Звуки битвы затихают вдали, теряясь в кронах заснеженных сосен леса близ Сноудина.
Грудь Дрима тяжело вздымается, пропуская сквозь несуществующие лёгкие морозный свежий воздух, пальцы его крепко вжимаются в древко вибрирующего от количества позитивной энергии лука, пока глаза лихорадочно рыскают по пустому белому пейзажу, отыскивая малейшие следы чернеющего негатива. Тёмная тень на долю секунды мелькает за стволом дерева справа от Хранителя, и спустя мгновение с отчетливым звуком свиста взвивается в воздух сияющая золотым стрела, не находящая свою цель и падающая бесцельно в сугроб. Дрим хмурится, однако на размышления времени не хватает, ведь за его спиной слышится характерный хруст придавленного снега, из-за чего он резко оборачивается и выстреливает друг за другом четыре стрелы, бесполезно уходящие, пока пятая, наконец, не оказывается остановлена текучим чёрным щупальцем, после чего с треском разламывается пополам, напоследок оставляя на слизи небольшие ожоги от соприкосновения с концентрированным позитивом. Брат с насмешливой ухмылкой кидает обломки стрелы под ноги Дриму.
— Проблемы с точностью, Дрим?
Хранитель игнорирует ядовитую фразу Найтмера, в ответ лишь формируя новую стрелу и прикладывая ее к рукоятке, но на мгновение мешкается, почувствовав в фалангах пальцев отдачу от множества выстрелов в сегодняшней битве, устроенной в какой-то безликой альтернативной вселенной, название которой Дрим даже не удосужился запомнить. Задержка не остается незамеченной – единственный глаз Найтмера вспыхивает бирюзой, после чего в грудь Дрима неожиданно врезается взмывшее щупальце, вытаскивая из него хриплый стон боли. Следующее щупальце он едва успевает заблокировать луком, замечая периферийным зрением подбирающееся следующее, и без долгих мыслей хватается за плечи лука, разделяя его на два клинка, привычно ложащихся в разгоряченные от раздражения ладони. Где-то на заднем плане мелькает мысль, что после битвы из костей наверняка начнет выделяться костный мозг и солнечные остатки позитива, но Дрим понимает несвоевременность праздных дум и переходит в наступление, разрубая все попадающиеся перед собой щупальца, отдергивающиеся от болезненного ощущения клинков, помноженных на ядовитый для них позитив. Негатив на щупальцах идет волдырями, выглядящими болезненно даже со стороны Дрима, некоторые из них становятся медленнее, не успевая за отточенными в долгих битвах движениями Хранителя, и вскоре исчезают, возвращаясь к хозяину. Отбив последний отросток, скелет останавливается, тяжело дыша и не опуская клинки, прямо и враждебно глядя на раздраженного Найтмера, оставшегося на том же месте, что и в начале атаки. Среди чёрной слизи больше не мелькает ядовитая белозубая ухмылка, и это, в свою очередь, заставляет уже Дрима вызывающе кивнуть в ответ на молчаливый взгляд, пусть даже его ладони горят, а кости протестующе взывают болью на резкие движения.
Когда от брата начинает исходить потемневшее, гнетущее и опасное чувство, которое пятнами грязнит даже его позитив, Дрим понимает, что сегодняшняя излишняя самоуверенность была совершенно не к месту. От Инка и Блу его разделяет чуть ли не полтора километра пустого зимнего леса, и даже если не брать в расчет то, что напарники заняты собственными битвами с наемниками Найтмера, помощи от них ждать напрасно, и, в завершение, силы самого Хранителя на исходе – сражение застало его врасплох посреди тщетных попыток помочь Фелл-вселенной, а оставшиеся силы он потратил на Киллера, давно уже точившего на него зуб, вместе с Дастом. Если в обычный день он с легкостью бы мог тягаться с двумя монстрами, переполненными любовью, то сегодня, истощенный, посреди полупустой вселенной, где нельзя вытянуть позитив просто потому, что вытягивать его не из кого, он оказался оттеснённым двумя наемниками, чем не замедлил воспользоваться Найтмер, приказав подчиненным отступить и занявшись братом самостоятельно. Первая половина сражения прошла гладко – большинство стрел находило свою цель, заставляя Найтмера раздражаться всё сильнее, и даже необходимости в разделении лука практически не было.
Но вот, усталый и оставшийся один, Дрим оказался лицом к лицу с братом, который, в отличие от него, мог при случае почерпнуть силы из окружающих монстров. Впрочем, он, казалось, не нуждался в этом – Найтмер не выглядел истощенным ни физически, ни морально, лишь раздраженным от бесплодных атак, никак не задевающих Хранителя позитива. Вот только сколько ещё Дрим будет оставаться невредимым?
— Долго ли ты продержишься в таком состоянии? – без тени язвительности спрашивает брат, безразлично окидывая взглядом быстро вздымающуюся грудь, излишне напряженные руки, хмурость в выражении лица от осознания быстро тающих сил. Даже подобная небрежно кинутая фраза, лишенная обычного для их коротких бесед стремления задеть за живое, вызвать на эмоции, сделать противнику хуже не только ударами, но и словами, всё равно заставляет волну едва сдержанного гнева подняться в душе Дрима. Внешне никак не показывая разгорающуюся злость, привычно появляющуюся на любые слова и действия – признаки существования – близнеца, он твердо ему отвечает:
— Ты в любом случае не получишь последнее яблоко. Ни сегодня, ни когда-либо ещё.
— Очень… амбициозно с твоей стороны, дорогой братец, - во взгляде Найтмера мелькает нечто новое, незнакомое, отличное от обыкновенного презрения или скуки, что заставляет Дрима крепче вцепиться в клинки и перевести положение тела в более удобное, настороженное, чтобы быть готовым к любой неожиданной атаке. На этот раз всплеск чего-то необычного в эмоциях Найтмера не вызывает у Дрима болезненной и слепой надежды.
Больше ничто не способно заставить Дрима верить в Найтмера.
— И долго мы будем бесцельно разговаривать? – не в силах выдерживать тягостное ожидание атак, он пробует заставить противника первым сделать следующий шаг.
— Чувствую себя польщенным, слыша это от тебя, Хранитель позитива, - его эмоциональный фон остается неизменным, с досадой понимает Дрим, когда лишь слегка дотрагивается до чужих эмоций. Судя по нахмурившемуся лицу, брат замечает это посягательство, но никак не дает об этом знать, продолжая разглагольствовать: - Можно ли считать, что теперь ты отступился от идеи, будто разговором решаются любые проблемы?
— Я давно понял, что далеко не все монстры желают измениться к лучшему. Иногда сражение – единственный оставшийся выход, спасибо тебе, Найтмер, что научил меня этому, - не удерживается от небольшого злого замечания скелет.
— Пожалуйста. Но разве не жителей деревни ты должен благодарить за это? – мёдом звучащие жестокие слова, легко сказанные Найтмером в попытке уколоть сильнее, льдом окатывают в миг опустевшее сознание Дрима, пройдясь по нему воющим ветром болезненных воспоминаний, и, застывая на месте, не способный сделать ни шага, Хранитель неожиданно ощущает на своих костях невыносимый мороз окружающего зимнего леса. – Ах, прошу прощения, видимо, ты вспоминал не тот случай. Впрочем, какая разница? Ведь они, или, точнее, ты, Дрим, привел нас к настоящему.
Ослабевшие руки скелета медленно опускаются, едва не роняя клинки в снег. Дрим смотрит вперед, прекрасно видит и осознает картину перед собой – извращенное из-за безумного количества негатива тело его близнеца, сияющий ледяной бирюзой единственный видный глаз, извивающиеся в нетерпении щупальца, бесконечность деревьев за спиной Найтмера, уходящих далеко в небо, с кронами, покрытыми снежным покровом, сугробы с обломками медленно исчезающих стрел в них. Он может услышать свистящий звук тревожного ветра, шум трепещущей игольчатой листвы, то, как с шипением отрастают щупальца, вытягивая негатив из среды вокруг. Он может почувствовать холод на своих костях, огнем горящие ладони, ссадины и едва закрывшиеся порезы на запястьях, которыми глупо пытался блокировать ножи Киллера часом назад.
Дрим видит, слышит и осязает, но всё равно теряется в своих воспоминаниях, не уверенный, где сейчас находится, в какое время и в каких обстоятельствах. Черная фигура Найтмера в его сознании мешается с водоворотом фиолетового, белого и золотого, злой оскал обращается ласковой улыбкой, а бирюзовый глаз становится фиолетовыми точечными уколами в глазницах, обещающими покой и любовь. Деревья за спиной брата сгорают в жадном пламени, оставляя после себя лишь искореженные, покрытые пеплом пни, призраками вокруг восстают искривленные в гневе, страшные и уродливые лица селян, готовых обменять остатки доброты на труп ненавистного Хранителя негатива, и на траву вокруг миг спустя брызгает алая кровь вперемешку с серой пылью, превращая обычный, яркий, наполненный смехом с Найтмером мир Дрима в скопление страха и боли, и он слышит, слышит наяву вой брата, вой раненного зверя, невыносимый вой ужаса, переходящий в безумный упивающийся смех, и он видит, как Найтмер отвергает последнюю мораль, восторгаясь муками ещё живых монстров, пронзая их щупальцами, наслаждаясь выражением ужаса на чужих лицах, и он чувствует, как не может пошевелить конечностями, не может броситься навстречу брату, умолять его остановиться, помочь ему, и, опуская взгляд, понимает, что его тело начинает окаменевать, забирая у него право на жизнь, на свободу, на выбор, и Ним безразлично шепчет ему на ухо, что он должен забыть о Найтмере, оставить брата, сосредоточиться лишь на защите последнего яблока, шепчет, что его чувства ничего не значат, что баланс – единственное, о чем он должен заботиться, что Найтмер больше не имеет значения, не теперь, когда позволил себе забыть о обязанностях в пользу своих эмоций, и, Дрим, ты ведь не такой, как твой брат, ты ведь послушаешь меня, верный сын? Но когда Дрим отвергает утихающий голос умирающей вместе с Древом чувств матери и пытается вырваться, добраться наконец до брата, окаменение доходит до его души, и, Ним, он никогда не ощущал такой нестерпимой боли в своей душе, заставляющей его рыдать и выть, заставляющей его отчаянно желать смерти, нежели терпеть эту боль. Окаменение длится бесконечно, однако, стоит ему закончиться, Дрим даже не способен закрыть глаза или потерять сознание от столь долгой агонии, всё, что ему остается – безвольно наблюдать за продолжающейся местью Найтмера, будучи заключенным в каменную тюрьму, не способным ни сделать что-либо, ни сказать, и безмолвно умолять брата обернуться, заметить каменную статую, которой стал Дрим по последнему желанию их матери, но Найтмер никогда не обернется, никогда не увидит, он лишь сбежит, оставив его на долгие года смотреть в одиночестве на их опустевший дом и сгоревшее Древо…
Найтмер с жадностью наблюдает за опустошением в лице Дрима, явно ощущая и смакуя волнами исходящую от брата безысходность, страх, бессилие, безнадежность, принимая чужую боль за собственную победу. Что же может быть лучше, чем заставить Хранителя позитива потерять веру всего несколькими болезненными словами? Найтмер по праву может гордиться собой и пожинать плоды победы, сейчас, когда Дрим так незамутненно погружен в горькие воспоминания их общего прошлого, не обращая внимания на присутствие заклятого врага рядом, однако нечто останавливает его от последнего действия, что поставит долгожданную точку в их бесконечном и зачастую кажущимся бессмысленным противостоянии. С тенью растерянности Найтмер заглядывает глубже в себя, не понимая причину отсрочки того, чего добивался сотнями лет, что мог заполучить гораздо раньше, стоило лишь напомнить Дриму о его главнейшей ошибке, которую не искупить тысячелетиями рассеивания позитива по всей мультивселенной или спасением миллионов жизней чужих ему людей. Не сумев найти причину своей нерешительности, Найтмер раздраженно думает о том, что, наверно, желает насладиться муками Дрима дольше, не предлагая ему спасения поглощением отрицательных эмоций, пусть даже такое неимоверное количество негатива переполнит все его запасы сил.
Когда Дрим всё же роняет клинки в снег и начинает задыхаться, цепляясь пальцами за одежду, Найтмер склоняет голову и подходит на пару шагов ближе, заинтересованный животным ужасом, исходящим от брата. Скелетам, по образу которых Ним создала своих Хранителей, воздух не нужен – попросту незачем, когда нет ни легких, ни органов с нуждой в кислороде, однако дышать они способны, используя это более для обоняния, чем из необходимости. Дрим, видимо, окончательно потерял контроль над собственным разумом, раз не способен владеть даже дыханием, с усмешкой констатирует Найтмер. Страх сменяется беспроглядным отчаянием, бездонным, словно океан, заставляющим его только сильнее растягивать довольный оскал, упиваясь желанной местью за прошлое, а Дрим, наконец, падает перед ним на колени, охваченный бурей болезненных чувств.
Отросшие щупальца поднимаются выше в воздух, пока Найтмер медленно подходит ближе к обессиленному, проигравшему собственной душе Хранителю позитива. Легкость победы горчит, но кто Найтмер такой, чтобы отказываться от приза, что собственноручно вручает себя ему? Золотое яблоко – его ироничная мечта, давняя цель, единственный смысл для продолжения жизни – уже у него в руках.
Месть сладка, кто бы что не говорил.
Забытые клинки вновь сверкают в воздухе, отсекая приближающиеся щупальца и заставляя Найтмера отступить с сильным чувством досады.
— Не смей, - Дрим тяжело дышит, и его эмоциональный фон разительно меняется – даже мимоходом считывая его, Найтмер не способен не отшатнуться, почувствовав столь горячую, кипящую ярость, направленную на него, неожиданную для брата, от которого всегда исходило лишь раздражение, бессилие и невыносимая тоска, стоило ему встретиться с давно потерянным для него Найтмером. Дрим тяжело опирается на один клинок, другой держа в дрожащей руке и направляя в его сторону, всем видом показывая, что готов к борьбе. У его ног извиваются в издыхании щупальца. – Не смей обвинять меня в том, что произошло тогда у Древа. Моей вины в этом нет.
Выпаленные с подобной тяжеловесной уверенностью, злобой и мрачностью слова выбивают Найтмера из равновесия на несколько мгновений, из-за чего он застывает, пусто смотря на искаженное в холодной ярости лицо Дрима, и это продолжается до тех пор, пока смысл слов – этих лживых, бахвальных, неимоверно жестоких в своем лицемерии слов – не доходит наконец до его сознания. И стоит ему в полной мере осознать самоуверенное вранье близнеца, ядовитый смех расходится по пустому заснеженному лесу – Найтмер сгибается, не способный сдержать сильный, прорывающийся сквозь злость отчаянный смех, и не может остановиться долгие минуты, даже когда заливистый холодный смех превращается в хриплые обрывки, звучащие словно скрип по стеклу. Дрим во всё время истерики смирно остается на прежнем месте и не опускает клинок, без капли сострадания или беспокойства наблюдая за разрушающейся в пыль стабильностью того, кого ранее называл своим истоком.
— Кто же тогда виноват, Дрим? – хриплый после столь долгого смеха голос Найтмера обрывается еще сильнее из-за крика. Безумная блуждающая улыбка на его лице не оставляет и тени от былой высокомерной уверенности, и, не будь Дриму так безразлично, его бы душа сжалась от того, сколько противоречивых эмоций, начиная удивленным неверием и заканчивая болью, смешалось в его брате. – Скажи мне, кто виноват? Я? Я виноват в том, что те чертовы ублюдки травили меня, пока ты с радостью закрывал на это глаза, лишь бы тебя похвалили, осыпали благодарностью, сделали гребанным божеством в паре с таким чудовищем, как я? Я виноват, что они хотели убить меня? Я виноват, что они попытались сделать это, а ты в этом время просто стоял в стороне и смотрел? Или кто виноват, Дрим?
— Виноваты они, – тихо и не в пример разгоряченной обиде Найтмера спокойно отвечает Хранитель. Холодная ярость из него исчезает, оставляя на своем месте одно опустошение, и, если бы Найтмер не был так занят ураганом жгучих эмоций в собственной душе, его бы сильно удивила и разозлила белая, оставшаяся без единой эмоции посреди ссоры душа брата. – Ты пытаешься выставить себя жертвой, Найтмер, но не забывай, что я видел всё, что тогда произошло у Древа.
— О, да, – с ясным сарказмом отзывается Найтмер. – Ты прекрасно видел, как они пытались убить меня, а потом обратился в камень, чтобы защитить свою гнилую душонку и не встречаться лицом к лицу с ответственностью. Благородный Хранитель позитива, что сказать!
— Я не понимаю, о чём ты говоришь, – небольшое удивление отражается в склонившемся лице Дрима. Оно искреннее – даже в запале Найтмер способен прочитать всё, что творится в сознании его братца, как бы сильно очередное доказательство их оставшейся связи не выводило его из себя. – Ним приказала мне отречься от тебя и сбежать, и наказала меня, когда я отказался. Пятьсот лет тюрьмы – результат жестокости нашей матери, а не моего предательства. Я не отворачивался от тебя, пока ты первым не сделал это.
— О чём, чёрт возьми, ты болтаешь? – хмурится Найтмер.
Дрим убирает второй клинок, вонзая его в снег, и устало опускается на колени, ощущая надрывное растяжение в каждой своей кости от долгой битвы и, кроме того, эмоциональную истощенность после… после этого досадного, неприятного срыва. Найтмер, как он и думает, остается на месте и не нападает на отложившего оружие брата, ведомый невыносимым любопытством и желанием выплеснуть давнюю обиду. Дрим понимает. Прошел не один век, многое в их жизни изменилось, они сами изменились, отбросив то, что раньше было их основой, практически не оставив на месте прежней личности ничего знакомого близнецу, вот только мстительность Найтмера не исчезла так же легко, как сострадательность и неуверенность в себе – терпеть, конечно, он может годами, однако расплатой насладиться пожелает вовсю. И сейчас он не воспользовался моментом откровенной, такой стыдной слабости Дрима, потерявшего контроль из-за упоминания их прошлого, которое ранее они избегали как огня, никогда не заговаривая о нем, он просто не мог удовлетвориться коротким чувством триумфа, ему необходимо было выплеснуть весь гнев, копившийся в нем столетиями, вдоволь поиздеваться, причинить боль равноценную той, что он испытал сам, взглянуть на растоптанного, проигравшего, униженного Дрима и лишь тогда убить его. То, что он не принимает нынешнего Найтмера, никогда не означало, что он его не понимает.
— Говори, Дрим, – со слышимой угрозой в голосе тяжелее произносит брат, и это звучит едва ли не как приказ. От небольшой усталой ухмылки его не останавливают даже опасно взвивающиеся за спиной Найтмера немногочисленные оставшиеся щупальца. «Босс». – Что Ним сказала тебе обо мне?
— Она назвала тебя предателем, – пожимает небрежно плечами Хранитель, совсем ничего не думая утаивать. Его слова звучат ровно и безразлично – он уже давно отпустил нелюбовь матери. Иногда просто так случается, что родители не любят своих детей, и им с Найтмером не повезло стать детищем именно такого создания. Вот и всё. Не то, что стоит держать в сердце тысячелетия жизни. – Что-то о том, что ты отрекся от своего долга и потому больше не имеешь значения. Ты ведь знаешь, какой она была. Манипулятивная. Жестокая. Всё ради целостности общего, но не частного.
В голове у него вскользь возникает образ скелета с пятнами краски на скулах, но Дрим как можно скорее отгоняет лишние мысли, не собираясь тратить себя ещё и на другие тяжелые размышления.
— А ты, значит, имел значение, - после долгого молчания с неожиданной глухотой отзывается Найтмер, что заставляет Дрима выпрямиться и податься едва видно вперед, придя к неочевидной догадке.
Он смог отпустить Ним, столкнувшись со столь явным проявлением её безразличия, но Найтмер, напрямую не встречавший ни её холодных слов, ни действий?..
— Стой, ты… Ты не отказался от неё?
Всплеск сверкнувшей злобы в душе брата отвечает ему и без слов.
— Найтмер, ей было наплевать на нас обоих, – лишь усталость останавливает его от повышения тона, чтобы заставить брата понять и принять нежеланную правду. – Она была для нас матерью, но мы для неё никогда не были детьми, мы – всего лишь инструменты в её руках, способ выполнить долг по сохранению баланса на грани исчезновения, неужели ты сохранил веру в неё после того, как она игнорировала нас так долго?
— Заткнись, – несдержанно выпаливает брат, обнажая по неосторожности свои слабости. На памяти Дрима это, кажется, происходит впервые за века их противостояния, когда они лишь молчали и утаивали всё, что происходило в их душах, не давая врагу ни единого преимущества в бою, пусть им будет даже слово. – Откуда мне было знать? Она не говорила со мной. Я даже не знал, что ты говорил с ней.
— Говорил – слишком громкое слово, – усмехается Дрим. – Разве приказы и манипуляции можно назвать общением? Ним велела мне оставить тебя и защитить яблоко, вот и всё.
— Каменная тюрьма была твоим наказанием. Значит, ты не послушался её, – голос его звучит задумчиво, и Найтмер ненадолго останавливается, прежде чем задать следующий вопрос: - Почему ты не сделал этого?
— Потому что, – медленно говорит он, впервые за долгое время решив не лгать, и следующие его слова звучат так, так неправильно, учитывая, кому и в каких обстоятельствах они произносятся. – Я люблю тебя, Найтмер. Ты мой брат, и ничто не может изменить этого. Ни время, ни наши решения. Ничто.
И Ним знает, сколько ещё он желает сказать, выпалить, обнажив глупо и беззащитно свою душу – что эта любовь выжигает его изнутри, и он сотнями лет пытался найти баланс между любовью к брату и вынужденной борьбой с ним за жизни невинных монстров в тех вселенных, где баланс уже установлен, что чувство долга перед матерью и вселенной давно исчерпалось, и движет им сейчас лишь любовь к тому, давнему Найтмеру, из-за которого он и берет на себя ответственность за все ошибки близнеца, что пустота в его душе, порой возникающая от невыносимой усталости, всегда уходит, сменяясь этим всепоглощающим, глупым, неискоренимым чувством любви к брату вопреки всему, и сам Дрим иногда это ненавидит – безразличие решило бы столько его проблем, избавило от угрызений совести за то, что он больше не проявляет милосердия и сострадания к брату, от уродливой нерациональной вины, когда он понимает, что вина его не единолична и давно компенсирована уловками и предательскими словами Найтмера.
И вместе с тем Дрим знает, что он никогда – ни за что, ни в каких условиях, что бы не произошло и сколько бы времени не прошло – не отречется ни от любви к Найтмеру, ни от самого Найтмера. Он просто не может. Не способен. Его любовь к брату – это нечто неизменное, что будет существовать всегда, что родилось вместе с ним, если он потеряет ее, он потеряет часть себя, часть своей самости, и он уже потерял достаточно, чтобы пытаться избавиться ещё и от неё. Она давно деформировалась, уродливо исказилась, смешавшись с острым разочарованием, кровоточащей тоской от утраты, пламенной злобой и даже чёрной ненавистью за то, что Найтмер глух, язвителен, насмешлив и безразличен, выглядит таким скучающим, когда Дрим умоляет объяснить, почему всё так изменилось, почему он оставил его и ни разу не вернулся, когда он сотнями лет напрасно ждал и лелеял надежду, только чтобы избавиться на пятисотлетие от тюрьмы, оказаться найденным Инком и узнать о том, во что превратился его брат. И даже эта ненависть прошла, сменившись в последние года усталым погасшим равнодушием, но он знает, что сердцевина любви – тщетная, до сих пор живая, сильная и бессмертная – жива глубоко в его душе.
Так глупо говорить о любви спустя века молчания, прекрасно осознавая, что слова останутся неуслышанными, ведь всегда оставались такими – как и любовь Дрима. Так глупо говорить о любви тому, кто тебя не любит. Так глупо.
Ох, Дрим ведь всегда выбирает любить тех, кто не принимает его чувства.
— Эти сантименты нам уже не к лицу, брат, – спокойно отвечает спустя, казалось бы, годы молчания Найтмер, и его отчаянная ярость испаряется, оставляя одно лишь привычно скучающее безразличие. Однако на этот раз что-то мелькает в его взгляде, из-за чего Дрим понимает серьезность слов брата. – Тебе необходимо отречься от меня, потому что я никогда не откажусь от своей цели. Если любовь всё ещё существует, тогда именно она причина твоей слабости. Я знаю, на что ты способен, поэтому прошу тебя – отрекись от меня.
Найтмер разворачивается, покидая поле битвы, место их первого за долгие столетия битв диалога. Почему-то его слова звучат как усталая, наполненная безысходностью просьба о смерти.
Дрим остается в лесу один, на коленях, с разбросанными по земле клинками и тяжело опущенными плечами.