Распятый. Запутанный

Я знал его всю свою жизнь. 

Знал его улыбки, собирал в ладони каждую нотку низкого смеха, чтобы бережно положить себе прямо под рёбра, знал его мимику, знал его наизусть, как один из десятков стихов, которые нам задавали выучить в школе, знал его так, что до основания верил в нашу нерушимую связь. Она всегда казалась мне такой... личной, чёрт побери, невероятно интимной, и каждый раз, когда неожиданно вздрагивала, то отдавалась под грудной клеткой чем-то вроде аддикции. 

Тогда я не знал, что в мире миллионы зависимостей. Плохих и хороших, хотя, наверное, стоит подумать о том, что любая зависимость, будь то алкоголь, никотин или же принадлежность душой, носит априори негативный характер — но это сейчас у меня есть опыт и право так думать, а в то время я был тем самым чудаком, который искренне верил, что любовь всё переборет. Любая любовь, если она достаточно сильная, способна свернуть горы, достать до звёзд, перевернуть мироощущение, ценности, жизни, ведь именно так было написано в книжках, которые мы читали на уроках литературы, ведь именно об этом толковали все фильмы и именно это вбивала мне в голову мама. 

Тогда я не знал, что взрослые тоже ошибаются. И не подозревал, что зачастую их ошибки самые страшные, самые пагубные и разрушительные. Никто не говорил мне: «Чонгук, за спиной твоей мамы два неудачных брака, и вера в любовь — то, что вот-вот толкнёт её на третий». Никто не говорил мне: «Чонгук, любовь не лечит, а больше калечит». И, конечно, ни одна сука не обмолвилась даже, что первая любовь — это больно. 

Может, у кого-то не так. У кого-то, кто не я, знаешь ли. 

Я ведь его всю жизнь свою знал. Если бы сели с тобой где-нибудь тогда, когда я был чуть глупее, чуть моложе и чуть более позитивно смотрел на сложные жизненные перепутья, то я бы сказал тебе: «Слушай, я верю, что я обязательно справлюсь. В конце концов, кто, как не я?». 

Тогда я считал, что я синоним к слову «любовь»: тоже верил, что переборю всё. Что способен свернуть горы, достать до звёзд, перевернуть мироощущение, ценности, жизнь. 

Только одну. Мне других никогда не было нужно, только одна, которая всегда была наиболее ценная, которую я был готов охранять, как цепной пёс, чей покой был готов беречь не хуже дракона из очередной детской сказки. 

Я знал его всю свою жизнь. Я был уверен, что я справлюсь с задачей. 

Но случилось то, что случилось. И пусть ты немного опаздываешь, давай, садись, не стесняйся — я тебе всё расскажу. Всё, что было упущено. 

Мной.

machine gun kelly — death in my pocket

Мне шестнадцать. 

Это не самая лучшая пора для человека, смею заметить: у меня есть проблемы с учёбой, гормонами, настроением и, конечно, либидо. В принципе, если спросить, из чего состоит вся моя жизнь, я не уверен, что ответ кому-то понравится, потому что составляющие у неё крайне дерьмовые: школа, футбол с пацанами после неё, вонючие носки и футболки, желание саморазрушиться и мысли о том, что, кажется, когда-нибудь я умру от остановки сердца, потому что слишком много дрочу. А ещё я склонен к драме: каждый раз, когда я думаю о чём-то из этого перечня, мне хочется неминуемо ныть, потому что в моей голове меня либо выгоняют из школы, потому что я опять в душе не ебу, как решать логарифмы, либо в паблике школы обо мне пишут как о самом вонючем создании, либо умираю от своих комплексов, которые кропотливо прививаю себе сам каждый день. 

Мама говорит, что я подросток, и это нормально — быть немного не очень в процессе гормональных скачков, и я должен сказать спасибо чёртовым генам за то, что у меня нет акне, и, да, я благодарен, конечно, но не от чистого сердца, потому что те же гены подсунули мне слишком большой нос, слишком повышенную потливость и слишком высокое либидо — я всё ещё склонен к драме, в моей голове уже заголовки журналов в духе: «Сенсация! Подросток умер от дрочки!». 

Клянусь, я гуглил это, потому что мне было интересно, можно ли вообще умереть от того, что ты много дрочишь — и, да, ответ мне не понравился, и теперь каждый раз, когда я включаю порнушку, то ощущаю себя этаким рисковым парнем, игроком с жизнью, человеком, который в любой момент может принести себя в жертву одной из самых популярных индустрий. 

Да. Я не шутил, когда говорил, что я тот ещё drama king — он постоянно меня так называет, сразу после того, как снова говорит с насмешкой о том, что у меня опять пробиваются мои усики девственника. 

Когда он так говорит, это кажется особенно стыдным, потому что, честное слово, я больше всего на свете боюсь показаться для него ещё хуже, чем я сам из себя представляю в шестнадцать. Вовсе не потому, что ему девятнадцать и он совсем-совсем взрослый и даже студент, а потому что... ну... 

— Чувства. — Что? — У меня к тебе. Чувства. Мне шестнадцать. Я не могу сказать, что во мне есть что-то такое, что может охарактеризовать меня выдающимся: я еле как учусь на «хорошо», в определённые дни являюсь крайне дерьмовым вратарём и меня кроют хуями, как бы часто ни мылся, к концу дня носки всё равно воняют, а мой нос всё ещё непозволительно большой, хотя он всегда на это только со смехом головой качает и говорит: 

— Не придумывай, мелкий. Прекрасный у тебя нос. 

Мы с Тэхёном знакомы всю жизнь: он всё ещё сын маминой лучшей подруги, а я всё ещё сын своей матери; мы оба в душе не ебём, кто наши отцы, но если мне в силу возраста пока что некуда устроиться на подработку, то хён, без шуток, для меня предел всех мечтаний — он крутой, он чертовски красивый, учится в вузе и подрабатывает в ночную смену в круглосутке в нашем районе, чтобы помочь платить по счетам. А ещё он шутит, что выполняет функцию моего старшего брата, да вот только я не уверен, что когда член на брата стоит, то это нормальная тема, поэтому всегда его поправляю, что он «бойфренд постарше» и бью в плечо кулаком. 

А он смеётся и, Господи, я готов душу отдать за его смех, потому что он такой же невыносимо прекрасный, как озорной блеск его глаз, когда он снова беззлобно подшучивает (усики, сука, у меня нет усиков, мы оба знаем об этом, но я ведусь каждый раз и срываюсь к зеркалу... а ему весело), или как невыносимо мягкие его тёмные волосы. Я обожаю пропускать их сквозь пальцы, а он всегда урчит, прижимается и негромко смеётся, говорит, что я люблю не его, а его трогать, что в корне неверно. 

Я ведь люблю его. В свои шестнадцать-то. Очень: собираю улыбки, охраняю его настроение, стараюсь быть во всём совершенным (не получается: драматизирую), а он говорит, что ему не нужен я совершенный, ему нужен просто лишь я. Не знаю, как он делает это: просто говорит такие вещи открыто и прямо, а ещё улыбается и заявляет, что всё проходяще (говорит о нас с ним, я знаю — и снова драматизирую), чтобы прижать и шепнуть: 

— Не думай, что это для меня несерьёзно, окей? 

— Тогда почему ты говоришь мне такое? — одно и то же пластинкой заезженной, но у меня табун мурашек по телу, когда он так делает. Так — это лопатками к широкой груди и кольцом рук поперёк, чтобы зарыться носом мне в волосы и, кажется, не хотеть отпускать. 

— Потому что я пессимист. Мне постоянно кажется, что если я буду думать о том, что когда-нибудь я тебя потеряю, то мне будет не так больно, когда это случится. 

— Этого не случится, — в шестнадцать я всё ещё верю, что любовь побеждает, а его я люблю. Люблю улыбки, мягкие волосы, его утренний кофе, который он варит мне в кофемашине, его привычку много курить в приоткрытое окошко на кухне и ходить в трусах и широкой футболке по дому, шлёпая босыми ногами по ламинату перед тем, как залезть ко мне под одеяло и начать целовать. Я в это всё, знаешь, с головой прямо нырнул год назад, да так и не получается вынырнуть, потому что я не умею любить кого-то, кто не Тэхён и не его замечания, что мои тёмные волосы просто потрясно контрастируют с его белыми наволочками. Или что он меня любит так сильно, что порой кажется, что сердце вот-вот остановится. 

Я настолько низко падаю, на самом-то деле, что даже на порнуху дрочить не могу спустя какое-то время: только на его чёртов образ, и когда он спрашивает, по какой причине я краснею и ойкаю, когда меня просто касаются, то молчать невыносимо. 

Я признаюсь. 

Говорю: 

— Я дрочу на тебя, хён. Извини, — и это так тупо, Господи, а я всё ещё, по его словам, drama king, потому что когда тёмные брови взлетают на красивом лице, то хочу попросту сдохнуть, потому что понимаю, что даже в моей голове это звучало дерьмово. Так какого хрена озвучил вообще? 

А он мне: 

— Хей. 

И в паузу: 

— И я на тебя. Не могу представлять кого-то ещё, кто не ты. Мне это кажется очень неправильным. Простишь меня? 

— Да. 

Когда мне шестнадцать, я много думаю. Правда усердно стараюсь учиться, но у меня мысли — в разные стороны, потому что вместо логарифмов в голове только его тихий смех, когда к себе прижимает и целует глубоко и до бабочек бережно. Я же так обожаю, когда он смеётся. Или когда улыбается нам в поцелуй — когда я губами его улыбку чувствую, то невольно хочу прильнуть, ближе быть, не уходить, в нём раствориться, всё, что угодно, лишь бы никогда не упустить, не отпустить, не разделяться и всё с ним разделять. 

Я верю в то, что у меня к нему чувства, но до сих пор в голове не укладывается, что у него ко мне — тоже. И пусть я мало знаю, чем он занимается, когда не на учёбе или работе и не со мной, я не парюсь, потому что я ему верю. Я его всю жизнь знаю: мы росли вместе, он правда заменял мне старшего брата, учил тому, к чему когда-то пришлось прийти самостоятельно, и никогда зла не делал — только подтрунивал. Мы в детстве даже ни разу не подрались, о чём вообще речь? 

Как я могу ему в чём-то не верить? 

Так я думаю, когда у меня в животе от любви всё крутится в морские узлы, а сердце шарашит, как бешеное, только от мыслей о том, как же сильно я Тэхёна люблю. Я становлюсь дураком — клянусь тебе, намного глупее, чем когда-либо был, потому что даже его имя пишу на полях тетрадей, у меня всё вдоль и поперёк исписано в залитом чувством «Ким Тэ», потому что только он в моей голове, а не логарифмы или грамматика английского языка, или что там ещё преподают в школе, насрать. 

Так я думаю, когда растворяюсь в нём в тот самый день, когда он впервые берёт меня. Как говорит: занимается любовью, потому что по-другому со мной нельзя ну абсолютно никак. Мне, на самом деле, с ним и легко, и страшно, и эмоциями бьёт через край: я зажимаюсь, но и под руки перестать льнуть не могу, меня изнутри непривычно распирает тёплым, твёрдым и скользким, но я не могу перестать раскрываться, хотя при первых толчках внутрь себя ему сильно мешаю, я знаю. Я ведь ничего не умею, мелкий глупый дурак.

А он: 

— Тише, малыш. 

И, кошмар какой: 

— Я не причиню тебе боли. Я ведь люблю тебя, — и это причина, по которой я первый раз плачу, пока он наглядно демонстрирует мне, как это — когда тебя действительно любят, когда тебя берегут и защищают в моменты такой уязвимости, как коитус. 

Я правда сказал тебе сейчас «коитус»? Боже, прости, я правда старею. 

В общем... да. Я в ту ночь признаюсь ему в любви много раз, я задыхаюсь, мне сложно, но я правда стараюсь не мешать ему раскрывать мне эту грань трепетной жизни, у меня в голове взрывы, война, там всё стреляет и рвётся громче, чем фейерверки на улицах под Новый год: меня оглушает стуком крови в ушах — так я думаю поначалу, конечно, потому что когда он курит в форточку восхитительно голый и прижимает к себе, меня в одеяло закутав, чтоб не продрог, то понимаю: отнюдь. 

Когда я рядом с Тэхёном, меня оглушает всем, сразу. Но любовью — особенно. Мне действительно кажется, что я без него не протяну, не сумею. 

Люблю его. И чувствую связь — ту самую нить, что золотом идёт от сердца до сердца, мягко опутывает и согревает взаимным доверием. 

Я же верю ему. 

А потому впадаю в отчаяние уже через пару месяцев, когда он перестаёт отвечать на звонки. Дома его не бывает, его мама тоже взволнована, говорит, ничего не замечала, ничего не знает и... сажает меня в один из дней напротив себя прямо на кухне, чтобы, вздохнув, налить чай и сказать: 

— Чонгук-и, скажи... знаешь ли ты о том, что он делает? 

— О чём вы? — у меня в шестнадцать нет опыта. Я не знаю об этом ничего ровным счётом, я не умею ни различать, ни понимать. Куда смотреть тоже не знаю. Я глупый подросток с бабочками где-то в грудине и волнением, что толстым жгутом завязалось где-то внизу живота. А ещё страшно тоскую. 

— О том, что он употребляет наркотики. 

Это так просто звучит. 

Это звучит так убийственно. 

Это звучит громом среди ясного неба, и я смотрю на неё, замерев, пытаясь понять, шутит она или нет, потому что я Тэхёна знаю всю свою жизнь, я люблю его, я с ним откровенен и я уверен, что он никогда меня не обманывал и ничего не утаивал. 

Он же... занимался любовью со мной. Не один раз к моменту разговора с его матерью, если тебе интересно узнать чуть подробнее. 

— Вы шутите, — на этом я официально заканчиваюсь. — Вы не можете говорить так спокойно, если это не шутка. 

— Я и не говорю об этом спокойно, — у неё лицо серо-зелёное, а глаза полны невыносимой тоски — теперь я замечаю. Я очень невнимательный, когда дело касается вот таких вот тонкостей, и в эту секунду замираю испуганным зайцем, чувствуя, что сам в себе путаюсь, а в каждую конечность будто гвозди вбивают. Словно меня распяло суровой реальностью, в которой Тэхён оказывается неидеальным и... — Я говорю об этом, смирившись, потому что в клинику он не ложится — считает, что с ним всё в порядке. Но сейчас его нет дома уже четвёртый день, он не отвечает даже на сообщения, а у него в комнате я нашла порошок, — и она без страха кладёт передо мной небольшой прозрачный пакетик с упомянутым содержимым. 

Я не знаю, что это. Просто ощущаю, что если до этого меня распяло реальностью, то сейчас разбитый вдребезги внутренний мир изранил осколками все те органы, до которых только смог дотянуться, пока осыпался. 

Неидеальным. Неидеален любой человек — все мы являемся набором изъянов, которые нам постоянно хочется править, но постоянно живём в ощущении, что нам недостаточно. 

А Тэхён наркоман. И это вовсе не какой-то там недостаток. 

И, знаешь... я так сильно плачу. Два дня точно рыдаю, потому что он, мой смысл, мне ни хрена не сказал, даже не думал, и в момент, когда розовые очки с меня грохнулись, я только лежу с дыркой в груди и разгоняю в башке свои мысли, где каждая хуёвее следующей. 

Он полностью не доверял. 

Он зависим. 

Он скрывал это, потому что знал, что я осужу. Потому что... потому что просто скрывал. 

И он не хочет с этим бороться. Для него всё нормально: может, и не говорил потому, что не видел смысла в таких разговорах? 

Я два дня не знаю. Просто лежу в неизвестности, просто молюсь, что он позвонит мне, ответит, расскажет, поделится, а потом приедет и скажет: «С ума сошёл? Это не моё даже, так, друг попросил подержать у себя, а не было меня и на звонки я не отвечал, потому что...». 

Тут достойной причины я не нахожу даже в шестнадцать, ослеплённый чувством первой любви — самым больным и болезненным чувством, которое когда-либо было со мной. И будет, потому что, как бы сказать-то тебе... людей много в жизни бывает, да не все запоминаются так хорошо, как те, с кем ты пробовал что-то впервые. 

А я ведь подросток. И склонен к драме и комплексам: Тэхён появляется на следующий день, когда я уже прихожу к выводу, что дело во мне, что он никогда меня не любил, что я не нужен ему, если он не решился довериться... и во мне очень много эмоций. 

Я впервые кричу на него. Рассказываю и про его мать, и про пакет — люди о таких, как я, говорят словом «ребёнок», и мне кусок в горло не лез, потому что я волновался за того, кого люблю больше всего. 

А дальше... так тупо. Словами «да, кокаин», «нет, я в порядке», «да, я контролирую это» и «я всё ещё люблю тебя». 

И перестрелкой:

— Где ты был всё это время?!

— С друзьями. 

— Почему не позвонил даже ни разу?!

— Не подумал. Прости. 

— С друзьями ты был где именно?!

— Что за допрос, мать твою?!

— Потому что я чуть с ума не сошёл!

Перестрелкой, где все пули — в меня, и каждая в теле застряла, ни вдохнуть и ни выдохнуть. Просто в его глазах я в тот день такую ненависть вижу, что она пугает меня, заставляет сделать два шага назад, а потом развернуться — и прочь из квартиры, чувствуя, как душит рыданиями. 

Понимая, что теперь как никогда осознаю его бесконечное «всё проходяще», потому что он понимал, что я никогда не прощу его за такое. Как бы ни любил — не прощу. А если прощу, то будет другой рычаг, кардинальный, который когда-нибудь сорвётся, нажмёт, перекроет. 

Ты спросишь меня: Чонгук, а как вы расстались? Вот ты сидишь, тебе двадцать один, и выглядишь даже неплохо — у тебя есть молодой человек, с которым вы уже два года вместе, но ты всё равно вспоминаешь своего первого бойфренда, будто он незакрытый гештальт. 

А я скажу тебе: мы не расставались. Ни он, ни я роковых слов друг другу не говорили, но судьба решила поступить кардинально: разговором наших родительниц и чередом пиздеца, который обрушился на меня со всей мощью эмоций подростка, который любит кого-то впервые так сильно, что даже успел отдаться и прочувствовать, каково это — не только любить, но заниматься этим разрушающим чувством. 

История простая. Короткая. Смысла и каких-то уроков ни хрена не имеющая, потому что мне сразу же запретили общаться с Тэхёном, а я рыдал, бился в припадках, и тогда всё решилось проще, чем ты можешь подумать — мне сменили номера и отправили в Сеул — к бабушке, а ему велели меня везде заблокировать. Во всех социальных сетях. 

Сказали, это затем, чтобы я до него не добрался, и мне было так, сука, обидно, что он подчинился — это сейчас я, в двадцать один, понимаю, что он понимал, что так будет лучше, что после всего моя мама никогда не будет воспринимать его так, как воспринимала все годы до, и что нам не позволят общаться, как раньше. 

Всё так и случилось, совсем, как он предсказывал: всё проходяще. Наверное, он не зря себя подготавливал этим. Быть может, ему это действительно легче далось, чем когда-то, давным-давно, мне. 

Да, уверен, что легче. У меня была причина его долго не отпускать. 

Я знал его всю свою жизнь. 

Знал его улыбки, собирал в ладони каждую нотку низкого смеха, чтобы бережно положить себе прямо под рёбра, знал его мимику, знал его наизусть, как один из десятков стихов, которые нам задавали выучить в школе, знал его так, что до основания верил в нашу нерушимую связь. Она всегда казалась мне такой... личной, чёрт побери, невероятно интимной, и каждый раз, когда неожиданно вздрагивала, то отдавалась под грудной клеткой чем-то вроде аддикции.

А мне её перерезали ножницами. До сих пор ошмётки в кармане ношу, никак не могу выкинуть к чёрту. 

Значит ли это, что даже спустя годы я продолжаю надеяться? 

Кто ж меня знает, мир тесен, как говорят — мне пока проверить не удалось. 

Ладно, прости, что занял твоё время своей дурацкой историей, из которой ты даже урока не вынесешь. Дурацкая серая драма дурацкого серого мальчика, у которого когда-то давно была гора комплексов, а сейчас только парочка, как и у любого другого. 

Ничего интересного — всё там осталось, умерло пять лет назад, бросив меня эмоционально догнивать на обочине детских привязанностей. 

Да, даже в двадцать один я всё такой же. 

Распятый. Запутанный.