сердце леса

Люмин оборачивается на шелест в кустах — и ее горла холодным поцелуем касается клинок.

— Угадай кто, — говорит он, улыбаясь, и закатное солнце вспыхивает в волосах пожаром. Люмин невольно ухмыляется в ответ, вспоминая рыжину кленов Инадзумы и багряные закаты Ли Юэ.

— Ты должен был закрыть мне глаза рукой, — укоризненно замечает она, стараясь не коситься на зеркальную гладь клинка. Он не соткан из чистой силы элемента, а выкован в хорошей кузнице и, кажется, успел познакомиться с непроходимыми зарослями Сумеру.

Она не говорит «рада тебя видеть, Аякс», не говорит «поцелуй меня, я скучала», не говорит даже «убери свой чертов меч», она только смотрит на него, в пронзительно-пустые синие глаза. Люмин очень хочется верить, что это не бред от очередного ядовитого цветка, сладковатую пыльцу которого она вдохнула, когда пробиралась сквозь влажно-живую чащу джунглей.

Первое правило путешествий по Тейвату: здесь все пытается тебя убить. Сыграть на твоей слабости. Прорасти внутрь и вскрыть тебя, распахивая ребра.

Тарталья убирает клинок, уколов ее между ключиц напоследок — очень нежный трепетный укус. В следующее мгновение Люмин змеей кидается вперед, подбивает его под колено, роняет в густую голодную зелень. Ее собственный меч легко ложится в руку, вжимается в шею, и она торжествующе смотрит на него сверху вниз, как ему нравится.

— Ты настоящий, — с довольным урчанием выдыхает она, касаясь его лица рукой. Солнце мажет его по щекам, целует веснушки — редкие лучи, что пробиваются сквозь густые кроны укоризненно шелестящих деревьев.

— Еще какой настоящий. Ты мне ребра придавила, — смешливо жалуется он. Люмин не двигается, а потом нехотя убирает клинок, вплетает пальцы в рыжие волосы и довольно жмурится. Они не виделись слишком давно, чтобы играть в недотрогу по привычке. Все то время, которое они решали чужие проблемы… — Я услышал, что какая-то сумасшедшая ушла в Нидхиван, взяв с собой только карту и клинок; про тебя уже слагают легенды в этом пропащем городке. Звезда моя, как вышло, что ты еще жива?

— Меня сложно сломать, — пожимает Люмин плечами.

Она позволяет ему подняться, и Тарталья быстро отряхивается, недовольно шипит, замечая свежие травяные пятна на серых штанах. Люмин прячет улыбку: конечно, Предвестники всегда путешествуют с шиком, а в их карманах заманчиво позванивают сотни монет, но в глухом лесу они все на равных. Все они — всего лишь добыча леса.

— Сменила стиль? — спрашивает он, идя за Люмин следом и не задавая лишних вопросов насчет цели ее пути.

Люмин поправляет ворот рубахи из приятной дышащей ткани. Пожалуй, времена, когда она думала, что сможет остаться верной своему легкому белому платью, остались позади, и для путешествий по заросшей безумной Сумеру она предпочитает штаны и удобные сапоги.

Она помнит, как Тарталья поправил ей взметнувшуюся белую юбку, прищурился хитрым котом и прошептал, наклонившись к уху: «Ты похожа на невесту. На моей родине белый — цвет смерти. Невесту оплакивают, как мертвую, чтобы ее приняли в новую семью, как новорожденную». Ей показалось, что он вогнал кинжал ей под ребра. Он всего лишь поцеловал ей руку.

— Я ищу храм, — рассказывает Люмин, вбивая слова в землю вместе с решительными шагами. — Там что-то есть, я это чувствую. Скопление энергии. Что-то живое. А ты зачем здесь?

— Ищу беглеца с сердцем бога, — спокойно говорит он. — На его месте я бы тоже скрылся подальше от людских глаз, скажем, где-нибудь в чаще.

— Я не видела здесь никаких следов…

— Ты и меня не замечала, — иронично напоминает он. — Тебе помочь?

Люмин шикает на него, притаившись в кустах. Она смотрит на крупную птицу яркой расцветки, исполняющую странный танец, взмахивающую крыльями. Этот обряд не имеет никакого смысла, но почему-то завораживает ее, несмотря на то, что желудок сводит от голода. Древняя лесная сила, поселившаяся где-то у нее под сердцем, тихо дышит и молчит, не откликается…

Стрела подбивает птицу, когда Люмин уже подумывает о том, чтобы поискать другую добычу. Она оборачивается, на языке почему-то горчит обвинение, но она ничего не говорит, только выскальзывает из кустов и медленно подходит к птице. Обламывает стрелу, вытаскивает… Он стал стрелять точнее — прямо в маленькое сердце.

— Кажется, тут хватит на двоих, — довольно говорит Тарталья.

Он ничего у нее не спрашивал. Она его никуда не приглашала. И все же Люмин ведет его в свое скромное убежище среди мощных корней старого дерева. Это часть священной рощи, и здесь она одновременно чувствует себя в безопасности… и окруженной чем-то огромным, всесильным и мудрым. Она взмахивает рукой, и лианы расползаются в стороны, как огромные змеи. Тарталья следит за ней внимательно, подмечает, и Люмин с невольным вызовом спрашивает:

— Неужели завистно?

— Никогда не интересовался Дендро. Это для ученых и созидателей, не для меня…

Он ловко перепрыгивает выскользнувший из-под земли корень, ехидно смотрит. Люмин очень хочется призвать одну из лиан, оплести его и заставить признать свою неправоту, но она всего лишь подходит к костру, возится в хворосте.

Когда она выбивает кресалом искорку, слышит тревожный вздох леса. Это немного сводит ее с ума. Лес везде, в каждом листке, в каждой травинке, и в ней самой тоже. Это осознание сковывает, пугает и вдохновляет одновременно. Чтобы спрятаться от этого всеобъемлющего, Люмин предпочитает заняться ужином, вытащить из сумки нарванный базилик… «Я помогу», — негромко говорит Тарталья, перехватывает у нее дичь и оттаскивает на ту сторону костра, будто хочет держаться подальше.

Он как-то особенно молчалив, и Люмин кажется, что он очень сильно устал. Сколько он уже гоняется за беглецом? Это проблема всех Предвестников, но именно Тарталью отправляют за Скарамуччей, и Люмин, несмотря на то, что она не готова видеть смерть еще кого-то, не хочется представлять, что будет с тем, кто не принесет голову предателя к ледяному трону Царицы.

Ночь опускается на лес, и он преображается. Темнота густыми красками залегает под деревьями, как чернильное болото. Листва шелестит, разговаривает, и Люмин почти кажется, что она понимает этот язык. «Ты одна из нас», — шепчет-говорит-угрожает чаща, тянет к ней опутывающие руки… Она коротко выдыхает, пытается успокоится. Вдох-выдох, четкий счет, простое упражнение, которое она повторяет все чаще после столкновения с Райден Сегун.

Что если бы в том проклятом зале оказалась не Синьора, а ее Аякс?

— Мне здесь не нравится, — говорит он, привлекая внимание Люмин. — Тебе когда-нибудь казалось, что на тебя смотрят цветы?

Вместе, почти обжигаясь, они стаскивают птицу с огня, коротко переглядываются. Пахнет удивительно приятно, по-домашнему, словно они не спрятались посреди мыслящей чащи. Базилик придает дичи терпкий привкус, и Люмин кажется, что она чует что-то еще, пряное, чужое, чего она совсем не добавляла.

— Смотри, — говорит она, кивая наверх, — здесь полые деревья. Я проверяла другие, там такие же сухие стволы… А листва живая, свежая. Они питаются от артерий земли, вот, внизу… И храм наверняка где-то рядом.

Она много говорит — как будто извиняясь за то, что раньше молчала, стесняясь своего неловкого выговора чужеземки. Люмин вдруг хочется рассказать ему про все приключения, которые случились с ней после того, как они выбрались из того проклятого подземелья в Инадзуме, и ее рассказ вдруг становится похож на старую сказку. Возможно, она провела слишком много тоскливых вечеров с Венти и надышалась от него не только лучшим мондштадтским вином, но и поэтическим даром.

Тарталья не говорит ни слова про то, где он был, и они оба знают: если он обмолвится, ему придется вонзить кинжал ей в сердце на рассвете, как только солнце окрасит лес в розовато-оранжевый.

Она рассказывает про Разлом, про Сяо, к которому он неизменно немного ревнует (Люмин читает это по чуть нахмуренным бровям и неровной улыбке). Она ни словом не касается того, что видела холодную клубящуюся Бездну, потому что это уничтожит их обоих, а это слишком хороший вечер, чтобы его испортить. Обычно Люмин опасается ночей в Сумеру, распаренных, жарких, пахнущих сырой землей и чем-то медовым. Она плохо спит и трясется во сне, но сейчас ее смаривает дрема легко, будто кто перышком провел по векам. Он слышит его голос, что-то небрежно мурлыкающий, и далекий рык ягуаров — но они не заходят в священную рощу, и Люмин не волнуется.

— Угадай кто, — шепчет знакомый голос, на ее лицо ложится ладонь в перчатке, и Люмин расслабленно улыбается.

А потом клинок вонзается ей в сердце, скрежеща по ребрам. Кровь жарко обливает живот.

— Аякс!

Она вырывается из сна, дергается, вцепляется в него руками, льнет к шее, пытаясь успокоить неровное дыхание. Они по-прежнему в убежище полого древа, и ее грудь полнит невыносимый пряный аромат, и голова от него кружится, а в ненастоящем небе над Сумеру вспыхивают звезды.

Тарталья кажется в ее объятиях напряженным хищным зверем.

— Что-то не так, — говорит он. — Идем, надо…

Она идет, спотыкаясь, как пьяная, не слыша ничего, кроме все нарастающего шелеста, который вдруг складывается в неведомые песнопения. Поляна перед деревом вспыхивает у нее на глазах, распускается светящимися цветами, и смотрит-смотрит-смотрит… Тарталья останавливается, и Люмин вдруг осознает, что они держатся за руки, и она шагает — вместе, синхронно.

— Кажется, я про это слышал, — рассеянно говорит он. — Нам надо только притвориться, и…

Она вдруг смеется, ей хорошо и свободно, и не потому что с ней говорит что-то, а потому что они одни в этой чаще — и они вместе. Здесь нет ни Фатуи, ни архонтов, ни опасливо косящихся людей.

— Хватит притворяться, — говорит Люмин. — Посмотри, здесь же так хорошо.

Отпустить себя — и посмотреть на то, как цветы устилают поляну, переливаясь, как самые дорогие самоцветы. В лунном свете все кажется светлым, как днем. Настоящим — и немного другим. Возможно, они все еще спят, и это объясняет, почему Люмин так легко втягивает его в танец. Им не нужно примериваться к движениям, они сражались — знают, как двигаются. Вместе, в унисон.

Люмин не хватает дыхания, голова кружится, и она вдруг понимает, что Тарталья ее целует — жадно, порывисто, и кожа под ее руками электрически потрескивает, словно то бездновое и голодное пытается вырваться наружу. Но чудом он сдерживает это, встряхивает головой, роняя на лоб рыжие спутанные вихры, и глаза у него светятся по-настоящему, отражая луну. «Аякс…» — обреченно тянет она; у него красивое имя, короткое, но звонкое, напоенное силой.

Она не помнит, как он ее называет. Кажется, своей любовью.

У них не остается ничего, ни судьбы, ни богов, ни тихого зова Бездны, только они двое. Они учатся понимать друг друга без слов. Где-то вдалеке беснуется лес, но Люмин не может думать ни о чем, кроме его огненных поцелуев.

***

Она просыпается на ложе из цветов, на тенистой поляне. Люмин не хочется признавать, что она счастлива, а кости приятно ломит от элементальной силы, взвивающейся в груди, распускающейся пышным соцветием. Ей почему-то кажется, будто она щелчком пальцев способна перевернуть мир, и она улыбается, вслушиваясь в лесные голоса.

Потом Люмин понимает, что никакого Аякса рядом нет, и она тут же просыпается окончательно. Сбежал, как и всегда? Или его и не было никогда, а лес просто дал ей то, что она больше всего хотела? Иллюзию, морок, призрак артерий земли? Люмин шипит, раздраженно вытряхивает из волос мелкие цветы… Это не было, не могло быть, это старая магия, которую она не понимает… От бессилия хочется закричать, но останавливает ее какое-то глупое, нелепое чувство.

— Я нашел чистый ручей, — отчетливо говорит голос у нее за спиной. Люмин слышит, как он встряхивает ее собственную фляжку, какие есть у всех в Гильдии. Несмело оборачиваясь, она замечает Тарталью.

Холодная вода обжигает губы, и она вспоминает о сотне жадных поцелуев. Она кутается в одну только белую рубаху, в белое — как невеста или как мертвая, у Люмин не получается разобрать.

— Раслила, — говорит Тарталья, как всегда, самоуверенный. — Это старый обряд. Юноши и девушки уходили в священную рощу, чтобы исполнить танец. Напоить артерии земли силой. Правда, я не совсем такого ожидал…

— Так ты знал… — задохнувшись, говорит она. — И ничего не сказал! А как же храм?..

— Вот — твой храм, — говорит он, обводя широким жестом притихшую поляну. — Ты — храм. Мы — храм. Понимаешь? — И касается ее щеки, долго, гораздо дольше, чем позволяет себе обычно. Очень осторожно и бережно. Люмин оттаивает, склоняет голову к его ладони, ласкаясь, как кошка. — Я не стал говорить, потому что был уверен, что ты развернешься и уйдешь. Ты всегда так строго держишься, моя леди. Не стоило тебя недооценивать, ты самая храбрая женщина, которую я знаю.

Она кивает, не решаясь говорить вслух. Мысли еще путаются, но она вдруг смеется — вспоминает расплывчатые тексты, плетеные словеса, разговоры с парой ученых. Все оказывается проще, гораздо проще, и Люмин обреченно поднимает голову к великим кронам Нидхивана.

Ей кажется, что они твердят ее имя.

— А может быть, я просто соскучился, — хмыкает Тарталья, подмигивая ей.