноября 1970 года, с утра до ночи переключая каналы, телезритель мог увидеть одни и те же подробности более чем на двадцати языках…
Двадцатого ноября Сережа в последний раз смотрел Олегу в глаза.
— Ну, послушай, это всего лишь армия, — успокаивал его Волков. — Подумаешь, два года. Что со мной может случиться? Везде разрядка, вон, всякие важные дядьки подписывают всякие важные документы в Европе.
Обычно Разумовского бесило, когда Олег начинал, смеясь, разговаривать с ним как с маленьким. Сейчас он просто висел на чужой груди и пропитывал слезами водолазку, которую сам же Олегу купил, отстояв в очереди как простой смертный. Волков растерянно похлопывал его по спине. Легко было помочь Сереже, когда можно устранить проблему кулаками. Сейчас всё гораздо сложнее.
— Я не понимаю, — глухо пробормотал Разумовский, не желая от него даже оторваться, — Ты же… У тебя же освобождение. Родители…
Он шмыгнул носом и замолчал.
Освобождение действительно было: биологический отец Олега погиб при военных действиях в Японии, и это давало право пропустить период бритой головы, чистки картошки и хамских замашек вышестоящих чинов. Вот только с недавнего момента пришел новый приказ, и на воспитанного в детском доме Волкова подобная льгота перестала распространяться. Сообщили об этом при выдаче военного билета, и, как оказалось, Волков был единственным, на кого это новшество распространялось.
— Серёж, я буду тебе писать иногда. Хорошо?
— Как часто?
— Ну… Раз в сезон, пойдет?
Сережа всхлипнул и поднял покрасневшее от слез лицо.
— Хочу каждые две недели.
— Серый, это… — Олег растерянно усмехнулся, — Это много! Кто-нибудь заметит, что ты постоянно получаешь письма, пойдут слухи, ты же понимаешь…
— Тогда два раза в сезон. И чередуй доставку с «до-востребованием».
Олег посмотрел на него жалостливо и ласково, осторожно убрал руку с талии и пригладил волосы. Как с хрустальным. Больно смотреть. И прошептал:
— Хорошо.
— Я твои письма буду хранить под подушкой. Просыпаешься с утра, а рядом — ты.
— Под подушкой пистолет хранить надо, — измученный чувствами, печально рассмеялся Олег. — Тем более, в твоём положении.
— У меня нет пистолета.
— У меня есть. В нижнем ящике. Храни, пока меня не будет. Вернусь — заберу.
— Хорошо, — Разумовский сморгнул набежавшие слезы и как-то по-особому стеснительно приподнялся на цыпочки для поцелуя. Олег мягко прикоснулся к нему губами, прижал к себе в последний раз, вдохнул запах, и тут же отстранился, боясь, что ещё чуть-чуть — и не сможет отпустить.
Они распрощались. Когда дверь закрылась, Разумовский ещё долго не мог совладать с собой. Осознание того, что Волкова не будет рядом ещё целых два года, отдавало в груди липким страхом. Порой он выл и после пары недель разлуки, а тут…
Он медленно прошел в кухню, схватил со стола кружку и втянул чай с таким усилием, будто это было какое-нибудь волшебное зелье. «Что делать, как я уйду? Да не знаю… Сядь, вот, чаю попей, расслабься, можешь, ну… Попалакать. Если так станет легче».
Самое больное во всём этом — то, что Волков отправляется только через два дня. Будь Сережа девушкой, он бы мог провести ещё целых сорок восемь часов, нежась в его объятьях, растекаясь по рукам от поцелуев и розовея, прямо как чертовы пионы на кружке чая. Он бы морозил нос на перроне, зарываясь в шерстяной платок и дыша на руки. Смотрел бы, как толпы ещё совсем молодых парней в зелёной форме целуют и обнимают родителей, вытирая слёзы. У Олега никого не было. Даже Серёжи рядом не будет.
Он нервно отпил из кружки.
Его не будет, как и тогда, на выпускном из детдома. В тот день все танцевали парами и плакали. Олег курил в окно пустого школьного коридора, а Серёжа зависал в зале, со слезами зависти глядя на молодых влюбленных. В голове роем крутилось чужое имя, чужой взгляд, брошенный исподтишка, чужая улыбка. Никто не должен знать, никто не должен заподозрить, не должен даже мысли такой допустить, но — господи, пожалуйста, куда же тогда деть эти чувства?! Единственный его близкий человек, единственный расходник всей отведенной ему природой любви — и к отцу с матерью, и к другу, и к предполагаемой «девушке» большую часть времени неприкасаем. У Серёжи никого нет, кроме Олега, и даже Олег не может быть полностью его…
Сережа сжал кружку в пальцах, наклонил, чтобы отпить, но обнаружил, что чай закончился. Внутри закипела обида. Секунда — и кружка со всей силы полетела в стену, разбившись вдребезги. Чайный пакетик шлепнулся прямо на пол.
По лицу побежали новые дорожки слез.
***
От космических исследований его все же отстранили, пусть неофициально. Просто однажды Сережа пришел на место работы и увидел за своим столом какого-то парня. «Займитесь чем-нибудь в ваших нововведенных отделах, » — почти виновато сказал парень. Сегодня он стал новой марионеткой, подкрепляющей образ великой силы науки Советского Союза. Красивый, молодой — Разумовскому даже показалось, что специально выбирали того, кто выглядит младше своих лет, — отличный представитель «молодого поколения в науке и технике». Жаль, нет того же бонуса, что шел в комплекте с Разумовским.
«Воспитанник детдома, Сергей Разумовский — отличный пример того, как советская социальная политика даёт брошенным детям новую жизнь»
А потом забирает её, если как следует не слушаться.
Детдом — маленькая симуляция взрослой жизни. Не выделяйся из толпы, не прекословь, слушайся старших — а не то поставят в угол. Сейчас Сергей, например, стоял в метафорическом углу, лишенный метафорического полдника и метафорических походов в кино. Впрочем, он всегда находил, чем заняться в таких случаях.
Отдел разработки компьютерной речи — тот самый, из-за самовольного учреждения которого возник скандал, — существовал пока только на бумаге. Нет, безусловно, закупленное оборудование пылилось на складе, а лично составленный Сергеем план работы поражал своими амбициями, но лаборатория всей своими бетонно-металлической сущностью противилась любым разработкам в этой области. Под исследование нельзя было выделить помещение — на запросы совет отвечал отказом. Невозможно было вести научные переговоры с учёными других стран, хотя Америка уже неплохо продвинулась в синтезе речи, надо было догонять. Молодых специалистов тоже не было — никто не выделял бюджета для новых работников, а старые переводиться отказывались, боясь вовсе лишиться своих мест.
Тащить на себе работу целого отдела — задача из тех, от которых Волков его обычно отговаривал, беспокоясь о выгорании и излишней нервотрепке. Но сейчас Олега рядом не было, а значит, не было и голоса разума — Серёжин собственный давно охрип и замолчал.
Зато были другие голоса, даже более настойчивые, не покидающие Разумовского почти с самого рождения. Один ощущался как подтекающий кран — тихий, но сводящий с ума в полной тишине. Этот голос всегда был нервным, перескакивал с темы на тему и цеплялся за всё: постоянно, в каждый момент времени. Голос был лейтмотивом всей Серёжиной жизни. Он шёл на работу, и голос шептал: «Все смотрят на тебя, все всё про тебя знают». Он выступал перед публикой, и в мозгу раздавалось: «Они наблюдают каждое твоё движение, пытаются поймать, когда ты ошибёшься». Он оставался дома, и раз за разом, словно мантру, голос повторял: «Камеры, камеры, камеры, за тобой могут следить, повсюду камеры». Это навязчивое шептание прекращалось только в те моменты, когда рядом был Олег. Олег мог заставить всё-знающих молчать, одним своим присутствием предотвратить любые ошибки и заслонить собой от несуществующих камер. С ним шум в Серёжиной голове становился на порядок тише, и он наконец-то мог отдохнуть.
Второй голос появлялся реже, но заглушать его не представлялось возможным. С ним одной только близости Волкова становилось недостаточно — голос требовал, чтобы с ним говорили в ответ. Он звучал низко и жёстко, в основном, вызывал слёзы. От его слов Серёжа начинал ненавидеть себя, обхватывал руками и тихо всхлипывал, пока Олег деражал его за плечи и повторял: «Ты не никчёмный! Ты не жалкий! Посмотри, сколько всего ты добился сам, ты достоин самого лучшего, понял меня?». Чаще всего это помогало, но бывало и такое, что не справлялся даже Олег. После подобных срывов Серёжа ещё долго ходил несчастный, переживая, что теперь Волков его бросит и найдёт кого-нибудь нормального.
Был и третий. С ним Серёжа старался сотрудничать — иногда это вело к чему-то хорошему, пусть его после этого и называли одержимым. Таким образом Разумовский, например, изучил ядерную физику за неделю, прочитав оба учебника, которые нашёл в школьной библиотеке. Дело было в десятом классе, пришлось притворяться больным и показательно пить таблетки от температуры, пряча их за щекой и выбрасывая потом в унитаз. Об этом не знал никто, даже Олег. Абсолютно для всех его внезапные приступы «интереса» к вещам из разных областей выглядели как признак гениальности. Для Серёжи они походили на болезненную неудовлетворенность, поглощающую все мысли. Как изморенный голодом, он бросался на любые крохи информации по интересующей теме, пока собственное состояние одновременно подгоняло и мешало сосредоточиться.
Именно эти три советчика сейчас повлияли на его решение. Разумовский замер в дверях склада, оглядел коробки с аппаратурой, быстро развернулся и на дрожащих ногах поспешил к телефонному справочнику. Ему требовалось переместить пару сотен килограмм нежных механизмов в квартиру на четвёртом этаже.
***
— Переезжаете что ль? — поинтересовался добродушный грузчик. — Где вы только такую коробку нашли, это у вас что, диван?
Легонький пинок ногой по стенке коробки заставил Серёжу дёрнуться не хуже электрического разряда.
— Умоляю, аккуратнее! — вскрикнул он слишком резко даже для самого себя, отчего тут же смущенно сморщился. — Очень… Очень дорогая обивка. У дивана. Не пинайте.
— Импортный что-ль? Да я ж так, просто задел.
— Вот и не надо так.
Мужчина хмыкнул. Каких только заморочек не придумают…
— Вы ж из партии, да?
— Что? — быстро переспросил Разумовский. — Нет. Нет-нет-нет, я не из партии, я… нет.
— Богато живёте.
— Да-а… — протянул Серёжа, уже снова витая в облаках. — Давайте поскорее. Хочу начать. Чёрт, в смысле… Скоро мы поедем?
Он помассировал виски и тихо пробормотал:
— Что-то я сегодня переутомился, несу всякую чушь… Вы не обращайте внимания.
Они сели в грузовик. Серёжин дипломат переместился к нему на колени. За окном задвигались стены домов и грустные облетевшие деревья. Невидящим взглядом Серёжа смотрел на грязное стекло и старался прекратить думать хоть на минуту.
Проехали два перекрёстка…
— Вы покурите, покурите. Окно приоткройте только.
Серёжу выдернули из мыслей.
— Что?
Водитель кивнул на его руки.
— Я же вижу, как вы рукой к портфелю своему тянетесь. По себе знаю — мерзкое ощущение.
— Я… не курю.
Серёжа обратил внимание на собственные руки, мусолящие застёжку дипломата, и силой заставил себя прекратить.
— Бросаете что ли?
— Я не курю и не курил. Я против курения. Оно убивает лёгкие, вы не знали?
— Да херня это всё надуманная. Все же курят, вот, женщины даже курят, и никто пока не умер. Отец у вас тоже курит, это наверняка. Все курят.
— У меня только товарищ. Только… товарищ курил. Воняло страшно, — вздохнул Разумовский.
— А сейчас что?
— Что?
— Ну, вы в прошедшем времени сказали. Сейчас что, тоже бросил?
— Нет. Он в армии.
Водитель вдруг громко расхохотался и хлопнул его по плечу. Серёжа дёрнулся.
— Вот видите — в армии. Небось негоден не стал. Ещё сто лет проживёт, это я вам точно говорю. От курения не умирают.
От курения не умирают. «С моим везением я не от курения подохну, а от хуйни какой-нибудь» — смеялся как-то Олег в ответ на его лекцию о новом исследовании вреда никотина. «Ну там, знаешь, кирпич на голову упадёт».
Мало ли в армии условных кирпичей?
— Извините, а можно как-нибудь быстрее ехать? — попросил Серёжа. Заглушить тревогу можно только работой.
Рука, как у настоящего курильщика, снова потянулась к дипломату, но не в поисках сигарет: где-то сверху должны были лежать инструкции к аппаратуре для звукозаписи.
***
Это волшебное и непонятное слово «Нейросеть». Как она работает? Как заставить машину, не обладающую сознанием, говорить то, чего не содержится в её памяти?
На самом деле, конечная идея звучит слишком просто, чтобы поверить, что на её разработку ушёл не один десяток лет. Возьмём первоклассного диктора с хорошо поставленной речью. Возьмём филолога, который сможет составить текст, использовав в нём максимальное количество устойчивых выражений и слов из совершенно разных областей. Сведём их вместе с молодым практикантом, который нажмёт кнопку записывающего устройства, а после выключит и напишет отчёт о проделанной работе. Дальше звуковики поколдуют над дорожкой, уберут посторонние звуки, вырежут оговорки и нечёткости. И наконец передадим получившуюся запись группе учёных, чтобы они соединили в машинном мозгу текстовые субтитры с озвучкой.
Именно такая база данных, с сотнями часов беспрерывного говорения, в конечном счёте поможет голосовому помощнику синтезировать собственную речь. Получив на вход выражение, часто употребляемое в записанном тексте (например: «В первую очередь здоровья», «Доброе утро» или «А у тебя как?»), он послушно найдёт в памяти нужный фрагмент записи и воспроизведёт его вслух. Если выражение употребляется нечасто, придётся искать и вырезать отдельные слова, склеивая языковую аппликацию: «Чая_не было, _я_кипятка_заварил». Ну, а в случае, когда слова даже нет целиком, дробить придётся на морфемы, буквы, звуки — всё для того, чтобы помочь носителю высказать даже самую заковыристую мысль. Правда, на выходе такая запись будет звучать довольно дёргано, и не всегда различимо, но для того над этим и трудятся столько ученых: чтобы как можно больше повседневных слов охватил текст, чтобы как можно больше часов записи было в запасе, чтобы никакие посторонние звуки не могли помешать различить собранные по кусочкам фразы.
В проекте Сергея Разумовского команда разработчиков ограничивалась одним человеком.
За запись голоса отвечало его одиночество. Серёжа никогда не говорил ни с кем, кроме Олега, и от неозвученных мыслей голова пухла. Сегодняшний разговор с грузчиком был самым продолжительным с момента ухода Волкова в армию, да и тот вызвал столько дискомфорта, что выходить в люди не хотелось больше вообще.
За составление текста отвечал весь спектр чувств, проходивший через него в течении дня. Когда он скучал — а скучал он так, что сердце разрывалось — он мог говорить о своих терзаниях или вспоминать немногочисленные счастливые моменты. Когда ему казалось, что все его ненавидят (как минимум, раз в два дня), он жаловался и делился страхами. Когда его сводили с ума собственные бзики, начиная с античной архитектуры и кончая архитектурой программного кода, он рассказывал о поглощающих его вещах быстро, почти не делая пауз, захлёбываясь своими же словами. Никаким диктором он не был, не стремился быть и никогда бы стать не смог. Но волноваться по этому поводу было некому.
На отчёты он решил закрыть глаза — кому они нужны, если официально отдела машинной речи во «Вместе» не существует? А на изучении инструкций к редактору аудиодорожек его одержимость закончилась. Серёжа с облегчением выдохнул и решил, что займётся редактурой позже. Сначала сто часов текста, потом — в три раза больше часов редактуры. Так ведь получится?
***
— Вы ведь работали с ним, всё верно?
— С Разумовским? Ну, скорее нет. Он был не очень общительный, особенно… Ну, в общем, последнее время.
Октябрина Михайловна потёрла дрожащей рукой тыльную сторону шеи и замолчала.
— Что вы имеете в виду? Наши зрители хотят узнать как можно больше об этом.
— Да я уже не помню, два года ведь прошло… Но он никогда особо разговорчивым и не был. Так, если по работе что-то надо — говорил. Но тоже с неохотой по-моему. Нервный очень был, пугливый, болел часто. Но тогда он сильно изменился даже для самого себя.
— Насколько изменился?
— Сейчас уже могу соврать, но мне показалось, что он как будто, знаете… Одичал. Смотрел на всех как загнанный в клетку зверь. На работе появлялся после обеда, а уходил до конца рабочего дня. У нас в лаборатории чуть более свободный график, но это уже как-то слишком. Потом совсем приходить перестал. А его всё не увольняли. Не знаю уж, почему. Мы все думали, что он пить начал, тунеядствовать, а никто из управления ничего не делал. Мы не знали, что он дома над чем-то работает… Святой человек был, кончено.
Женщина перешла на шепот и закрыла рот руками. Журналист подождал, пока она успокоится и уточнил:
— Значит, вы считаете его святым?
— Ну а как же… Как же ещё-то. Он подарил людям такую возможность. Да и при жизни он хорошим был человеком. Я когда узнала… Когда узнала, думала — не мог он так. Он бы ни за что.
— Вы не верите, что это самоубийство?
— Господи помилуй, я уже ни во что не верю.
— А к изобретению как относитесь?
— Как? Ну, людям помогает, и то хорошо.
— Ладно, спасибо за разговор. Мы сообщим вам, когда программу будут показывать в эфире.
***
— Идея принадлежала не ему, а Вольфрангу фон Кемпелену. Фабер уже её усовершенствовал и назвал «Эуфония». Потом ещё учёные были…
— Значит, Разумовский не был первым, кто начал синтезировать человеческую речь?
— Хо-хо, нет, что вы! Если уж на то пошло, ещё древние ацтеки лепили человеческие черепки, в которые надо было дуть, чтобы они издавали яростный крик. Человеческий крик, естественно. Потом были попытки прикрутить что-то похожее к волынке, тоже забавно это всё выглядело…
— Но Эуфония до проекта «Голос» считалась самым удачным синтезатором речи?
— Она и является. Механическим. Вы уж простите, но нейросетей в тридцатых годах не было.
— Хорошо, спасибо. Сергей Разумовский — кем он для вас был?
— Да, честно говоря, никем. Мы виделись на научной конференции один раз. Да ещё по телевизору видел его, на запуске Лунохода. Когда этот его телохранитель имел неосторожность задеть своим высказыванием дочку нашего… Кхм, впрочем, оставим это. За деятельностью Разумовского я следил, как и другие учёные. Когда он вдруг исчез отовсюду, все мы были немного растеряны. Я узнал, где он живёт, решил сходить проведать. Мало ли что, человек он неспокойный, если верить слухам.
— Так, и вы пошли к нему в гости?
— Да. Сразу к нему я идти повременил, спросил у соседей. Я не был уверен, что мне правильно сказали адрес. Ну и сразу узнал, что мог.
— Что сказали соседи?
— Хм-м, они, кажется, не были сильно счастливы. Мне сказали, что Разумовский живёт совершенно один и почти не выходит из квартиры. Хотя раньше всё уезжал куда-то, часто дома не ночевал — женщины так любят сплетни… Сказали, вот, ещё, что ночью мог встать и ходить туда-сюда по комнате. По стенам скрёб чем-то — но это, мне кажется, уже выдумки.
— Почему?
— Интеллигентный человек всё-таки… Хотя обои он сдирал, я сам потом увидел. Говорил, что затеял ремонт, но я не верю. С головой у него что-то тогда приключилось, вот и занимался всякими непотребствами. Что ещё… А, ну, и сказали мне, что говорит сам с собой. Бывает часами, бывает даже ночью. И часто голос у него какой-то не совсем здоровый.
— Не совсем здоровый?
— Не знаю. Могу предположить, что вот это его возбужденное проговаривание слов со скоростью тяжёлой для понимания, могло показаться ненормальным для ушей, не привыкших к такому. Вы же слышали, как звучит «Голос», вот так в жизни и говорит Разумовский. Даже с этими машинными запинаниями и посторонними звуками — очень похоже. То, что он сам с собой говорил, это же, по большей части, — записи для его нейросети.
— Вернёмся к тому, что вы увидели, придя в квартиру.
— О, там был страшный беспорядок! Цветы стояли уже мёртвые, множество грязной посуды с засохшими остатками еды, какие-то бумаги, мусор… Но больше всего меня удивил сам Разумовский. Вы, должно быть, знаете, что многие учёные не слишком следят за собой, но он никогда не был из таких. Тем более удивительно для меня было увидеть его в грязной, растянутой майке, с волосами жирными, как будто их макнули в масло, бледного, как мертвеца… От него исходил неприятный запах, как и от всей квартиры, и в первую секунду мне захотелось просто убежать. Сам он как будто этого не замечал. Только сказал мне, мол, прошу прощения, я ещё не причесался с утра. Было, кажется, три часа, но его это не смутило. Вот тогда я и увидел его разработки впервые.
— И что подумали?
— Это было гениально. Сделано плохо, конечно, ему нужна была команда. Но изобрести такое в одиночку может только настоящий уникум.
— Как вы считаете, это машина сделала его безумным?
— Не совсем так. Не машины сводят людей с ума, наоборот, станет ли здоровый человек по многу часов работать над тем, чтобы дать неживому существу дар речи? Станет ли вообще «нормальный» человек в науку идти?
— Но вы ведь считаете себя человеком науки.
— Именно.
— Вы смеётесь?
— Все мы немного странные. Разумовскому не повезло в момент странности оказаться одному. Были бы рядом его товарищи из лаборатории, друзья, девушка, родители — кто угодно… И о том, чтобы наложить на себя руки, не было бы даже мысли.
***
— «Проклятие Разумовского» — знаете, что это такое?
— Хах, ну слышал. Типа дети, когда слышат этот его «Голос», реветь начинают.
— Вы в это верите?
— Да не, бред какой-то.
***
— Слышали про «Проклятие Разумовского»? Как относитесь к нему?
— Слышала, да. У меня дедушка немой, так что пользуется «Голосом», только так мы и можем общаться. В проклятие не верю, к Сергею испытываю одну лишь благодарость за его изобретение. Хотя у меня кошка «Голоса» боится, но это с непривычки, наверное.
***
— Проклятие? Не знаю, не знаю… Я слышала, как рассказывали, что он для записи голоса — уж не знаю, как там это всё работает — но каким-то образом читал книгу… Ну в общем, какую-то сектантскую. Что вот изначальный вариант записи — это что-то очень плохое.
— Верите в это?
— Нет. Но если бы появился аналог, то я бы «Голосом» пользоваться не стала. Как-то он жутко звучит. Мне постоянно кажется, что кто-то плачет.
***
Конец осени семьдесят первого года.
Ноябрь Волков не любил — мерзкий месяц. Холодно, слякотно, ветер дует так, что, кажется, может сдуть совсем. В такую погоду хочется сидеть в помещении, задёрнув шторы, и пить чай с вареньем.
— Волков Олег Давидович?
Он кивнул, не отрываясь от окна.
— Дата рождения?
Олег вздохнул и потянулся к карману, но девушка вовремя спохватилась и протянула собственные листочек и ручку.
— Вот, напишите, пожалуйста.
Рука на автомате вывела год и месяц, а вот на числе дёрнулась.
— Ранили? — сочувственно спросила медсестра.
Олег помотал головой. Психосоматика. Да и под лёгкое его тоже «не ранили» — по официальным данным. Когда полковник решил пошутить над своими почти игрушечными солдатиками, но забыл про предохранитель — вопиющая некомпетентность — так вышло, что прямо по направлению дула стоял Волков. Дело замяли, чтобы не пускать слухи про советское вооружение. Полковника лишили чинов, Олегу оказали экстренную помощь и отправили домой. А чтоб не проговорился, как бы это иронично сейчас не звучало, предложили без очереди приобрести аппарат синтеза речи.
— Надо же, войны нет, а раненых всё равно привозят, — пробормотала девушка, заполняя бланк.
«Это армия» — прохрипел Волков в ответ, но получилось настолько удручающе плохо, что тут же сморщился и решил до поры до времени молчать.
— Ну, зато домой раньше вернётесь.
«Серёжа удивится, » — подумал мрачно Олег. Плакать, наверное, будет. Порываться пролить свет на происшествие. Серёжа ведь справедливость ценит выше спокойствия.
Он ещё ничего не знал. В тот момент в палату и внесли аппарат синтеза речи.
Без каких-либо опознавательных знаков, без имени Разумовского, даже без символа «вместе». Своё изобретение он подарил миру и отказался от любых прав. Олег коснулся пальцами клавиатуры.
— Набираете текст, он появляется вот тут, на экранчике, — объяснила медсестра. — Потом «ввод». И текст прозвучит вслух.
«Меня зовут Олег Волков, » — тихий стук клавиш, щелчок ввода и…
И земля вылетела из-под ног. Из миллиона чужих голосов он всегда узнал бы родной. Знакомый настолько же, насколько и собственный — с самого детства. Немного дрожащий и с едва различимым придыханием в конце его имени. Голос, которого Олег не слышал уже год…
— Надо же, — выдохнула медсестра, — А другие имена не так чётко звучат. Вам повезло.
Сердце забилось часто-часто, кровь застучала в ушах в интуитивном предвкушении чего-то страшного.
— Чьё… — от волнения Олег забыл про своё ранение и тут же скривился, услышав лишь неразличимый хрип. Быстрым, размашистым почерком он написал на бумажке: «Чьё это изобретение?». Ответ ему был уже известен, но хотелось подтверждения.
Девушка прочла и покачала головой.
— Это Сергей Разумовский. Вы не слышали про него? Недавно подарил миру голосовой помощник и… ну, в общем, покончил с собой. Месяца два назад, или полтора.
«Покончил с собой» — отдалось в голове. «Покончил с собой». Должно быть, это сон. Нет, это просто не может быть правдой, после всего, что было между ними… Боже, голова идёт кругом…
— Что такое? Вам плохо?
Олег замотал головой скорее инстинктивно, чувствуя себя как в бреду. Рука задрожала над листком бумаги, не давая вывести что-нибудь шаблонное вроде «Спасибо, всё хорошо, до свидания». Олег сглотнул и потянулся руками к клавиатуре. Пальцы кое-как попадали по клавишам.
«Сппсбо, всё нрмально, » — исковерканный Серёжин голос отдался эхом в стерильном воздухе медицинского кабинета и пустил по позвоночнику мурашки. Олег отдёрнул руки и впился ногтями под кожу. Боже, это всё неправда…
— Тогда всего вам доброго! В случае неполадок, обращайтесь в поликлинику по прописке.
Дежурная улыбка. Волков не смог ответить тем же.
«До свидания, » — выстукал на своём устройстве Олег. Палец замер над кнопкой ввода, сердце пропустило удар. Волков закрыл глаза, медленно выдохнул, после чего лишь молча кивнул и вышел из кабинета, прихватив с собой адское изобретение.
***
Статью в газете Олег нашёл быстро. «Трагически покончил с собой, » — верить или нет? Ясно только: оставлять его одного было ошибкой. Потому что Серёжа, на самом деле, никогда не был один.
Когда они целовались в первый раз… Ох.
Это был июнь, неделя с конца десятого класса. Они сидели у воды (по программе поддержки сирот их отправили отдыхать на Байкал) и разговаривали о всякой ерунде. Серёжа жмурился от солнца, Олег пускал блинчики и считал вслух: две, четыре, восемь штук…
— Запусти шестнадцать, — сказал Серёжа.
— Почему именно шестнадцать?
— Так получится геометрическая прогрессия.
— Каво получится? — усмехнулся Олег. — Учёба кончилась, я больше не знаю таких слов.
— Ну как же… Геометрическая прогрессия, — заулыбался Серёжа. — А Икс квадрат, плюс бэ икс, плюс…
— Ничего не слышу, — Олег закрыл уши руками.
— Плюс цэ, — громко сказал Серёжа, вставая на ноги. — Ну-ка, какой у неё график функции?
— Я тебя не слышу-у-у…
— Это же школьная программа!
Серёжа засмеялся, мгновенно подскочил ближе и обхватил его лицо руками, пытаясь отвести ладони от ушей.
— Давай, Олеж, как Мариванна учила! Есть гипербола, а есть?
— Нету! Ничего нету!
Олег помотал головой и согнулся пополам, чтобы освободиться от его рук.
— Ты же пионер! Как тебе не стыдно галстук носить! — завопил Серёжа, не отцепляясь. — Ну давай, па-а-а?
— Па-ашёл ты!
— Ха-ха, сам пошёл.
Олег сделал ему подсечку и Серёжа упал бы назад, если бы не быстрая реакция Волкова. Взвизгнув не хуже девчонки, Серёжа повалился прямо Олегу на руки, чёлка упала на лицо, а ноги звонко проехались по гальке. С секунду висело молчание, потом Олег рассмеялся и помог другу подняться на ноги.
— Заметь, что такое парабола знаешь ты, а на на ногах ровно стоять могу я.
— Ага-а, то есть ты помнишь! — победно выкрикнул Серёжа.
— Конечно помню, ты мне эту ерунду два дня в седьмом классе рассказывал.
Этот разговор сам по себе с поцелуем никак связан не был, просто произошёл «за минуту до». Олег запомнил его по одной простой причине: спустя две минуты Серёжа взахлёб рыдал, вжимаясь грудью в коленки, и орал, чтобы Олег ушёл от него навсегда. Такой вот контраст. У Олега ещё не успел сойти смущённый румянец, а Серёжа уже наговорил столько всего, что нормальному человеку хватило бы, чтобы больше никогда с ним не связываться.
Ещё спустя минуту Олег сидел, сгребши его в охапку, и успокаивающим тоном бормотал на ухо:
— Расскажи, что случилось? Мы же… Ты же сам сказал, что уже готов поцеловаться. Серёж, всё хорошо, никто не узнает. Я убью любого, кто что-то вякнет в наш адрес. Пока я рядом — ничего не бойся.
Уже тогда всё началось: Серёже начало чудиться, что за ним подсматривают. Всё тайное становится явным — так учили в школе, а у Серёжи была такая тайна, что хранить её — страшно до слёз. Олег привык врать: что сделал домашку, что надел шарф, что не шлялся после уроков где попало. Серёжа ненавидел ложь, как и не не умел врать сам.
— Что, если… Что если они всё узнают? — гнусаво спросил тогда Серёжа.
— Кто — «они»?
— Все. Ну. Все. Что мы с тобой… господи… это неправильно. Я слишком сильно тебя люблю, я не смогу этого скрывать, я…
— Никто ничего не узнает.
— Пожалуйста, говори, если я слишком… в общем, слишком. И вообще… Не знаю. Мы же…
— Ты двух слов связать не можешь, давай ты сначала успокоишься, а потом договоришь.
— Н-нет, Олег, я… Я никогда не успокоюсь, мне всегда страшно, понимаешь, всегда страшно! Это же видно со стороны… Должно… Олег… Мне так страшно.
— Со мной же тебе не страшно?
— С тобой меньше.
— Ну вот и всё, — шепнул Олег на ухо. — Значит, я всегда буду с тобой. Всю жизнь. Я буду внимательно следить, чтобы никто не узнал. И буду тебя охранять. Никому не позволю тебя тронуть, ясно?
Серёжа быстро закивал головой.
— Что бы не произошло, — продолжал Олег, прижимая его к себе крепче, — Я всегда буду рядом. Если ты меня не видишь, значит я за твоей спиной. Не беспокойся ни о чём. Я контролирую любую опасность, хорошо? И я от тебя никуда не уйду.
— А если… А… Если тебя заставят? У-уйти.
— Пусть только попробуют, — прорычал Олег. — Глотки им всем перегрызу.
Губы Серёжи дрогнули.
— С-спасибо.
— Не за что. Мы же всегда вдвоём. Помни об этом, ладно? Как про свои функции.
Серёжа и запомнил. Поклялся, что будет помнить всегда. Нельзя их двоих разлучить, просто невозможно, Олег не позволит. И всегда будет рядом.
Мог ли он после всего этого выдержать год наедине с самим собой? Олег не знал. Но что-то внутри отчаянно пыталось доказать, что самоубийство невозможно. Что Разумовский — его Разумовский, его Серёженька — самый сильный человек на свете. В прекрасное не заложено саморазрушение, он просто не стал бы…
Если бы только можно было доказать, что его заставили…
И да, статью в газете он нашёл быстро. Так же быстро, как прочитал страницей дальше принцип работы «Голоса». Так же быстро, как сообразил, что с этим можно что-то сделать.
***
Для начала он съездил в квартиру. Квартал ещё недостроен — пугающего вида бетонные громады возвышаются как в какой-нибудь фантастической книжке. Серёжа должен был возвращаться через них по темноте один. Жутковато, наверное. Раньше Олег не обращал внимания.
Расщелина между двумя бетонными плитами — там, завёрнутый в тряпочку, лежит запасной ключ от двери. Второй был у Серёжи.
Лестница — десять раз по девять ступенек. Серёжа считал, что по восемь, потому что не хотел определять этаж как ступеньку.
Окно в пролёте между третьим и четвёртым, внизу ваяются окурки. «Ну и свиньи!» — сразу всплыл в голове знакомый недовольный возглас.
В пролёте Олег задержался.
Подниматься выше было страшно. Он не хотел признаваться себе, что какой-то частью сознания ещё надеется и ожидает, распахнув дверь, увидеть в квартире живого и здорового Серёжу.
Олег закурил, глядя в окно. Так глупо оттягивать момент, и всё же…
Конечно, ключ не подошёл. Новые жильцы заменили замок, как только въехали.
Он провёл рукой по ручке, губы дрогнули, в горле снова стало больно от подкатывающих слёз. Волков запрокинул голову и глубоко вздохнул. Не сейчас. Дома.
По пути вниз он ненадолго задержался в «курилке», собрав с пола штук десять окурков.
***
Когда он с ней познакомился, Рае было тридцать два года. Сейчас ей должно было быть под сорок. Она работала в архиве «Вместе» и устраивала квартирники, на которых читала под гитару свои стихи. Обычно она звала девушек, но Олег стал исключением — почему, он понял позже.
Рая была лес… Кажется, «лесбиянкой». Так она сказала, когда Волков спросил, почему все её песни касаются только женщин. Она рассказала про какой-то там древнегреческий остров, но Олег ничего не запомнил, потому что в тот момент пытался осознать, что они с Серёжей не одни «сломаны».
Оказалось, Рая догадывалась об их с Серёжей связи с того самого момента, как они вдвоём пришли работать в лабораторию. «Он-то этим горит, а тебе сюда зачем?». В общем-то, она была права.
Они общались не очень много, в основном по работе. Дважды Олег приходил на её квартирники исключительно чтобы задать вопрос.
— Послушай… Ты не знаешь, как это у мужчин происходит?
(Было два часа ночи, большинство гостей разошлись, остались только две «своих» девушки. Рая сидела за столом пьяная и курила, ну удосужившись подойти к открытому окну)
— Что происходит?
Олег кашлянул. Рая подняла на него помутнённый взгляд и усмехнулась:
— Секс, что ли? Дурак ты. Думаешь, я знаю мужчин лучше, чем ты?
Олег разочаровано вздохнул и отвернулся к стене. От самогонки почему-то клонило в сон.
— Хотя, вообще-то, я могу подсказать. Я только читала.
— Давай. А то мы дальше поцелуев… ну, не заходим.
— Иди сюда, на ушко шепну.
Олег подсел ближе и наклонился к её лицу. В нос ударил запах духов, перемешанный с потом и алкоголем. Рая заговорила спокойно, даже немного лениво. Ей будто было всё равно. Олег же впервые за очень, очень долгое время почувствовал, как лицо нагревается от стыда.
— Что, прямо… Вот так? А по-другому нельзя? Я не думаю, что Серёже это может понравиться.
— М-м-м, ну это вам решать. Я, к счастью, лишена этой мерзкой части.
Олег вздохнул.
— Можно ещё по-другому, так вообще-то и нормальные люди делают, — добавила вдруг Рая. — Только молча придётся.
— Почему?
— Иди сюда.
Второй вариант смутил Волкова ничуть не меньше, но он хотя бы звучал привлекательно. Они распрощались через десять минут, а через неделю Волков пришёл снова.
— Как поживает твой Серёжа?
— Нормально, только… — замялся Олег.
Рая закатила глаза и с видом человека с многолетним опытом отношений протянула:
— Рассказывай.
— Мы пробовали заняться тем, про что мы говорили…
— Сексом.
— Да. И он сказал, что ему неприятно так просто лежать. Он вообще не выносит бездейстовать…
— Так поменяйтесь.
— Он боится, что не сможет.
Рая, которая пыталась затянуться, хрюкнула от смеха и выпустила весь дым.
— Ладно, голубки. Можешь сделать по-умному: купи проигрыватель, включи музыку. Может, повеселее будет.
— Спасибо, — облегченно выдохнул Волков.
— Только это не для тебя, — предупредила Рая. — Это для него! Если ты подхватишь ритм, смеха будет на всю квартиру, я тебе обещаю.
Через несколько дней она подозвала его в архиве и спросила:
— Ну как там с музыкой?
— Ничего не вышло.
— Как? Почему?
— Я купил новый альбом led zeppelin. Мы заслушались…
На этом их взаимодействия почти прекратились. Только иногда Олег приходил, чтобы забрать какую-нибудь папку, отчёт или коробку с прибором.
Сейчас Волков шёл к архиву, почти не узнавая коридора. Стены покрасили. Плакаты новые висят. Фикус исчез. Только подойдя уже совсем близко, он услышал знакомое Раено мычание — пела она только дома, а на работе свои песни мычала.
«Здравствуй, Рая, меня ранили, не могу говорить, » — напечатал Олег и повернул за угол, к стойке.
Когда прозвучали первые звуки, она вздрогнула, оторвалась от бумаг, а увидев Олега, охнула и закрыла лицо руками. Волков хрипло вздохнул и отвернулся, ничего не говоря, просто давая ей время осознать.
— Ты… жив. Ты уже знаешь? Мне очень жаль, — проговорила Рая, качая головой. — Боже, это так…
«Иронично?» — Серёжин грустный голос прорезал пустоту, интонация вырвана из контекста — в этой ситуации живой Разумовский был бы рад по-чёрному пошутить. Олег хмыкнул. Рая нахмурилась и замотала головой, как будто не желая принимать ситуацию.
— И ты теперь.?
Олег кивнул.
«До конца своей жизни буду говорить его голосом».
— Нет…
Она снова закрыла лицо руками. Прошла минута или две, прежде чем она шёпотом спросила:
— Это, должно быть, очень больно?
В армии боль помогала не думать о том, что Серёжи нет рядом, что их жизнь — сплошное минное поле и что, не будь у них друг друга, они могли бы быть счастливы каждый в своём браке. Возможно, сейчас от боли тоже будет какой-то прок?
Олег не стал говорить об этом, а только кивнул.
— Мы думали, ты умер, — неожиданно сказала Рая. — Пришло письмо, в нём документы из больницы. Что у тебя ранение и требуется операция.
— Что? — прохрипел Олег, и тут же схватился за грудь, закашлявшись. Из глаз сами по себе хлынули слёзы. Треклятая пуля!
— Серёжа хотел отправить деньги, но об этом бы узнали, сам понимаешь, — продолжила Рая каким-то виноватым голосом. — Я бы всё равно отправила на его месте, но он спросил меня, что бы посоветовал сделать ты. И я сказала, что не отправлять. Он и сам это знал, но ты понимаешь… Тяжело ему принимать такое решение.
Олег быстро застучал пальцами по клавиатуре. Рая замолчала, давая ему время высказаться.
«Почему вы решили, что я умер? Он узнал, что я потом жив? А пль-» — рука от спешки соскользнула с клавиши, Волков выругался.
«А письмо как до вас дошло? Зачем?»
— Чтобы тебе выплатили страховку. Мы не знали, должны ли нам сообщить о смерти, ведь официально он тебе — никто. Поэтому осталось только догадываться.
«Он умер, думая, что я тоже умер?»
Рая вздохнула, качая головой.
— Кода я последний раз с ним общалась, он не был уверен. Но это было за месяц до самоубийства, многое могло измениться.
Олег завис над клавиатурой. Слёзы, вызванные приступом боли, не думали прекращаться. Когда капля упала с подбородка, он разозлился, сам не зная на что, и постарался взять себя в руки.
«Как он себя вёл? Ты веришь, что он сам это сделал?»
Рая задумалась, прежде чем ответить:
— Верю. Хоть мы и разговаривали всего два раза. Прости за резкость, но он и при тебе выглядел не самым лучшим образом.
«Это на вид. Он был очень сильным».
— Олег, ты думаешь, его убили? Это серьёзные слова.
Волков промолчал. Нос заложило, глаза начали чесаться. В голове вилось настойчиво что-то неприятное, близкое к провалу. Дрожащими руками он медленно напечатал на клавиатуре текст, задумался, сморгнул слёзы и быстро нажал на ввод, будто боясь передумать.
«Я его любил, » — прозвучало его-Серёжино признание и повисло в воздухе.
И снова тишина.
— Мне очень жаль.
«Он не мог покончить с собой».
— Сейчас уже поздно что-то изменить.
Олег сердито хлопнул по клавиатуре. Рая серьёзно на него посмотрела.
— Ты делаешь себе только больнее. Сходи к нему. Подумай всё, чего не сказал при жизни. И смирись.
«Рая, дай мне его вещи.»
Она вздохнула почти раздраженно.
— Какие вещи?
«Он завещал личные вещи лаборатории, » — напечатал Олег и в упор посмотрел на неё. Девушка заколебалась.
— Я… дам. Ладно, как хочешь. Но ты сам себя закапываешь, если думаешь, что сможешь себе доказать, что это убийство.
Она развернулась к нему спиной и ушла в архив. Уже оттуда до Олега долетело:
— А если докажешь, что ты будешь делать? Пойдёшь в милицию жаловаться?
«Если я узнаю, что кто-то его убил или довёл, я лично этого человека найду и приложу башкой о стену, убью, но не сразу, я его до хрипоты орать заставлю, а если это политический заказ, устрою переворот, перережу всех, кто встанет у меня на пути, я сам лично…» — Олег не закончил, когда Рая вернулась с коробкой и спросила:
— Ты чего там так долго печатаешь? Я твой план знать не хочу, мне жить ещё охота.
Олег напрягся, но текст сообщения стёр.
— Тут немного осталось. Только личное. Аппаратура на складе вся, квартиру новым жильцам передали, посуду и часть мебели — детскому дому. Осталась вот… обувная коробочка.
Олег взял её в руки.
Это не могло быть всё, нет. Пусть книги перенесли в библиотеку, цветы по кабинетам, если они еще не подохли, одежду на переработку…
— Больше у меня всё равно ничего нет, — предупредила Рая. — Мне жаль, но это всё.
Волков кивнул.
«Спасибо» и «До свидания» подразумевались под этим сами собой. Лишний раз пользоваться синтезатором речи он не собирался.
В коридор Олег вышел молча, под осуждающим взглядом Раи.
***
Вещей в коробке, как он и ожидал, оказалось немного: потрёпанная книжица, ежедневник, пропуск во «Вместе», стопка документов… Возможно, там могли бы оказаться и письма Олега, только Серёжа был умненьким и наверняка их сжёг.
Придя домой, Олег первым делом сел по центру кровати и разложил вокруг себя находки. Книга оказалась «Я-роботом» Айзека Азимова. Волков пролистал страницы, в надежде найти какую-нибудь деталь. Что-то, что могло бы подсказать, навести на след, доказать ему, что Разумовский не мог так просто пустить пулю в висок. Ничего не было.
Документы, естественно, тоже были пусты на на улики. Ежедневник… Не сказать, что Разумовский когда-то аккуратно писал, но сейчас записи прочитать было и вовсе невозможно. «28 ИЮНЯ СТОУНВОЛЛ!!!» — смог разобрать Волков. Кто такой Стоунволл?
Ниже значился чей-то номер, но связать Олега с обладателем телефонный автомат отказался. Что, если этот Стоунволл давил на Серёжу? Что, если это его рук дело?
Олег сидел с вещами Серёжи до самого утра, вглядываясь в неясные каракули его ежедневника, возвращаясь то в самое начало, то листая к концу. Ничего.
Тогда он поразмыслил над этим «Стоунволлом». Ясно, что сам Серёжа вряд ли стал бы кому-то звонить. Выходит, звонили ему. Некий Стоунволл позвонил с угрозами, а Серёжа, просто умница, догадался записать номер! Нет, бред, он бы испугался и не додумался… И почему карандашом? Где была ручка?
Под утро Олег понял, что путается в мыслях и петляет вокруг совсем ничего не значащих вопросов.
Он достал коньяк, он выпил четыре или пять бокалов, его повело, образы и факты в его голове совсем смешались, представ какой-то бессвязной кашей. Он лёг на диван и уставился в стену. Сфокусировал взгляд. Перед ним прояснился аппарат синтеза речи. По щекам потекли слёзы.
…на боку аппарата красовались цифры точь в точь совпадающие с записанным номером. Это не была улика — всего лишь номер модели. Стоунволл… Тоже, скорее всего, не имел никакого значения…
Олег задремал, наблюдая во сне какие-то безрадостные образы и слыша откуда-то издалека Серёжин голос. Теперь он преследовал Волкова ещё и во сне.
Под утро случилось похмелье. Голова болела так, как будто он и не пытался заснуть, слегка подташнивало и адски хотелось курить. Сигареты закончились. Он хотел выругаться, но без помощи аппарата сделать это было невозможно. Олег не был уверен, что после Серёжиного голоса ему станет хоть чуточку легче.
Он не мог заснуть. Он не мог выйти на улицу — не в таком виде. Не позаботившись об этом заранее, он не мог даже поесть или чаю выпить, да и не хотелось. Раз за разом он возвращался к аппарату, проводил по клавиатуре, одёргивал руку, будто ожигаясь, смотрел на него пристально, но ничего не печатал. Аппарат его тянул к себе и отталкивал одновременно, так же, как когда-то вышло с курением, так же, как когда-то вышло с Серёжей.
***
— Новое изобретение Ленинградской академии наук заменит «Голос»? Совсем?
— Со временем, я думаю, да. Запись более качественная, дикторы профессиональные… К тому же, к нему есть документация, его можно совершенствовать, а работу Разумовского так никто и не смог полностью понять. Он не утруждал себя составлением инструкций.
— Только поэтому?
— Сыграет роль и это «Проклятие». Даже то, что он в итоге застрелился, всё это создаёт вокруг неприятные слухи. Он был хорошим первопроходцем в этой области, только и всего. Думаю, через пару месяцев его «Голос» полностью уйдёт в историю.
***
Каждый день Олег сбегал с работы с наступлением конца смены. Он почти не гулял, сразу шёл прямиком домой, избегая скоплений людей. Он закрывал дверь на ключ, заходил в спальню, садился напротив «Голоса» (прямо посреди комнаты) и печатал.
С каждым днём стены его квартиры всё больше обрастали бумагой.
Дело в том, что фраза «Доброе утро», безусловно, звучит на записи цельно. Эти два слова существуют в памяти нейросети вместе, в виде одной ячейки памяти. Это понятно — мы говорим «Доброе утро» довольно часто. Однако, так же цельно звучало, например «скучаю по тебе» и «мне плохо». Олег не был совсем уж дураком. Он понимал, что это значит.
Тем не менее, он почувствовал себя полнейшим идиотом, когда понял, что главная улика всё это время лежала перед его носом. «Скучаю по тебе» звучит цельно, да. «Скучаю по тебе очень сильно» — уже не очень, прибор запинается, а вот «Скучаю по тебе до смерти» — довольно органично. Выловить ту самую фразу, из которой машина вырезает введённый в неё кусочек текста сложно. Как собирать пазл в темноте, не зная картинки и количества деталей. Но возможно. И именно этим последний месяц занимался Олег. Он собирал самый сложный в своей жизни пазл — текст записи Разумовского, введённой в нейросеть как основу для озвучки.
По стенам висели списки зачёркнутых слов, вроде «красота», «человечество» и «завтракать». Это были слова, которых Серёжа не употреблял. Они его не волновали, и на запись не попали, а значит, собирались по слогам и буквам.
Другие списки слов зачёркнуты не были, наоборот, многие из них стояли под восклицательными знаками, а то и двумя. Эти слова существовали во множестве разных вариаций, с разной интонацией, тоном, скоростью. Про них Разумовский говорил часто. К таким словам относились «боюсь», «скучаю», «тишина», «следят» и ещё пара десятков безрадостных примеров.
Были списки словосочетаний, некоторые под вопросом. «Пожалуйста, возвращайся» — одно из них. «Я больше не могу,» — очень популярное, судя по количеству разных звучаний.
Самыми короткими вышли списки предложений. Всего два листа. «Я не знаю, что делать со своей жизнью,» — первое, что Олег вычислил. «Я слишком сильно тебя люблю,» — на этом пришлось ненадолго прекратить исследование, чтобы нежный прибор не закоротило от влаги.
Никаких «мне угрожали», никаких «ко мне приходили» Олег не нашёл. Отчаяние потихоньку брало своё, волоча за собой чувство вины. Серёжа не выдержал без него. Из-за него.
Вскоре он научился различать схожие интонации. Была одна, быстрая и нервная, похожая на одержимость. Были тихая и как будто слегка сумасшедшая. Иногда звучал низкая, резковатая, со следами плача. С ним говорили несколько разных голосов, несколько Разумовских, и каждый заставлял сердце разрываться на части.
Наверное, прибор не был рассчитан на такую нагрузку… Или просто был несовершенен. Только в какой-то момент он вдруг начал барахлить. Волков хотел решить проблему обычным для себя образом, хорошенько по нему стукнув, но почему-то не смог. Это было единственное, что связывало его с Серёжей, рука просто не поднималась.
Тогда он пошел в мастерскую, где ему заявили, что его модель уже старая, и инструкций по ремонту к ней нет, а новых таких не производят. Когда Волкову попытались предложить новую модель, с профессиональной записью, он только нахмурился и покачал головой.
Он обошел шесть мастерских, и везде услышал примерно то же самое. Потом попробовал вспомнить всё, что ему рассказывал Разумовский, и отремонтировать прибор сам. Не вышло: хриплое заедающее звучание только сменилось полной тишиной.
Два дня он жил в этой полной тишине, не выходя из дома.
Потом были попытки отыскать и купить подобный аппарат, но таких не нашлось. Люди спешили избавиться от странных приборов Разумовского в пользу новых, продвинутых.
Тишина затянулась надолго. В ней обитал страх, одиночество, чувство вины — особенно оно. Только теперь Волков в полной мере почувствовал на себе то, что пережил Серёжа. Честно, он бы и сам начал говорить с пустотой, прикрываясь разработками какого-нибудь синтезатора речи.
Наступил январь. Тоскливый месяц. Серёжа его никогда не любил, Олег в свою очередь ненавидел, когда Серёжа страдал. Январь никогда не был их месяцем. Да и не было в году месяца, который они могли бы назвать своим.
Наверное, поэтому не стоило слишком винить январь в том, что рука потянулась к пистолету.
Он предал Серёжу. Он его бросил. Он не отыскал тех, кто довёл его до самоубийства — если эти люди вообще были. Возможно всё это время убийцей был сам Олег? Вложил пистолет ему в руки со словами «так безопаснее», а после уехал на два года…
Два года тишины…
Он всё спланировал тщательно, написал записку, в которой просил никого не винить в своей смерти, последний раз пересмотрел записи Серёжи, уничтожил следы своего расследования. И когда ему позвонили по объявлению — насчёт того старого синтезатора из «Вместе» — то было уже поздно. Олег больше не верил себе, не верил в бесконечную силу Серёжи — ни одна сила не смогла бы выдержать подобной продолжительной тишины.
Аппарат он всё же забрал. Попрощаться.
Холодное дуло пистолета коснулось виска. Он собирался умереть так же, застрелившись, возможно это в какой-то мере искупило бы его вину. Вторая рука медленно набрала на клавиатуре одно слово и остановилась на вводе.
«Прощай».
Одной рукой он пустил пулю. Второй щёлкнул по клавише.
Пятнадцатого ноября 1970 года они вместе вернулись с конференции домой, выпили шампанского и долго-долго лежали в обнимку, вспоминая хорошие времена и мечтая о будущем.
Двадцатого ноября Серёжа ревел ему в куртку и не хотел отпускать.
В сентябре Разумовский покончил с собой, одним нажатием лишив себя жизни и загрузив в базу последние свои слова.
Второго января… В квартире Олега раздалось два выстрела. Один испугал соседку тётю Машу. Второй прозвучал значительно тише — из динамика аппарата Разумовского. Зацепился за слово «прощай» — возможности отредактировать запись у Серёжи тогда уже не было.
Именно этот выстрел стал для Олега смертельным.