Рестарт

Стихи давно забытого поэта

「стих номер раз.」

[веет тёмным липким пламенем мрака. стащить пистолет у реборна не проблема. выстрелить себе в висок тоже. Тсуна открывает глаза — ей пятнадцать и она патологически неудачница.]

«Проклятым солнцем сквозь стекло нагреты стихи давно забытого поэта», - надпись эта гордо и как-то по-дурацки торжественно была выведена огрызком карандаша на полях школьной тетрадки.

Реборн брезгливо отбросил помятую вещь — Тсуна не считала нужным заботиться об аккуратности, о чём свидетельствовали помятые и явно повидавшие на своём небольшом жизненном пути многое, больше, чем могли бы повидать у нормальной школьницы, тетради.

Тсуна, впрочем, нормальной и не была никогда. Так, косила, притворялась, и глаза у неё пустые-пустые, словно два ружейных дула, и метафорическая — хотя никто бы не удивился и реальной — надпись на лбу «умоляюпожалуйстаотъебисьнеподходи».

Реборна это не заботит — он здесь по заданию, и он выполнит его, хочет этого Тсуна или же нет.

И Реборн совершенно не ожидает увидеть в доме Внешнего Советника, свято уверенного в том, что его дочка — обычная гражданская девочка-цветочек с матерью под боком — нескладную, несуразную, с ноткой какой-то болезненной сюрреалистичности Тсуну.

[одну, без матери и без желания жить.]

Тсуну тошнит, Тсуне хочется, чтобы её пожалели, чтобы погладили по голове и тихо прошептали, как обещание: «всё будет хорошо».

Но из всех, кто был бы на это способен, были только чертов Реборн и Господь-Бог. Обоих Тсуна, кстати, терпеть не может.

Вместо «всё будет хорошо» — всё пойдёт по пизде.

Впрочем, со вторым Тсуна бы встретиться не отказалась — ей определённо есть, что ему сказать. Тсуна не опровергает подозрения Реборна. Сдохнуть хочется, да только толку мало, начинать всё заново — та ещё морока.

Идиотия.

Тсуна связывается с Верде и думает-думает-думает, Тсуна не хочет ничего решать, только вот времени до следующего рестарта с каждым разом всё меньше, а ответов у неё всё ещё нет ни единого, нисколечко.

[можно подраться с кавахирой, смысла не будет, но удовольствие того стоит.]

[бах.]

[рестарт.]

[Тсуна открывает глаза — ей пятнадцать и она патологически неудачница.]

Тсуна несуразно эфемерная, с тонкой бледной, практически прозрачной кожей, которая, казалось, порвётся от одного движения, тёмными венками и трёхнедельными кругами под неестественно большими для японки глазами.

Тсуна чернильная, и все её затаённые чувства горькой тёмной и до омерзения липкой патокой растекаются по всему дому, оплетают его со всех сторон, не давая дышать свободно, оставляя черные пятна абсолютно везде: на раковинах и столешницах, на продавленном диване, на тетрадках и ручках, и на оружии, на стенах и даже на потолке.

Капля тьмы с противным хлюпом падает на пол и проедает в нём дырку.

[вот уж точно стих забытого поэта, расскажешь кому — не поверят.]

Реборн бесится, Реборн, кажется, бессилен. Нож оставляет в тумбочке трещину и со скрипом и противным хрустом отламывает кусок потрепанного жизнью дерева.

Отвратительно.

Реборну откровенно говоря даже не наплевать, Реборну откровенно говоря похуй, но даже он готов признать — делать что-либо здесь бесполезно, девочку можно только в покое оставить. Она сегодня улыбается этой своей жуткой потусторонней улыбкой, а завтра вены перережет и со всё той же улыбкой посмотрит, как кровь будет вытекать.

[хотя, это скорее чернила.]

Реборн наблюдает за Тсуной и не спешит что-то делать, ему в какой-то степени даже интересно за ней наблюдать. Тсуна относится к нему философски — то есть делает вид, что его не существует. Тсуна выдаёт странные фразы, часами сидит за компьютером и всё время что-то ищет. Или пишет. Или и то и другое разом.

На закономерный вопрос Реборна летит туманная фраза.

- Миры гаснут.

Пиздец, думает Реборн.

Мешаешь, думает Тсуна.

Пятна чернил с каждым разом всё ощутимее, скоро она полностью в них растворится.

- Если нельзя спасти этот мир, - Тсуна задумчиво вертит в руках кухонный нож, даже не смотря на Реборна, пристально вглядывающегося в её лицо, - Следует его уничтожить.

Пистолет Реборна оказывается в бледной ручке Тсуны не иначе, как по грёбанному волшебству.

「стих номер два.」

Тсуна устала, Тсуна больше не может так, Тсуне даже не плохо, Тсуне просто хуёво.

- Довольна? - Реборн хмурится, сплёвывает и издевательски-кроваво улыбается, зубы его окрашиваются в бледно-розовый, а изо рта течёт струйка крови.

Пуля в теле Реборна постепенно делает своё дело.

Тсуне хочется засмеяться истерически, надрывно, в полный голос, чтобы все услышали, увидели, узнали, чтобы поняли наконец, как же сильно ей это осточертело, но губы растягиваются в какой-то совершенно некрасивой, перекошенной ухмылке, которая и на ухмылку-то не похожа. Скорее оскал, как у твари, вылезшей из самой Бездны. Словно выбравшийся Люцифер с девятого круга Дантевского ада скалит зубы и нервно дёргается.

Хаято не то в ужасе, не то в немом восторге шарахается в сторону, но Тсуне не до него — ей вообще нет дела до них всех, её дело остановить пошедшую в разнос Тринсетте, но Тсуна устала. Тсуне не плохо, Тсуне хуёво.

Тсуна просто хочет, чтобы её наконец оставили в покое, чтобы эта чёртова жизнь наконец прекратилась.

[чтобы все её чёртовы жизни наконец прекратились.]

Реборн что-то неразборчиво хрипит, кажется желает ей сдохнуть в мучениях, Тсуна усмехается даже как-то снисходительно и выдавливает:

- Если бы.

У Тсуны перед глазами чернильные пятна плывут, и такие же чернильные монстры тянут к ней склизкие чёрные лапы, с которых капает что-то отвратительно-мерзкое, разбивается о пол, остаётся бурыми кляксами густой тёмно-вишнёвой крови. У Тсуны руки сами по локти в этой мерзости и уже видятся острые как бритва когти сквозь эту жижу. Тсуна закурить хочет, надломано-пафосно так прикуривая от Небесного Пламени, только вот оно ни разу не чистое: всё какое-то липкое и тянется как оставленная кем-то жвачка, прилепленная под партой.

Отвратительно.

Как же это отвратительно.

[словно какой-то дерьмовый стих, написанный, почему-то, кровью.]

[бах.]

[рестарт.]

Тсуна открывает глаза и не видит Реборна.

Его нет нигде, сколько бы она не искала. Реборна-ёб-твою-мать-где-ты просто не существует.

Первый вопрос, заданный приехавшей тренировать её Лар: «Где, блять, носит Реборна?».

Лар затирает ей что-то о Проклятье, о пустышках, о Тринсетте. Тсуна смотрит меланхолично, сидит на узкой кровати, прижавшись плечами к стене и выпрямив спину до неестественности, и озабоченно рассматривает собственные руки.

[ты же застрелила его, разве ты не помнишь?]

У Тсуны глаза пустые-пустые, в них бегущей строкой читается «тольконедаваймнеповодауйди». Тсуне бы в пору за голову хвататься, да только она, кажется, давно рухнула с плеч и закатилась куда-то под кровать и теперь оттуда сверкает тёмными карими глазами. Тсуна вообще вся какая-то тёмная и волосы не топорщатся, а просто лежат, будто бы она недели три не расчесывала их. И глаза больше не огромные, прищуренные-прищуренные, пронизывающие, простреливающие насквозь, в решето.

Лар отчаянно цепляется за маленькую Тсуну, фото которой показывал начальник, отчаянно не верит, что вот это вот несуразное, бледное и смахивающее на труп создание — та самая пухлощёкая девочка-цветочек из японской глубинки.

У Тсуны с клыков, кажется, можно яд сцеживать. Тсуна не понимает, не хочет понимать, у Тсуны нет ответов, а они нужны позарез, потому что пустышка Реборна не просто убила его — пустышка Реборна

п о г а с л а

Блять, думает Тсуна.

Господи, думает Лар.

Тсуна просто хочет, как в первый раз: солнечных, приторно-радостных улыбок, счастливых мордашек, беззаботных деньков, чтобы как в старые-добрые. Чтобы первым, что она видела с утра было омерзительно-бодрое лицо Реборна, которое выглядело бы таким неприлично довольным, настолько, что хотелось как следует втащить ему, чтобы не портил и так херовое с утра настроение.

Чтобы Реборн, занимающийся, как обычно, какой-то чертовщиной, просто появился и в своей излюбленной манере сказал бы что-нибудь по-домашнему оскорбительное, или просто посмотрел так, чтобы сразу ощущать себя ущербным говном.

[а не тварью, вылезшей из самой глубокой бездны.]

Как-то ностальгично даже.

Только вот Реборна нет.

И его здесь просто катастрофически не хватает.

[бах.]

[рестарт.]

Тсуна просыпается на каком-то столе и впервые мёрзнет. Реборн измеряет её тело рулеткой.

«Как же, блять, холодно», - хочет сказать Тсуна.

- Что ты, чёрт тебя дери, делаешь? - говорит Тсуна.

Реборн глянул на неё так, словно только сейчас заметил её присутствие.

- Мерки снимаю. Для гроба.

Тсуна откинулась на стол. Происходящее настолько сюрреалистично-верно, что Тсуна и не задумывается. Тсуна просто ухмыляется.

- Ну, попробуй, камикадзе.

Осознание давит на остатки мозга.

[сошедшую с ума тринсетте так просто не похоронишь.]

「стих номер три.」

Тсуна Намимори терпеть не может, до нервного подергивания кончиков пальцев, до тихого бешенства в тёмных, почти чёрных провалах глаз. Тсуну от Намимори тошнит, Тсуна чужая здесь, не такая, неправильная, бракованная.

Тсуна Намимори после стольких попыток лет ненавидит, этот до одури спокойный город, где почему-то никогда никому не было дела до всего тотального пиздеца, творившегося с ней, до всех взрывов, выстрелов, беготни и кучи странных людей, на порядочных не похожих даже из далека, бесил её, не давал ей вздохнуть и душил, топил её в этой чернильной жиже, заполняющей всё вокруг. Тсуна ненавидит людей из Намимори. Ненавидит это ощущение неправильности в каждом разговоре, ненавидит то, что за всё время никто из них даже не вызвал легавых. Ненавидит это постоянное замалчивание, ненавидит то, что все они делают вид, что всё прекрасно и у них по улицам ходят чёртовы единороги.

Тсуна думает, что это слегка пиздец как нечестно.

Тсуна смотрит на эти радостные лица. Тсуне самой даже как-то нервно-смешно, Тсуна — Небо, и Тсуна здесь чужая, лишняя.

Тот самый друг, который идёт сзади по дорожке.

[хотела? получи, распишись. дарёному коню под хвост не заглядывают.]

Тсуна бракованный ребёнок.

И уж точно бракованный герой.

Вообще-то, Тсуна и не герой вовсе — ей бы скорее подошла роль злой колдуньи, ворующей на досуге детишек и варящей зелья из крысиных хвостов.

Тсуна захлёбывается в чернильной липкой патоке, заполняющей её дом. Тсуна пускает по рукам Пламя, стремится выжечь эту заразу, вот только оно тоже какое-то липкое, неправильное, совершенно неприятное.

Тсуна таращит на Реборна тёмные-тёмные, практически чёрные провалы глаз. Тот невольно вздрагивает и отмечает, что девчонка какая-то жутковатая, и взгляд у неё такой, словно уже померла.

Но у Реборна задание.

У Тсуны полнейшее нежелание ввязываться, Тсуна просто покоя хочет. Тсуна просто хочет оказаться подальше от Намимори, подальше от Реборна, подальше от этого глупого, написанного непонятно кем сценария.

Как-то мимо проходят новости о погасшей пустышке Колонелло — удивляться нечему, никаких сюрпризов.

Тсуна не выглядит способной.

Тсуна и есть неспособная. Не герой, не босс, не человек даже — так, живой труп с какими-то непропорционально тонкими ручками и ножками, как спичка. Она ж до кабинета Босса не дойдёт — не то, что не станет им. У Тсуны волосы секутся, у Тсуны кожа просвечивает угольно-черными венками, у Тсуны глаза по-рыбьи пустые. Вот уж действительно тунец.

Иемитсу приезжает, Нана готовит — эта грёбанная идиллия бесит Тсуну до глубины души, от неё блевать хочется, насколько всё приторно-радужно неправильно. Тсуна смотрит и видит кровь по самые плечи на руках Иемитсу. Тсуна смотрит и видит психические расстройства собственной матери [так вот в кого это]. Тсуна устала, Тсуна здесь точно чужая, и либо она идиотка, либо все остальные. Как это всё можно не замечать она не знает, не хочет знать.

Иемитсу смотрит, Иемитсу на самом деле наплевать, его дочь должна стать боссом, неважно, как это произойдёт. А эту странную девчушку, которую, кажется, ветром унесёт, которая и на живую-то с натяжкой тянет, совершенно жутковато-некрасивую и контролировать проще будет.

Иемитсу веселится, ест от пуза, Нана сияет — муж наконец приехал. Тсуне закричать хочется, надрывно-истерично, хочется побежать, стирая ноги в кровь, куда угодно, только как можно дальше отсюда, только не есть всю эту приторно-отвратительную гадость [уж лучше готовка Бьянки], не слышать всех этих разговоров, не видеть этого тотального пиздеца, но Тсуна только апатично смотрит, отказывается от еды и бьётся головой о мерзко-весёленькие канареечные обои своей комнаты.

Как же холодно.

[бах.]

[ещё разок.]

[рестарт.]

Реборн видит Тсуну насквозь, видит апатично-отчаявшееся нечто с яркими янтарными пустыми, как бездна, черными, оленьими прищуренными глазами. Реборн думает, что это малолетнее чудовище с нестабильной психикой утопит их всех в крови, стоит ей надеть корону.

Реборн злится и думает, что Иемитсу облажался, что Нана облажалась, что он сам тоже облажался, потому что это чернильно-пергаментное, как нарисованное, как плохо написанное, совершенно ебанутое существо стать боссом не сможет ни при каком раскладе.

Тсуна [наигранно] весело улыбается Хранителям, [наигранно] испуганно кричит на тренировках Реборна, [наигранно] по-детски жалуется на жизнь.

Тсуне холодно.

«Чужая самому существованию, что за выбраковка», - думает Реборн.

[как выпавшая из какого-то бездарного стиха.]

Тсуне закричать хочется, надрывно-истерично, хочется побежать, стирая ноги в кровь, куда угодно, только как можно дальше отсюда. Но Тсуна раскачивается на качелях под прищур разноцветных глаз Мукуро.

Вот он давно осознал сволочную в своей простоте и правильности истину: людям плевать на твои проблемы. Никому и никогда не будет до них дела, стоит только тебе родиться — сам думай дальше, как крутиться.

Тсуне покоя хочется, безо всяких Реборнов, мафии, шаманов, Тринсетте и прочей неведомой херни, без спасения чертового мира. Тсуна [по-настоящему] щурится и предлагает Мукуро сбежать от этого дерьма. Потому что всё это не то, не так, абсолютно, совершенно неправильно.

Мукуро усмехается, Мукуро думает, что это интересно, Мукуро Тсуну видит.

[кровавый Туман скроет сумасшедшее Небо и последует за ним куда угодно.]

Они прилетают в чуждый для обоих Владивосток следующим же рейсом.

Тсуна даже не оставляет записки.

「стих номер четыре.」

Возвращение, и вообще поиски Тсуны были изначально херовой идеей, и Реборн говорил об этом с самого начала. Точнее, он был уверен, что и так полумёртвая девчонка уже подохла, но если нет, то в том, чтобы всё ещё пытаться скомкать из неё босса смысла не больше, чем было в первый раз.

То есть вообще нисколько.

А ещё Реборн мнил свой авторитет настолько великим, что раз уж он облажался на поприще сделать из Тсуны босса, то никто другой с этим точно не справится, и это в принципе вряд ли возможно.

Уж лучше Занзас, чем эта апатичная кукла.

Её находят [не особо, впрочем, старались искать] три года спустя в старой, потёртой, вот-вот под снос хрущёвке, в компании беглого преступника из Вендикаре и вездесущей бабы Нюры, перманентно зовущей двоих не-особо-японцев наркоманами, что от правды в принципе не так уж далеко было. Только вот они оба и без дури уже поехавшие, у них своих глюков больше, чем у любого заправского торчка.

Чистенькие, аккуратные японские вещи соседствуют с гранёнными стаканами, сёдзе-мангой, на которую подсел Мукуро, и которая заполняет большую часть огромного шкафа, что местные зовут «стенкой», и православными иконами, лежащими почему-то рядом с диваном, притащенными в их квартиру всё той же бабой Нюрой, надеявшейся то ли изгнать эту нечисть, то ли сделать их лучше таким незамысловатым образом.

Тсуне и Мукуро, в общем-то, наплевать на чаяния соседки по лестничной площадке. Эта хрущёвка, как последняя остановка, конечная станция — дальше только в стенах туалета кричать на пару с драной кошкой всё той же соседки.

Тсуна неохотно открывает дверь, выкрикивая по-русски: «кого там принесло?!». Тсуна прищуривается, у Тсуны взгляд «отъебитесьужеотменя».

Иемитсу как всегда омерзительно ослепительно весел, как будто не терял дочку из виду или не забивал на неё огромный жирный…

Реборн растягивает губы в вежливой улыбке.

Тсуна выругивается по-русски, пытается выдавить из себя подобие улыбки, плюёт на это и прислоняется к дверному косяку, явно не собираясь давать шанс незваным гостям пройти дальше.

Иемитсу вообще непонятно на что надеялся, Внешний советник Вонголы был странным человеком. Он почему-то продолжал считать, что едва его увидев, Тсунаёши прямо сразу-сразу покается во всех грехах, тепло улыбнётся, изображая вторую Нану, как ни в чем не бывало покормит дорогих гостей, и, стоя в милом платье и фартучке с цветочным узором, покорно согласится на всё. Его почему-то совершенно не трогало, что дочь он не видел лет семь-восемь, если Реборну не изменяла память. И в памяти Внешнего это восемнадцатилетнее чудище — десятилетняя девочка-ангелок из Японской глубинки.

Прислонившаяся к дверному косяку Тсуна в потёртом, старом, растянутом свитере со странным орнаментом и не менее потертой короткой юбке, из-под которой торчали две болезненно-худые ножки-спички, чью безразлично-унылую физиономию мафиози созерцали уже несколько минут, на милую, нежную и женственную домохозяйку не тянула даже очень издалека, как, впрочем, и на девочку-ангелочка.

- Кого там принесло?! - вопль дублируется мужским голосом откуда-то из недр квартиры, Иемитсу и Реборн продолжают сохранять вежливые улыбочки, от которых невольно скулы сводит. Тсуна выжидающе-пофигистично на них смотрит, всем видом показывая, что им тут не место, им тут не рады, съебитесь уже, уважаемые господа.

Где-то на фоне мелькает Мукуро, в облегающих черных штанах, в странного покроя пиджаке, и в ушанке. Причём не советской, а в какой-то декоративной, какие туристам толкают в Москве близ Красной площади.

Выглядит Мукуро при этом как модель, умалишенный или пидор.

Реборн, не колебаясь ни секунды, записывает Мукуро в последние, заклеймив Рокудо на всю оставшуюся его жизнь и поселив у себя в голове некоторое количество вопросов, связанных с прислоненным к дивану на манер швабры трезубцем.

Вообще-то, Реборн разделял геев и пидоров. Первые были в большинстве своём нормальными людьми, а вот Луссурия с Мукуро уже автоматически были записаны во вторые.

Вопрос Савады-младшей остаётся без ответа, молчанка продолжается, Реборн с интересом разглядывает Тсуну.

Ещё более бледная — куда уж больше-то? — ещё более нереальная, эфемерная, осунувшаяся и всё ещё подростково-угловатая, некрасиво-нервозная, ещё более контрастная, волосы тускло-тёмные и ни черта не топорщатся, висят безжизненными нитками, глаза как чёрные дыры, в них, кажется, сама Бездна видна.

Тсуне хочется спать, она хочет дожить эту жизнь спокойно. Неужели нельзя на один из бесконечности раз оставить её в покое?

В следующей жизни поиграют, а сейчас Тсуне отдохнуть надо от этих идиотов.

Но Тсуне не везло, Тсуне вообще не везло. Неудачница по жизни — такую только оторви, да выбрось. Позорище. Но всем что-то от неё надо, как будто она грёбанная Избранная.

Ах, да.

- Чего надо? - наконец грубо выдаёт Тсуна, не размениваясь на любезности.

То ли в дело вступила легендарная (или же легендарно-проёбанная — это как знать) интуиция, то ли Тсуна как-то повзрослела, — перестала притворяться, поправляет себя Реборн — но прежде чем Иемитсу открывает рот, Тсуна выдаёт:

- Идите к чёрту, - и хлопает дверьми.

Всё, думает Реборн, глядя на Иемитсу.

[аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети.]

Блять, да кто бы мог подумать, что она поступит таким коварным образом? Ну, надо же, какая неожиданность: если на ребёнка мафиози забить хуй, то из него вырастет побитое жизнью чудище!

Этого же ну вообще никто не ожидал.

Иемитсу, кажется, что-то осознаёт и, так и не проронив ни слова, идёт к лестнице, и только занося ногу на ступеньку вниз, наконец выдавливает что-то отдалённо напоминающее «ты был прав».

Реборн чувствует себя отмщённым хотя бы всем тем обстоятельствам, которые забросили его в такую дыру, поэтому на его лице всего лишь брезгливость, а не желание прикончить нахер идиота-Саваду.

И в этой ситуации он был определённо на стороне Тсуны.

[реборну почти смешно.]

Тсуна падает куда-то мимо дивана, смотрит пусто-пусто и вся трясётся, как будто в припадке. Мукуро на кухне гремит ящиками — успокоительное кончилось давным-давно, но попытка — не всегда пытка.

Тсуна отчаянно сжимает в руках нож, и ей кажется, будто с него уже капают эти тёмные густые чернила, так напоминающие собственную кровь.

Тсуне плохо, прошлое Тсуны врывается бурным потоком, затопляет квартиру липкой чёрной гадостью, от которой, казалось, только удалось сбежать. Тсуна дышит надрывно-рвано, сердечко колотится быстро-быстро, ещё чуть-чуть — и скорость света разовьёт.

Тсуна на мгновение сама как чернильный монстр, издевательски щурится. Всё её лицо как-то перекашивается в немой, беззвучной ухмылке, оскале, и зубы, кажется, тоже острые.

Мукуро успокаивать не умеет — не Дождь же, в конце-то концов. Мукуро вообще невъебически плох во всём, что касалось эмоций, особенно эмоций полусумасшедшей Тсуны.

Мукуро знает о её проблеме, если этот пиздец вообще можно так назвать, и постоянных реинкарнациях, в каком-то смысле они в этом даже похожи были, да вот только помочь им двоим никто в силах не был. Так что вместо успокоительного Мукуро открывает початую бутылку дешёвого коньяка, отхлёбывает прямо из горла и, украдкой, краем глаза следя за Тсуной, думает: «Хорошо бы, если бы это была её последняя жизнь».

Тсуна, дрожит от холода, отбрасывает нож в угол. Она устала бежать.

[Тсуна сходит с ума, мукуро пьёт, иемитсу воет что-то о несчастной судьбе его семьи, планета продолжает катиться в ад.]

「стих четвёртый с одной шестьдесят девятой」

Так бывает — мир на кончиках пальцев держится, в тонких прикосновениях и словах, ниточками цепляется за остатки разума.

Мукуро следует за ней, отчаянно пытающейся собрать расколотый, раздробленный в мелкие клочки, бесконечно вертящимся колесом Сансары разум. Мукуро не говорит — слова таким, как они, не нужны. Лишний посредник — таких обычно пристреливают после выполнения поставленной задачи.

Тсуна и Мукуро — отрезанные кусочки, раковая опухоль, повреждённые.

[тьфу.]

Тсуна пугливая, дёрганая, несуразно-неправильная, и глаза у неё тёмные-тёмные. Кто там заливал про жидкий янтарь? Похоже скорее на дешёвый растворимый чёрный кофе, который они оба литрами пьют, как только не давятся?

Так бывает — мир на кончиках пальцев держится, на прикосновениях и взглядах.

Никто из них не знает, как вообще это началось. Никто из них этого не требовал и не просил, просто потерявшие всякий рассудок подростки [пережившие больше, чем не всякий старец] решили развлечься — случается.

Ни цветов, ни конфет, — кому это нужно, чёрт побери? — просто поцелуи, как в последний раз. Просто откровенно-болезненная нежность и почти звериное, рычащее «моё, не отдам» для всех посторонних.

Мукуро тихо бесится, когда на пороге появляется Иемитсу и Реборн, оба такие вежливые и правильные, и едва не урчит, когда Тсуна громко захлопывает дверь перед их носом.

Тсуна безуспешно собирает разум по частям, Мукуро молча уходит на кухню — алкоголь вроде ещё оставался, гремит какими-то ящиками почти без цели. Возможно, будь они оба чуть менее безумны, то он бы попытался ей помочь, но на их стадии постоянного балансирования на острие, ты или окончательно слетишь с катушек, или придёшь в хрустально-хрупкое равновесие самостоятельно.

Мукуро возвращается с бутылкой откровенно дешёвого коньяка, бросает свою тушку на диван и щёлкает пультом. По телеку вещает какой-то то ли политик, то ли партийник, то ли ещё кто, но Тсуна в дни проблесков адекватности, а не состояния «невлезайубьет», зовёт таких Правонажизниками.

- «Каждый имеет право на жизнь», - почти иронично. Мукуро давится куфуфукающим смехом, Тсуна собирает разлитые вокруг неё чернила, видящиеся в ней черты монстра опадают на ковёр чёрными хлопьями. Она клюёт Мукуро куда-то в район щеки и с полным задолбанности «нахер этот мир» сваливает спать.

[каждый.]

[если они тоже, то это, блять, даже не смешно.]

Тсуна хрупкая, почти стеклянная, у неё, кажется, скоро тело не выдержит. Плечики острые-острые, под кожей все венки видно, будто бы порвётся сейчас и лопнет, как воздушный шарик.

Тринсетте сама себя не выносит.

Мукуро даже не удивлён — у них весь мир какой-то неправильный, чего удивительного в съехавшем с катушек воплощении равновесия?

Мукуро с ума сошёл давно и прочно, играет на грани фола, чудом балансируя на краю пропасти. Тсуна уже упала в бездну, отчаянно пытается не захлебнуться чернилами собственных мыслей, блуждает среди осколков себя-прежней.

Они по-своему заботятся: не сверх нужды, Мукуро присматривает за ней — не режет себя, ну и ладно. Тсуна следит за ним — не режет людей, ну и хорошо. Вся эта фантасмагория с примесью артхауса длится и длится, никто менять ничего не будет.

Они не должны ничего друг другу, кроме натянутой, как гитарная струна, пламенной связи и болезненно-звериного «моё, не трогай», но почему-то продолжают этот непонятный вихрь из надломанной нежности и бракованной недоромантики.

В этом есть какой-то неповторимый терпкий сюрреализм: двое не-особо-японцев в старой квартирке в России, где странноватого вида икона лежит рядом с диваном, к которому на манер швабры прислонён трезубец, где стенка забита томиками сёдзе-манги, рядом советский телевизор, кофе и попытки быть нормальными.

[их обоих пока устраивает эта игра.]

[конечно, до первого фола.]

「стих (не)конечный.」

[бах.]

[рестарт.]

[Тсуна открывает глаза и видит всё тот же омерзительно-белый потолок, всё те же стены с «весёленькими» светло-жёлтыми обоями, всю ту же захламлённую комнату. неудачница.]

Тсуна лениво щёлкает каналы, глупо пытается уловить смысл слов диктора, совсем не вникает в какие-то катастрофы

- «Планета взбунтовалась против нас?» - поголовно кричат с экранов. Придумали бы что-то новое, в самом деле.

За окном кричит осень ярко-рыжими красками, наряжает деревья глупо-торжественно, Тсуна брезгливо морщится, щерится беззвучно и кутается в шерстяной кардиган.

Тсуне холодно.

[за окном +30 жары.]

Реборн смотрит уничижительно, будто прикидывает, в скольких миллиметрах от бровей получится аккуратная круглая дырочка.

[он всё равно убил её много-много раз до этого.]

Реборн — какой-то кривой, но всё же свет. Вроде как несёт в беспросветную жизнь маленькой школьницы приключения и опасности — да миллионы мечтают об этом, только вот Тсуна (не)Избранная, и Тсуна может с уверенностью и в красках расписать, какой же это отстой.

Тсуна не знает, зачем Реборн здесь остаётся. Может, он тоже просто задолбался от этой жизни — Тсуна же знает о проблемах с пустышками Аркобалено [Тсуна же причина этих проблем], но Тсуне, в общем-то, нет до этого дела.

У Тсуны кожа вся потресканная, как старый пергамент, испещрённая тёмными жилками. Тсуна грязи не испугается.

Как и очередной смерти.

[бах.]

[рестарт.]

Тсуна тонет, тонет и никак дна не достигает. Может, эта яма совсем-совсем бездонная? Тсуна захлёбывается этой тьмой, Тсуна выбраться уже не может, да и зачем?

[сойти с ума окончательно — легко, собирать свой рассудок по кусочкам — немного сложнее.]

- Савада Тсунаёши, с этого дня я твой репетитор.

Савада Тсуна [чересчур] худая, блёклая, выцветшая, размыто-невнятная, словно все краски с неё стёрли, оставив только каркас, контур, едва держащееся подобие человека с остатками разума вперемешку с хвалёной гиперинтуицией. Сломанный робот с остатками эмоций, недописанный, перечёркнутый и оставленный в столе стих — вот она кто.

Реборн смотрит на [чудище] Тсуну, Тсуна смотрит на него, искра, буря…

[…бах.]

[рестарт.]

- Последний-последний-последний! - Тсуна лежит в углу, руками голову обхватывает. Комната похожа на филиал какого-нибудь забытого всеми здания, заброшенного ещё в прошлом веке: с обугленными и облезлыми обоями, грязно-серым потолком, полумраком, задёрнутыми шторами и старым телевизором, идущим помехами и что-то вещающим о конце света.

Реборн выругивается — и из этого ему лепить Наследницу?

Просто смешно. Ха-ха-ха, блять, господи. Позорище, да и только.

[бах.]

[рестарт.]

Тсуна противно и совершенно несуразно даже не скалится — кривится.

монетка в воздухе

У неё наконец есть план. Она сделает всё, чтобы избавиться от этого бремени, от этого вечного состояния несостояния, ни живая, ни мёртвая — так, что-то между.

Кошка Шрёдингера.

Отвратительно.

Тсуна собирает монстриков в кучу, заталкивает в самый дальний уголок и вешает огромный замок.

[бах.]

[рестарт.]

Тсунаёши идеальная. Образец для подражания, совсем непохожая на девочку из информации Иемитсу. Впрочем, он, очевидно, очень давно не видел дочь. Тсунаёши даже обучать толком не надо — схватывает буквально на лету.

[только глаза пустые, но это же ничего, правда?]

У Тсунаёши пламя чистое-чистое, приторно-рыжее, ластящееся и согревающе-тёплое [пустое, как она сама.]

Тсунаёши нескладная, но это совсем незаметно. Тсунаёши смеётся искренне-открыто, Тсунаёши истинное Небо — принимающее и всепрощающее. Проходит коронацию, правит мягко, но несгибаемо, никогда не отступает, лишь идёт обходным путём. Тсунаёши, как вода — неумолимо гибкая.

Тсунаёши стабильная, Тсунаёши искренне волнуется, когда Аркобалено один за другим начинают умирать.

Тсуна[ёши] мягко улыбается, щурит янтарные глаза.

Юни в страхе отшатывается, будто ей пощёчину влепили, хлопает ресницами быстро-быстро.

[замок насквозь покрыт трещинами.]

[пошедшая в разнос Тринсетте упрямо скалит зубы.]

Тсунаёши правит долго, Тсунаёши торжественно передаёт кресло босса сыну.

монетка падает... орёл или решка?

Тсуна харкает угольно-чёрной кровью, смотрит озлобленно, и вся тьма, заполнявшая её изнутри, льётся наружу, хлопьями опадает на землю, заполняет всё вокруг. Киллер не видит этого — он сделал всё правильно, он убил Донну Вонголу, Нео-Примо, Великое Небо.

Просто смешно слышать.

Безумно холодно. Она даже не чувствет конечностей.

[жизнь или смерть — простой вопрос.]

монетка упала... на ребро!

как бы сказал верде: квантовая суперпозиция.

[Тсуна открывает глаза и видит всё тот же омерзительно-белый потолок, всё те же стены с «весёленькими» светло-жёлтыми обоями, всю ту же захламлённую комнату. неудачница, пачка битов, застрявшая в куске пространства-времени, не живая и не мёртвая.]

Реборн находит Тсуну в баре [и как только пустили?], заливающую n-ный бокал коньяка в глотку. Реборн смотрит укоризненно, тварь-из-бездны-Тсуна неприятно кривится, нелепо взмахивает рукой.

- Я сейчас занята. С ума схожу.

Тсуна не герой. Тсуна Избранная.

Тсуне холодно и Тсуне больше всех плевать.

[бах.]

[игра окончена,

продолжить?]

[рестарт.]