К Юнги в клинике приставляют медбрата. А не медсестру.
Агентство перестраховывается, мало ли, фотки, фанатки, все дела…
Юнги смешно, но он не против.
Сочон вполне адекватный и прикольный. С ним можно поржать, ему можно навывать новые мелодии, пришедшие на ум, битбоксить горячие идеи, проверяя, как заходит «на массы», да и вообще потрепаться.
Поначалу даже было не скучно.
Весь первый день Юнги вообще залипал в телевизор: сто лет такой возможности не представлялось, а тут хоть вспомнил, как пульт от телека в руках держать.
К вечеру наскучило.
Телешоу все одинаковые, дорамы вылавливать посерийно неинтересно, к тому же, реклама, где через каждые два ролика твоя собственная наштукатуренная рожа маячит — тоже так себе удовольствие. Юнги нарциссизмом не страдает, ему некомфорт.
Единственное, что можно было смотреть, — это телемагазин на «NS Homeshopping». Юнги даже пару раз одергивал себя, когда рука тянулась к телефону заказать какую-нибудь ненужную херь. Вот скиллы у ребят! Так население на бабки разводить! Им бы в команду Чон Чонгука — и они реально захватили бы мир.
Окна комнаты Юнги (тут палаты палатами не называют) (да их и язык не повернется так назвать: лакшери в каждый плинтус золотой ниткой вшито) выходят на горы.
Релакс и единение с самим собой и природой.
Но Юнги хочется единения с Чимином, поэтому горы в оконной раме радуют не особо.
— Что это у тебя на лице? Крошки? — веселится Сочон, входя со своим процедурным подносом сразу после завтрака. — Сотри, тебе не идет.
Он неплохой парень. Понимающий.
Например, ни разу автограф не попросил. Хотя все остальные тайком попросили и не по разу, а потом умоляли начальству их не сдавать.
Юнги не жалко маркером несколько букв накарябать. И вот это его «мне не жалко» уже столько раз под монастырь подводило. Ничему жизнь человека не учит.
— Гулять пойду, — вопросительно-утвердительно поднимает глаза Юнги, и Сочон заботливо накидывает ему на плечи меховое пончо: сунуть руку в рукав пока возможным не представляется.
С одной рабочей рукой трудно все.
Трудно одеваться, есть, причесываться, зубы чистить неудобно… Труднее всего — не видеть Чимина. Потому что Юнги тут, с природой единится среди гор на окраине Сеула, а Чимчим где-то там, и приехать не может, хоть и каждый вечер по видеосвязи долго рассказывает, как ему хотелось бы. Но дорога сюда занимает полдня по пробкам, да даже если Чимин и вырвется из своего графика, и приедет, политика клиники такова, что к реабилитирующемуся Юнги никого извне просто не впустят. Потому что все еще не расковидилось, поэтому риски и социальная дистанция.
И сидит Юнги, как принцесса в башне, правда, Сочон — вполне сносный дракон, если так уж. Но все равно, мимо дракона не прошмыгнешь.
Юнги злится, закидывает пульт от телека под кровать и смотрит видюшки в Тиктоке: всякую залайканную ботами хрень. Видюшки с котами Юнги старается обходить стороной. Хотя бы потому, что к каждому второму котейке неизменно прифотошоплено его собственное лицо.
Сочон приходит после ужина на перевязку, аккуратно рассматривает швы и качает головой:
— Что это у тебя на лице? Тоска что ли? Сотри! Тебе не идет!
И смеется.
Юнги стыдно немного. Но за него в эту клинику такие бабки проплачены, что можно и повыпендриваться.
Повыпендриваться не успевает: Чимин звонит. Он мокрый, запыхавшийся, только что с тренировки, идет по коридорам Бигхита, и его тень растягивается позади него до самого выхода к лифтам.
— Ты как, хён?
— К тебе хочу, — пожимает одним плечом Юнги.
— А я — к тебе, — улыбается Чимчим. — Давай хотеть вместе?
— Так мы вместе и хотим.
Юнги в минуты тоски всегда такой Кэп, если честно.
— Первым делом — переоденься, а уж потом обнимашки! — заявляет Чимин на следующий день, появляясь в дверях комнаты-палаты.
— От меня плохо пахнет? — Юнги пытается сделать возмущенное лицо, но не получается: щеки разъезжаются в улыбке прямо к ушам, хоть вручную обратно стягивай.
— Нет, просто эту футболку я заберу с собой и буду с ней спать, она тобой пахнет, а тебе привез, вот, чистую, — вытаскивает Чимин из рюкзака юнгину белоснежную халабуду.
— Это немного странно, — бурчит Юнги, сдвигаясь к стене так, чтобы Чимин мог улечься рядом, положив голову на здоровое плечо.
— Ой, ну да все так делают, — фыркает Чимин.
— Не думаю, что прям все….
— Ну делали бы, если бы скучали по тебе так, как я.
Почти не целуются.
Хочется все время смотреть в родное лицо, а когда целуешься — не видно. Просто лежат и смотрят. А день уже почти коснулся горизонта краешком солнца.
— Не можешь остаться на ночь? — безнадежно, но на всякий случай уточняет Юнги.
— Дракон, который тебя стережет, разрешил пребывание в башне только до восьми вечера. Потом процедуры, поэтому «чтобы духу моего айдольского тут не было».
— Сочон?
— Сочон. На, вот. Тебе наши передать просили, — Чимин вытягивает из рюкзака помятый блокнот с короткими яркими записками остальных пятерых скучающих.
— Почему Джин-хён нарисовал мне рыбу? — крутит блокнот Юнги. — А-а-а, ему уже на рыбалку охота, понятно… Это я, пожалуй, еще не скоро соберусь… Хоби исписал на эту армию смайликов все желтые маркеры в общаге? Ну, мудрые мысли лидера на четыре с половиной листа я потом почитаю… Почему Чонгук… постой-ка, это что, Тэхен нарисовал? Это пельмень?
— Это не просто пельмень! Это Юнги-хён-пельмень! Он любовался твоими отросшими щеками, и на него сошло вдохновение.
Юнги смеется, хотя, по логике, должен бы обидеться. Но что сделаешь, если щеки всегда отрастают первыми?
Потом все-таки целуются. Возятся в кровати аккуратно, почти невесомо, только ловят кожей как сенсорными панелями мелкие разряды нежности, стекающие с кончиков пальцев. Пока за дверью не раздаются шаги Сочона, и Чимину не приходится собрать свои манатки в рюкзак, одернуть толстовку пониже и покинуть это место единения реабилитирующегося Юнги.
Сочон возвращается со своим процедурным подносом и снимает упаковку со шприца.
— Что это у тебя на лице? — хмуро спрашивает он, но в уголках глаз пляшет добрый смех, делает вид, что приглядывается, — Счастье, что ли?
Юнги откидывается на подушку и вздергивает подбородок:
— Ага, стереть?
— Нет, оставь, — смеется Сочон. — Тебе идет.