Блядская ткань халата липнет к мокрой шее, и это выбешивает даже сильнее, чем развалившийся посреди гримерки Хосок. Хосок, ладно, бесит не весь, а только торчащими в проходе между диванами копытами.
У Юнги есть масса претензий к костюмерам и режиссерам, но всю массу он озвучивать, конечно, не будет. То есть, будет, но не прямо сейчас. А прямо сейчас он просто бубнит в пучок бумажных салфеток, которыми елозит по оголенной груди.
— Ни на какого Санта-Клауса ты не похож, успокойся, — бурчит Намджун, уткнувшись в телефон.
— А я все хочу спросить, ты не мог бы хоть иногда отрывать взгляд от своего телефона? — шипит раздраженно Юнги. — Или у тебя там суфлер, и ты текст подсматриваешь?
Мимо двери в гримерку проносится как всегда куда-то не успевающий Чонгук.
— Носки-носки-носки…
Хосок ржет: он еще утром предупреждал, что мелкий забудет переодеть носки на «белый» номер. Потому что когда ты занимаешься на прогоне тем, что пихаешь Тэхёну в нос "пимпочку" с лацкана своего пиджака в порядке эксперимента «Вычихнет — не вычихнет», вместо того, чтобы пройти еще раз технические моменты с костюмером, это всегда заканчивается либо незастегнутой ширинкой, либо непереодетыми носками.
— На столе-на столе-на столе, — подсказывает уже готовый к выходу элегантный как рояль Тэ. У него широкие брюки полощутся на сквозняке как паруса, а туфли огромные и на них очень удобно скользить по коридору мимо туалетов. И эти наблюдения ни к чему хорошему не приведут — такова официальная позиция менеджера.
— Ебаный Санта-Клаус, — после номера Юнги вваливается за кулисы и распластывается на резиновом коврике, и срать он хотел на то, что концертный костюм будет изгваздыкан в только что пролитый здесь Намджуном кофе.
Но по ту сторону сцены разливается белая мелодия «00:00», и Юнги приподнимается на локте, чтобы посмотреть на Чимина.
— Он потрясающий, — выдыхает Хосок, кивая туда, где нежным принцем взмахивает фатиновыми рукавами Чимин.
Юнги молча сглатывает и прислушивается к каждой неровно взятой ноте, моргает нервно («Совсем как Джин!» — замечает наблюдательный Хосок, — «Переопылился, смотри-ка!») и цепляется руками за край баннерной боковушки.
И ловит себя на мысли, что стал забывать, какой Чимин, и в самом деле, потрясающий.
— О-о-о-о! — ну бантаны не бантаны были бы, если бы не обглумили макнэховый образ на соляк. — Да у нас тут Бэд Гай!
— Возьми меня, Куки, я вся твоя! — икает по-индюшачьи хён (самый, старший и, между прочим, самый сознательный… должен бы быть…).
— И вот Тэхён подсыплет тебе в спрайт слабительного и будет прав! — вздыхает Хосок и прижимает насупившуюся уже мордаху макнэ к себе аккуратно, чтобы не размазать мэйкап. — Не слушай их, малыш, они все дурачки. Иди, порви там… пустой зал и возвращайся здоровым…
— Пиздец, конечно, перед пустыми рядами выступать, — возмущается Хосок, пока Тэхён провожает мелкого к выходу на сцену, пытаясь поплотнее запахнуть его блядское декольте. — От чего, сука, ушли, к тому пришли. Прям как в голодные времена предебюта… Тогда в зале хоть дюжина зрителей набиралась, а сейчас вообще по нулям.
— Не гневи бога, — Намджун осторожно заправляет выбившуюся на лоб Хосока прядку волос, — мы должны быть благодарны, что можем выступать хотя бы так… в то время, когда все, весь мир…. не может ничего, мы все еще многое можем…
Хосок смущается своей вспышки раздражения, прячет лицо в ладонях Намджуна и закрывает глаза.
— Иногда я думаю о том, как складывается моя жизнь, Хоби, — продолжает лидер мягко, — и мне кажется, что так не бывает. Что все вот это — это кем-то подстроенная цепь счастливых событий и шансов. И каждый раз, когда появляется новый шанс, я не перестаю удивляться… И ты не переставай.
— Знаешь, а ты ведь прав, — глубокомысленно бормочет Юнги, вглядываясь из-за кулис на сцену, где готовят реквизит для сольника Чимина. — Удивляться — вот какое качество человеку надо сохранить до самой смерти, чего бы это не стоило. Если разучиться удивляться, тогда ради чего вообще вот это все?
— Вот, к примеру, на бридже можно бы Куки и не хватать так себя за промежность, да? Как вы думаете? — прошаркивает мимо Тэхён, вцепившись в широкий рукав Сондыка. — Или, скажем…
— Кто, блять, снял шляпу с манекена? — у режиссера Чхве пар из ушей идет практически осязаемо, — Поубиваю всех массово!
— Хен, да ты преувеличиваешь, ну серьезно, — Чонгук мокрый и расстроенный, и рядом с неумолимым Тэ он выглядит как до срока возмужавший и невовремя распубертатившийся птенец павлина.
— Ничего я не преувеличиваю, Куки, — Тэхён рукав Сондыка из цепких пальцев не выпускает, и по глазам хореографа уже вполне можно прочитать весь корейский словарь обсценной лексики. — Сондык-хен просто упустил некоторые детали, и мы сейчас все поправим, до завтра у нас есть еще время… Вот, к примеру, зачем нам такой глубокий вырез, да? Можно зашить его на пару-тройку сантиметров, правда же?..
— Кто подрисовал манекену андеркат черным маркером? — визг режиссера слышен с другого конца вспомогательной сцены. — Несите запасной, иначе я сейчас достану свой гранатомет.
— Она когда-нибудь, кстати, достанет… — Юнги вглядывается в застегивающего последние пуговицы на белой рубашке Чимина, там, в кулисах напротив, и ему кажется, что между ними не сцена, а целый мир.
— Я не удивлюсь, — кивает Намджун.
— Я начал забывать, какой он потрясающий, — цепляет Юнги Намджуна за плечи, когда сольник, которым Чимин методично размазывает по экранам мировую общественность, переваливает за половину. — Не потому, что перестал считать его таким, а просто…
— Привык? — смеется Намджун ласково и обнимает своего влюбленного по уши (все еще, хотя так много лет и так много концертов, и вообще… всего вообще много) друга за плечи. — Ты вот говорил, что боишься разучиться удивляться? Ты прав, потому что…
— Извини, — вдруг вскакивает Юнги, — я сейчас!
И ныряет в узкий проход между задниками, спотыкаясь через диодные фонари.
— Куда он? — оборачивается Намджун.
— У него есть пятьдесят секунд, чтобы поцеловать своего парня, пока предзаписанный Чимини будет отдуваться на экранах за него, — понимающе улыбается Хосок.
— Ты чего, хен? — испуганно взвизгивает Чимин в тесном переходе между экранами, когда чувствует, как сзади обнимают его за талию крепкие знакомые руки. Запах Юнги, в котором с нотками кофе перемешана усталость и легкий едва различимый запах тональника, обволакивает сразу, рассеивая дрожащие в воздухе терпкие и устоявшиеся ароматы сцены.
— Просто хотел напомнить тебе о том, какой ты… сказочный, — вспархивает, щекоча тонкую кожу на шее, знакомый чуть присвистывающий шепот.
Чимин оборачивается:
— Тогда где мой поцелуй любви? — уточняет он с таким серьезным выражением лица, что Юнги застывает нерешительно, пытаясь разглядеть в полумраке кулис эмоции на чиминовом лице.
Но разглядеть не успевает: сказочные губы разгоряченного танцем Чимина накрывают его приоткрытый в изумлении рот. И Юнги, погружаясь в торопливый и утопающий в легком стоне поцелуй, мягко сжимает ладонями чуть взмокшие бока своего персонального волшебства.
— Мне однажды очень умный дядечка сказал одну вещь, и я только вот сейчас, только сегодня ее понял, — Юнги откидывается затылком на кожаный подголовник в салоне микроавтобуса. Сокджин с Намджуном переглядываются: они-то думали, что Юнги давно спит — тот практически не отсвечивал всю дорогу.
— Не могу назвать тебя сообразительным, бро, — хихикает Джин. Но видит, насколько серьезен Юнги, и затыкается.
— Мы сидели с братом на смотровой площадке в Апсан-парке, глумились над туристами, которые охали и ахали с видов на горы, на долину… Там красиво, да, но мы-то там все знали уже наизусть, бывали не раз, и нам их восторги казались смешными… И вот тогда дядька этот… он там смотритель был или кто… не помню… сказал: «Не привыкайте к соловьям!».
— Вы с соловьев что ли тоже глумились? — уточняет все еще хихикающий Джин. — Ироды…
— Это была метафора. Он сказал, что пение соловьев прекрасно. Это одно из великих чудес, которыми с нами щедро делится природа. Есть в мире места, где люди могут слышать соловьев каждый день, и они уже не кажутся им такими уж уникальными. Но есть места, где люди никогда в жизни не слышали пение соловья. И если они хотя бы раз в жизни услышат его пение, они расплачутся от восторга. От того, что мы привыкаем к соловьям, они не становятся менее чудесными, не начинают петь хуже, волшебство, сказка не перестает существовать. Но зато мы, привыкая к соловьям, обесцениваем для себя эту сказку.
— Ух ты, красиво! — Намджун достает телефон и начинает что-то быстро печатать в блокнот.
— Ага, — вздыхает Юнги. — И ведь дядька этот… он мне еще тогда все это сказал. А понял я только сегодня.