streetcare

the neighbourhood — softcore (nightcore remix)

Этот день нельзя назвать поворотным. На самом деле, он абсолютно не отличается от десятков других таких дней, окутанных серостью сигаретной дымки, постоянной рутины и смога: тяжёлое небо, блёклый свет солнца, которое пытается пробиться сквозь облака с той же тяжестью, а на душе как-то едко немного и... пусто, что ли. Если бы я сказал Намджуну о своём состоянии, он бы, возможно, выбрал куда более сочный эпитет. «Неподъёмно», может, сказал бы, чёрт его знает. Но я не Намджун, я чертовски далёк от красивых слов, за которыми, как правило, ни хрена не стоит и которые так нравятся девушкам. 

Может быть, всё дело в том, что от девушек я тоже очень и очень далёк. Хотя вот они, рядом: спят на диване сразу втроём, на расслабленных лицах — отёчность, остатки декоративной бравады ярких цветов. Одним словом, последствия действительно охуительной ночки, потому что тусовка реально была запредельная: всё никак в толк не возьму, как нам копов не вызвали. 

Все вокруг спят, а я как всегда нет. Я всегда стараюсь много не пить и лечь раньше всех — до того, как начинается цирк, потому что все напиваются и превращаются в похотливых животных, — чтоб раньше всех проснуться и хорошенько откиснуть на пропахшей перегарищем тесной кухне Тэхёна. Из-за количества людей здесь даже открытое окно ни хрена не помогает — всерьёз думаю собраться и свалить к чёртовой матери, пусть очевиден тот факт, что останусь сидеть на месте, как преданный пёс, и просто-напросто ждать. 

Ждать... чего? Его? Или своих ощущений, когда откроется одна из дверей и он выйдет полуголым на эту самую кухню, почёсывая свежий засос, даст мне щелбан и хрипло попросит попить? Он уединился с одной из девушек где-то в час ночи, я видел, и не выходил из комнаты до двух точно — я посмотрел на часы, когда собирался отчалить ко сну. А сейчас сижу, смотрю на то, как зарождается очередной серый день, и классически не могу сдвинуться с места. 

Как там было? Серость сигаретной дымки, постоянной рутины и смога: тяжёлое небо, блёклый свет солнца, которое пытается пробиться сквозь облака с той же тяжестью, а на душе... сквозит, да, как из форточки, которую я приоткрыл, чтобы от сигареты глаза не слезились. 

Но я привык к тому, что он не замечает меня. 

Лучший друг не замечает меня. 

Любовь всей моей жизни не замечает меня — и всё, что я могу здесь предпринять, вешается мне на шею тяжёлой табличкой, на которой уродливо красуется надпись «Молчи».

hyung:

хосок-а

hyung:

как зовут девушку, рядом с которой я лежу сейчас?

you:

и тебе доброе утро

you:

не имею понятия

hyung:

пиздец

hyung:

принесешь мне воды?

hyung:

я перепил, сам пока что не встану

Нет, не принесу. Поднимай свою костлявую задницу сам, Мин Юнги, и тащи её на кухню самостоятельно, можешь даже на стул рядом сесть, как всегда не заметив моё дебильное сердце, которое я рядом с собой положил как раз для того, чтобы ты его в очередной раз раздавил. 

you:

сейчас принесу

Но я жалок. 

Всегда жалок. 

Или же навсегда, но тут уж совсем непонятно, как карта ляжет, знаете ли. 

***

Я не могу сказать, что моя любовь к моему лучшему другу сформирована чем-то вроде совокупности восхищения и идеализации, нет: она достаточно стара для того, чтобы я за её срок уже успел тысячу раз себе доказать, что он кто угодно, но не идеал, и достаточно опытна, чтобы он не вызывал у меня восхищения. Возможно, мы с ней уже прошли столько внутренних войн, что в какой-то момент он даже был мне отвратителен, и я не мог принимать его сторону ни в одном из вопросов — даже если было понятно, что его вины в моих эмоциях нет. 

Но иногда она всё же бывает. На самом деле, весь образ Юнги пропитан насквозь запахом улицы — и в прямом смысле, когда от него пахнет влажной сыростью и красными «Мальборо», и в переносном, когда он переходит на язык кулаков с любым несговорчивым типом, а вечером, закинув мне на бёдра ноги, открывает бутылку пивка и сообщает, что в душе не ебёт, куда поступать, чтоб пацаны «не засмеяли».

— Ну вот посмотри на меня: где я и где юридический? Я и медицинский? Ёпт, мой предел объективно — это слесарь или шиномонтажник, давай начистоту, Чон. 

Это он говорит мне под конец этого ебанутого дня, который, на самом-то деле, не отличается ничем от всех предыдущих, но в корне меняет последующие. В хёне нет ничего необычного: всё те же жёсткие светлые волосы, на носу — ссадина от драки позавчера, а улыбки такие же — едкие, горькие, идут концентратом к потухшим карим глазам. Наверное, никто из нас не хотел такой жизни, но также никто и не виноват в том, что мы не родились в семьях у богачей, так что, наверное, хуй с ним, и так сойдёт. 

— Вот ты, Чон, похож на юриста. Или на медика. Посмотри на себя. 

— А что со мной не так, хён? — я не удивлён. Он, на самом деле, всегда мне доказывает, что я во многом лучше него. Успешнее него. Перспективнее него — и я устал говорить, что он тоже чертовски способный, хоть бы на то, чтобы у меня всё в груди переворачивать к чёртовой матери, а потом уходить, как ни в чём не бывало, оставляя меня наедине с этой разрухой, которая корёжит сознание. 

На самом деле, я часто плачу из-за него. Раньше — из-за того, что родился неправильным, потому что не может пацан любить пацана, но с этим свыкся, может быть, полгода назад, а сейчас просто реву из эгоизма, потому что мне хочется, чтобы он меня замечал, а ему всё равно, что не новость. Нет, как друг он прекрасен — да, не идеален, но кто вообще может быть идеален? 

Я вот тоже не очень. 

Хотя бы потому, что недостаточно искренен с ним, в то время как он мне всего себя отдаёт, особенно в такие моменты, как этот, когда мы только вдвоём и сидим (ладно, он полулежит) на диване и просто пялимся в телек. Юнги очень искренен, несмотря на всю свою сложность, и очень высок при всей своей приземлённости — и это я всё ещё ни хрена не идеализирую, ладно? Просто хорошо его знаю, и этого должно быть достаточно.

— С тобой всё так, — он садится. Я повернул в его сторону голову, и теперь его лицо к моему непозволительно близко: я его дыхание, кисло пропахшее пивом, на своих губах чувствую, и мне... некомфортно из-за того, что между нами расстояние не прожиточный минимум. — Ты прекрасен, Хосок-а. 

Когда он так говорит, мне хочется заплакать чуточку громче обычного, потому что я снова путаю искренность с той самой влюблённостью, в которой так остро нуждаюсь. 

— Ты очень умный. И с людьми умеешь поговорить, и на нужный лад их настроить, и... 

Замолчи. 

Прекрати говорить...

— И очень красивый, окей? Ты очень красивый. Девчонки любят таких. 

...потому что ты всё испортил. 

— Да, — выдыхаю, — любят, — и затылком — к обшивке на спинке, чтобы глаза прикрыть и сделать усталый глоток из бутылки. Возможно, своей. Возможно, его, но мой организм просто в тотальнейшем ахуе от того, что мы вытворяем вторые сутки подряд, и ему не нужно так много, чтобы вдруг захмелеть и сделать мою голову ватной. Я не в порядке (рядом с ним, на самом деле, всегда), но это далеко не первый раз, когда мы напиваемся вместе у хёна дома, пока его родителей нет, так что всё будет нормально. 

Наверное, я сегодня просто особо чувствительный. 

— Ты в порядке? — у него интонации грубые, хриплые, но я зову их мурчащими — они наждаком по каждому нерву проходятся, вызывая дрожь от затылка к самому копчику. Я очень глупый, серьёзно, намного глупее, чем он меня видит. Просто хватает доли той трусости, которая не позволяет в один день признаться ему, что больше всего мне хотелось бы говорить с ним не об учёбе, а о любви. Той, что одна на двоих, когда две души словно сплетаются красными нитями, как в самых прекрасных историях, где вокруг гремят войны, а двое главных героев сплелись в кокон на острове с названием на букву «л».

Так что нет, я не в порядке. Рядом с ним всегда не в порядке, но вместе с тем — лучше многих на этой планете, ведь я не идеализирую образ любимого мной человека и смотрю на него без каких-то очков со вставкой из розового. Я знаю все его плюсы и минусы, знаю, как ему важно быть значимым, но противоречиво страшно предпринять что-либо для достижения целей. 

Поэтому я беру его за руку. Я пьяный, он тоже, мы всё ещё близко на его дурацком и тесном диване, а у меня сердце о рёбра колотится, когда я откуда-то нахожу в себе смелость сжать его горячие пальцы своими холодными и негромко сказать: 

— Я хочу, чтоб ты знал, что я буду рядом с тобой, несмотря ни на что. Какой бы ты путь ни выбрал, я поддержу тебя. Слышишь? — и молчу, приподняв его большую узловатую кисть, просто в глаза смотрю, спрятав весь ужас в карман джинсов до лучших времён. 

А он вдруг становится робким. Не тем Мин Юнги, которого пацаны боятся злить там, на улице, а просто моим родным хёном, часто разобранным на составляющие, тем, кого я, кажется, успел выучить лучше, чем себя самого. 

Тем, кого я на самом деле люблю. 

— Да, — прилетает мне хриплое, а взгляда не сводит: рот приоткрыт, словно стало вдруг дышать тяжело, — слышу, Хосок. 

И тогда я всё же прижимаюсь губами к его крупным костяшкам руки. Потому что я пьяный, он тоже, мы всё ещё близко на его дурацком и тесном диване, и весь мир будто бы останавливается, когда я совершаю этот дурацкий поступок: тот, что заставляет меня разбить нашу дружбу на «до» и то самое «после», что вяжет во рту своей недосказанностью. 

Мы никогда не делали подобного раньше, даже когда были очень пьяны, поэтому ощущения новы, а его кожа руки грубоватая, немного шершавая, пальцы дымом пропахли. Для меня в эту секунду всё выглядит совершенно не так, как было в самых смелых фантазиях, которые я заталкивал каждый раз глубоко в череп после того, как очередной раз спускал в свой кулак на образ губ-рук-шеи-широких-плечей. Там, в моей голове, всё всегда было уверенно, так, как могло было быть, если вы двое встречаетесь, но то, что происходит в эту минуту, меня пугает и пьянит ещё больше мощным выбросом адреналина. 

Его дыхание становится частым. Моё сердце пропускает удар. 

Его рука у моего лица вмиг холодеет и начинает дрожать. И я следом за ней начинаю дрожать. Всем телом, всем своим существом задыхаюсь от простого касания кожи к губам, мучительно сглатываю и пытаюсь поймать за хвост крупицы рассудка. 

Не получается. Не потому что мне семнадцать чёртовых лет, а из-за хриплого — нервного — мурчания голоса, которое прошито страхом насквозь:

— Что ты, блять, делаешь? — и меня бросает в неописуемый ужас, который я давлю глубоко там, в груди. Что я, блять, действительно делаю? Не имею понятия, подумаю позже. Пока, наверное, буду вулканом со сложным названием, который долго был в спячке, а теперь, вот, взрывается. 

Во мне нет лавы, но во мне есть моя правда, и она обжигает не хуже. По крайней мере, меня, когда я решаюсь, неотрывно глядя ему в глаза снизу вверх, её выпустить вдруг на волю из томительной клетки молчания:

— Люблю тебя, кажется, — говорю очень негромко, и комната тонет в нескончаемой паузе: за тишиной замершего от ужаса сердца я даже телевизор не слышу, потому что всё, что имеет значение — это пьяный блеск тёмных глаз, румянец на широких скулах моего такого ценного хёна да его рот приоткрытый, словно тот не может собрать себя в кучу. Застигнут врасплох, как заяц, которого взяли на мушку злые охотники. 

А потом берёт — и сам стреляет в меня, вдруг подаваясь вперёд и целуя. В губы губами, всё верно, выдохом в выдох, а у меня в груди что-то с громким хрустом ломается, мечется, не может найти нужный выход из тесноты тела подростка. 

И поэтому я просто позволяю себе раствориться в поцелуе с кислым привкусом пива — совсем не романтично, конечно, но в свои семнадцать я доволен и этим. Не просто доволен: я счастлив ровно настолько, что совершенно не верю в происходящее. 

Не верю в то, что он действительно может меня целовать. 

Быть таким неожиданно робким, нежно касающимся моего подбородка, обхватив его пальцами, а я же... 

Что я? 

Понимаете, мне всего семнадцать лет же, и я... сейчас целуюсь впервые. Я совершенно не знаю, как это делается: меня волной дрожи по телу пронзает, ощущение языка к языку морозит рассудок, и я так сильно растерян, так сильно взволнован и чертовски напуган — я так очевидно волнуюсь, что все переживания о правильности происходящего на второй план уходят, я здесь весь, целиком, сосредоточен на ощущениях. 

Его губы шершавые, теплые, по моим движутся медленно; дыхание — горячее, очень-очень прерывистое, будто он куда-то спешит; язык влажный и тёплый моего мягко касается, и я так хочу быть умелым, полезным, но совершенно теряюсь и не знаю, что мне с собой таким делать — замер солдатиком, боюсь шелохнуться, чтоб не спугнуть. 

Это всё... происходит взаправду? 

— Отомри, дурак, — бубнит он мне в рот, и я ощущаю, как он улыбается в наш поцелуй. И позволяю себе немного расслабиться, так, чтобы он мог пальцами зарыться мне в волосы, оттянуть назад голову, углубить поцелуй. Нужно дышать, но не могу сделать и лишнего вдоха, потому что забываю напрочь о том, что это необходимо, в то время как кожей ловлю его шумные выдохи носом, подставляясь под ласку мягких, но сильных касаний чужих длинных пальцев. 

Внизу живота стаей взрываются бабочки. Я пьяный, податливый, как пластилин, а Юнги в меру напористый, и мелькает вдруг в моей голове, что это всё именно так, как мне всегда нужно было. То самое, что мне нравится больше всего. 

Хотя с ним, возможно, мне нравится... всё? Мы дружим давно, я уверен в нём, как в себе и точно знаю, что он никогда не сделает мне больно намерено: хён не тот человек, который ловит кайфы от причинения боли кому-то по-настоящему близкому, поэтому уже спустя пару минут тесных объятий и поцелуев-касаний я ощущаю себя совершенно бесстрашно. 

Целоваться легко, как оказалось. Главное только войти во вкус, верно? — и поэтому мне в запале страсти абсолютно не страшно оказаться у него на коленях, позволить касаться себя там, сзади, и лишь тихо мычать ему в рот: в конце концов, я пьян, я возбуждён и от эмоций крайне чувствителен, я могу позволить себе... 

— Ты... хочешь? — у него губы распухшие, глаза карие затуманены тлеющей похотью, а мне сзади внизу недвусмысленно упирается через слои ткани нечто такое, что предстоит... принять в себя, так? — Но я никогда с парнями до этого, знаешь...

А я смелый сегодня. Ловлю удачу за хвост: 

— Я... я хочу, — быстро откашлявшись, бормочу ему в губы. Потому что правда хочу, пусть мне и страшно: — Мы можем попробовать. 

Я ничего не знаю о сексе с парнями — совсем не уверен, что то, что демонстрирует порно, является правдой хоть на десять процентов, но почему-то уверен: если мне будет больно, то хён остановится. 

Я надеюсь на это. 

Пожалуйста? Всё это происходит слишком спонтанно, и пусть он отвлекает меня поцелуями, к которым я уже немного привык, тело всё равно напряжено, всё равно в ожидании чего-то такого, что будет куда новее, серьёзнее... 

Невероятно больней.

Я кричу слишком громко сразу после того, как остаюсь с голым низом; слишком отчаянно, когда горячая головка толкается внутрь: каждая мышца препятствует вторжению инородного тела, и боль сзади жгучая, режущая — зажимаюсь мгновенно, теряюсь и всхлипываю, потому что когда он пробует толкнуться в меня ещё раз, оказывается ещё неприятней, неправильней. 

— Всё, всё... — поспешно снимает меня с себя и, вздохнув, головой только качает перед тем, как одеться и взглянуть на меня, прижавшегося к подлокотнику далеко от него. Всё такой же раздетый наполовину, чувствующий внизу боль пульсации, где всё резко стало чувствительным и всё никак не успокоится после ощущения большого, неправильного — пытаюсь дрожащие ноги скрестить, словно в стыде, но не получается: трезвею от страха и, наконец, понимаю, что он стоит и смотрит на меня уже достаточно долго, и в глазах ни хрена не прочесть. 

Ни хрена хорошего, в смысле, потому что я хорошо этот взгляд знаю. Он как бы спрашивает: боже мой, что я натворил? что мы наделали? и ради чего? 

И во мне что-то рушится вновь. За этот вечер — раз третий, не меньше, и зуб на зуб не попадает, когда Юнги, потерев ладонями веки, вдруг говорит негромко: 

— Хосок-а, тебе лучше уйти. 

Подчиняюсь. 

Несмотря на то, что мне больно до ужаса — его интонации попросту не оставляют мне выбора, и по этой причине, кивнув, молча натягиваю назад джинсы с нижним бельём, стараясь не реагировать на жгучую боль меж ягодиц, и в одиночестве покидаю квартиру, чувствуя, что совершил нечто непоправимое. 

Только на серой улице вдруг понимая: он мне в ответ «люблю» не сказал. 

***

Весь следующий день мы не говорим. 

На улице льёт, как из ведра, и довольно прохладно — я даже не выхожу в магазин за сигаретами, которые мне продают по липовой ID-карте (кому какое дело, серьёзно), а остаюсь дома наедине с отцовским ящиком пива. Он сильно пьёт, часто запоями, и никогда не запоминает, сколько бутылок успел оприходовать, и это не первый, но не последний раз, когда я пользуюсь этим, сидя посреди гостиной в своём больном одиночестве, не в силах собрать себя воедино. 

Юнги порвал меня, но не так сильно, чтобы за ночь после обработки ощущения сильно не притупились — в конце концов, он не смог даже ввести внутрь головку как следует, и поэтому я достаточно волен как в мыслях, так и в движениях. 

Он сказал, что мне лучше уйти, и я был слишком напуган неожиданной болью, внезапной болезненностью, чтобы ослушаться. Будь всё по-другому, не будь это моим первым разом, я бы остался, чтобы поговорить и разобрать нас по полочкам — в конце концов, в нашем тандеме я всегда отвечаю за рассудительность, пусть он и старше на целых два года. 

Но я был напуган. Дал сбой, позволил страху сковать нас обоих, а осознание внедриться в мысли не мягко, а обухом: вы, два пацана с улицы, вдруг поцеловались друг с другом. 

Вы педики. 

Те самые гомики, которые попытались потрахаться, но у них, к счастью, не вышло: улица не прощает такое. Там, где мы с ним живём, нельзя парню парня любить без страха быть поколоченными, без перспективы позора и изнасилования. Я знаю, о чём говорю: на днях Намджун поймал «петушару», которого всей улицей хотели все отмудохать — паренёк этот, Чонгук, живёт со мной на одном этаже, и я часто с ним заговариваю, если нам доводится встретиться на лестничной клетке. На тех, к кому и я себя причисляю с недавнего времени, вроде бы, не похож, просто чисто и опрятно одетый, с робкой улыбкой, милый и вежливый — как мне казалось, но Сокджин прознал, что тот зарегистрирован на каком-то гей-сайте знакомств, и Чонгуку решили организовать тёмную. 

Его Тэхён спас, я помню. 

Дал Намджуну в морду, сказал, что пиздить тремя одного — это признак не геев, а что ни на есть пидорасов, помог моему соседу подняться с асфальта и, показав всем средний палец, увёл к тому в квартиру. 

Я стоял и смотрел. 

А Чонгук на меня не обиделся: просто какое-то время улыбка, которую он дарил мне по утрам, была испорчена синяком от кулака одного Мин Юнги, который кричал оскорбительно «пидор!» громче всех в тот день, а вчера пытался засунуть свой член мне в анальный проход. 

Я перед ним извинился в первый же день. Не мог не, совесть грызла и желание поговорить по-человечески. А сосед мой, видимо, человек настолько простой и открытый, что не обиделся даже ни разу — только плечами пожал и пригласил на чай к себе, чтобы, закрыв дверь на засов, ухмыльнуться невесело и сказать тихо-тихо: 

— Тот парень, который ударил меня... он тоже гей, верно? 

Это был первый раз за всю нашу робкую тихую дружбу, когда я яростно начал доказывать, что Юнги не из этих, что со временем изменилось в простое «не нашей породы». Чонгук оказался настолько комфортным, что, пожалуй, в какой-то момент я осознал, что ему я могу доверить всё то, что хёну рассказать никогда не получится — и не встречу ни сопротивления, ни осуждения. Мягкий, покладистый, рассудительный не по годам — ему шестнадцать всего — и очень спокойный, совсем не конфликтный и предпочитающий вести диалог, а не драться.

Только вот уверен он всегда был, что Юнги гей. Почему-то — и на всю сотню процентов, лишь усмехался в ответ на моё «Да быть такого не может!» и добавлял, улыбаясь с хитринкой и неизменно подпирая рукой мягкую щёку: 

— Хосок-хён, я же вижу, как он на тебя смотрит. Когда-нибудь и ты это тоже, дай бог, заметишь. 

И скрыть от него, как такие слова внутри меня разрываются бомбами, я так ни разу не смог. Может быть, всё написано здесь — на лице, а может, Чонгук действительно чувствует людей куда лучше, чем им самим того бы хотелось, но я даже сам не заметил, как в какой-то момент нашей дружбы мы начали говорить... обо мне. 

И о том, кто я есть. Для себя — в первую очередь, поскольку это влечение, которое зародилось во мне по отношению к лучшему другу, я испокон веков считал чем-то ужасным, даже можно сказать, что отвратительным, однако вот он — Чонгук, он любит парней и ему с собой жить комфортно, так почему я не могу? Почему никак не получается у меня научиться?

Ответ тоже прост, на самом-то деле. Когда ты всю свою жизнь пацан с улиц, который ходит по впискам и наблюдает, как все братаны на них трахают «тёлочек» и рассуждают, что «гомосеки больные», а потом вдруг член на лучшего друга стоит — это всегда отрицание. Непонимание, страх и обида и на себя самого, и на него: какого же чёрта он настолько такой, что в самое сердце тебя поразил, а ты, блять, почему же неправильный и позволяешь себе на него передёрнуть стыдливо? 

А потом и в глаза смотришь без каких-либо угрызений чёртовой совести, а, Чон Хосок? 

Спасибо Чонгуку, серьёзно: он действительно помог мне касательно принятия себя как... гея, окей, и жить стало полегче — из двух проблем осталась одна, и она, вот, не звонит и не пишет, пока я допиваю вторую бутылку, глядя на рассекающую потолок трещину, пытаясь понять, что мне теперь делать. 

Стоит подумать о нашем с ним поцелуе — и сердце заходится. 

Стоит подумать о том, как он пытался войти в меня — и дрожь по телу от страха, что, впрочем, вниз по животу опускается, в узел сворачиваясь и прося попробовать снова. Да ведь как так — попробовать! Я же... не могу с ним теперь, он ведь сказал мне уйти, а с кем-то другим не могу пока тоже, у меня даже поцелуй первый случился буквально вчера, что говорить о самом сексе, а!

И курить хочется страшно. Всё же заставляю себя наплевать на осеннюю сырость, кутаюсь в огромную худи, которую мне Юнги подарил, и натянув на ноги кроссовки, выхожу в тесный тёмный подъезд. 

Верней, хочу выйти. За дверью стоит причина всех моих мыслей, а на лице у неё неожиданно рябь и испуг, когда она меня видит: хён даже белеет, стоит мне только посмотреть на него в удивлении, и словно теряется. Ему даже не надо рот открывать, чтобы я услышал надломленное: «На кой хуй я пришёл сюда, блять», не нужно вообще даже думать, чтоб я не понял, что он... сожалеет. 

Вопрос только, о чём именно. Но я боюсь тоже прямо сейчас — не его, а себя, думаю, и своих реакций на его появление: здесь испуг, радость и снова испуг, потому что я видеть его до безумия счастлив, но волнение никуда не деть от понимания простейшей, разумеется, истины.

Мин Юнги пришёл сюда, чтобы разбить мне либо лицо, либо сердце. 

А сейчас стоит и молчит, словно не в силах с собою вдруг справиться, и только губу закусывает, чтоб... внезапно опустить голову и сказать тихо-тихо: 

— Я трахнул Соджун вчера ночью. Позвонил ей, она была у меня уже через час. И мы переспали. 

Всё-таки сердце. 

Удивлён ли я? 

Нет. 

Ожидал ли я чего-то подобного? 

Нет. Я запретил себе строить воздушные замки и возлагать надежды на разрешение ситуации без каких-то потерь, но они всё равно, сволочи, возникли глубоко внутри моей грудной клетки сами собой, а сейчас болезненно рухнули вниз, расцарапав мне изнутри лёгкие с рёбрами и вспоров желудок к чёртовой матери. 

— Она была хороша? — в глазах жжёт, но это потому, что я не моргаю, конечно, а просто смотрю на него, вцепившись пальцами в косяк входной двери, чтоб не... упасть, наверное, да? 

А почему внутри пусто-то так, боже мой? Я не должен был ожидать чего-то подобного, вы понимаете? Я не ожидал, но вместе с тем глупо надеялся, и сейчас едва-едва стараюсь не разрыдаться и все силы мира прикладываю, чтобы мой голос не задрожал. Конечно же, она была хороша: лучше меня, в которого он так и не смог толком вставить, и она не забивалась от него в угол дивана, как дикая, и не смотрела на него такими глазами, будто он зло во плоти, потому что он, разумеется, не. 

Он простой человек. 

Подросток ещё, ему даже девятнадцати нет, куда нам с ним до зрелости, нам только жизни пугаться, друг друга отталкивать и забыть о том, что произошло накануне. 

Но больно-то, сука, по-взрослому. 

— Нет, — хрипло, и он мне глаза в глаза смотрит: пересохшие губы, интонации тихие и бледный настолько, будто увидел смерть свою, а не, ну, просто меня. 

— Зачем ты пришёл? 

— Никто не может быть лучше тебя. 

Что?

— Что?..

У него больные глаза. 

Чёрные, горят безумным огнём, а я стою перед ним и у меня опять обрывается сердце — боже мой, как же он надоел топтать меня каждый день для того, чтобы возрождать обратно из пепла, честное слово. Невыносимая мука— любить его, правда, а разлюбить не получается, и сейчас, в эту секунду, когда он трясётся всем телом, будто ему больно физически, я лишь и могу, что выдохнуть свой вопрос едва слышно. 

Не понимая совсем, что он имеет в виду. 

— Никто не может быть лучше тебя, Чон Хосок, — дрожащим голосом оповещает Юнги почти шёпотом, но глаз не отводит, ловит мою эмоцию каждую. — Для меня таких нет. Давно нет, и вчера я... я сорвался, идёт? Как идиот сорвался, не подумал совсем, что мои чувства могут быть взаимны, ты понимаешь? — и всё же упирается взглядом в щербатую подъездную стену. — Потерял контроль над собой, потому что всё это время я пытался задушить в себе это чувство. Потому что, ну, а пацанам мы с тобой чё скажем? Да и как вообще ты можешь быть геем? Как я могу быть им? Вот об этом я думал. 

Не дышу. 

Мне раскрыть лёгкие, что намертво слиплись, чтоб подарить им кислород, сейчас сложно, как никогда. Потому что Юнги трясётся всем телом, не в силах себя контролировать, и смотрит на меня воспалённо, почти что мучительно: 

— Я болен, Хосок? Потому что я хуй знает, как избавиться от желания быть с тобой рядом и целовать тебя. Учиться, блять, с тобой трахаться или, нет, блять-блять-блять... — зарывается пальцами в свои жёсткие светлые волосы в приступе негодования. — Я не хочу с тобой трахаться, я тебя любить хочу, понимаешь? 

Замер, не двигаюсь. 

Кажется, я не могу больше — отказали все конечности разом, и только плачу без слов и по-глупому, ведь я как никто другой понимаю, что это такое — бояться себя и реакций, которые у тебя вызывает пацан. 

— Дрочу на тебя каждый вечер, — добивает меня прямотой. — А с Соджун я потрахался, потому что надеялся, что это как-то скрасит мой ритуал. Но я даже кончить не смог, всё время пытался представить, что на её месте ты. 

Молчу. 

Всё ещё совершенно не веря. 

— А как представлять, если у неё там всё влажно и очень скользит, а с тобой не так было? — вдруг шепчет смущённо. 

И тогда я отмираю. 

Начинаю смеяться. Громко-громко смеяться сквозь слёзы, тяну к нему руки вдруг (не ожидаю сам от себя), и обнимаю так крепко, как всегда хотел, но никогда не решался, потому что объятия такого характера от дружеских далеки до невозможного, и это каждый бы понял. К себе прижимаю, чувствую, что он тоже плачет, тоже очень напуган, и не могу его вдруг отпустить. 

Понимаю, что наверняка никогда не смогу. Такого открытого, прямолинейного, совершенно дурацкого и чувства мои повторяющего, словно отражение в зеркале. 

— Ты меня всё ещё... любишь? — бубнит он мне в плечо тихо. 

Да, глупый. 

Конечно. 

— Нельзя разлюбить за один вечер, дурак, — отвечаю, шмыгая носом. 

— Тогда, может быть, мы... могли бы попробовать? — снизу вверх смотрит, сжимаясь. Большой страшный парень, который пугает на улице всех пацанов, вдруг теряется при виде горячо любимого младшего, и мне очень нравится вдруг понять, что отныне только я могу его таким видеть. 

Сердце греет. И душу. Заставляет вдруг улыбнуться:

— Попробовать что? 

— Гонять... — краснея, бормочет, и сам себя обрывает, чтобы исправиться: — Начать встречаться. Мы могли бы попробовать начать встречаться с тобой, потому что, ну, и я тебя... тоже люблю, — бубнит едва слышно и опуская глаза. 

— Да, хён, — из самого несчастного человека на свете по щелчку пальцев превращаюсь я в оплот солнца и сияния радуги за один только вечер, потому что улыбаться не могу перестать, — мы могли бы не просто попробовать, но и начать. Не боишься, что пацаны скажут? 

— Нет, — краснея щеками, сообщает он мне, гипнотизируя стену. — Будут возникать — я их отпизжу. Пусть лучше радуются, что мы не уведём их девчонок, гомофобы ебучие. 

И я снова смеюсь. 

Нельзя разлюбить за один вечер, действительно. 

Но сейчас — прямо сейчас — понимаю одно. 

За один вечер можно полюбить в миллион раз сильнее. 

Откуда я знаю? 

Я чувствую. Ощущаю прямо сейчас, глядя на яркий румянец, прикорнувший на его бледных скулах. 

И наконец-то могу нормально дышать.