кошмар, из которого никогда не проснешься

— Давай я помогу, — говорит Денджи и отбирает тарелку. — Последняя миска в доме, щас расколотишь.

Аки хочется поспорить, но он только безразлично пожимает плечами — плечом? — и отодвигается от мойки. Он плохо спал прошлой ночью; он плохо спал уже год; глаза слипаются, но он загипнотизированно смотрит на то, как Денджи усердно елозит губкой по тарелке. Мальчишка старается, правда пытается сделать хоть что-то правильно. Иногда Денджи оборачивается на него, как будто проверяет. Может, он надеется, что Аки утащится спать.

У них не получается говорить по душам с тех пор, как Денджи выцарапал из него Огнестрела. Выгрыз заживо. Аки толком не помнит, как это было, он очнулся, чтобы услышать заполошное «АкиАкиАКИ, вернись», чтобы увидеть перед собой раззявленную пасть на тысячу клыков. Тупая псина выла над ним, перемазанная в его крови. И Аки решил вернуться.

Что еще ему оставалось.

Аки неловко закуривает одной рукой и выдыхает дым в окно. Хотя бы на это его совести хватает, а тащиться на балкон не хочется — этот путь кажется неоправданно долгим и мучительным. У него все еще ноет спина, иногда раскалывает болью лоб; выстрел в упор; Аки уже мертв.

— Меня взяли в школу, — самозабвенно болтает Денджи. У пацана поразительная врожденная способность не чувствовать настроение, говорить невпопад и лезть туда, куда не просят. — Пришлось кое-что придумать с бумажками, но мне старик помог. Говорит, что никто не будет доебываться. Прикинь, настоящая школа! — сверкает глазищами, скалится острыми клыками. — Там столько девчонок…

— Может, заберешь с собой эту бесноватую? — тихо предлагает Аки. — Я с ней тут вздернусь.

— Не, Пауэр сказала, что не хочет учиться. Типа она и так великолепна. Дурища… Я, может, тоже не то чтобы горю желанием стать образованным, но там же столько интересного!..

Аки стряхивает пепел на белую столешницу. Смотрит минуту. Потом душераздирающе вздыхает и тянется за тряпкой, размазывая седую грязь. Надо жить дальше, надо карабкаться, даже если это кажется бессмысленным. Даже если у тебя на руках столько крови.

Денджи вот в школу собрался — а ведь у мальчишки бензопилы вместо мозгов.

— Тебе надо найти работу, — говорит Денджи, прилаживая тарелку на новенькую сушилку. — Да, Бюро больше нет, но ты можешь найти что-нибудь… обычное. Кобени вон в официантки пошла.

Аки ничего не может. Бессмысленный, выеденный изнутри самурай с одной рукой. Не так-то легко осознавать, что единственное, что он умеет — это резать демонов и жертвовать своей жизнью ради ложных идеалов. Вдох выжигает горло раскаленным дымом. Янтарные глаза Денджи смотрят на него в ожидании, и в ночном полумраке они кажутся какими-то особенно нечеловеческими и дикими.

— Когда ты отказался идти на Огнестрела, я подумал, ты сдался, — говорит мальчишка, — а я ненавижу такое, ты же знаешь. Как бы жизнь тебя ни пиздила, всегда встаешь и дерешься дальше. Иначе кому ты нужен. Слабак, лежишь и ноешь.

«Я хотел вас защитить», — думает Аки. Он чувствует движение справа, инстинкты охотника со скрипом отзываются, но это всего лишь кошка пришла присоединиться к их полуночному разговору. Может, надеется, что ей перепадет кусочек чего-нибудь вкусного, но Аки может предложить ей только подгнивающую ненависть к себе. Больше у него ничего не осталось.

— Нам всем стоило остановиться тогда, — говорит Аки, голос не дрожит, и он ненавидит себя еще больше за это. Он спокоен, как и всегда, он мог бы вытащить меч недрогнувшей рукой и увидеть остекленевшие глаза в отражении стали. — Посмотри, что мы наделали. Ты вообще сожрал Макиму. Ты чудовище, Денджи. И я тоже, я…

— Ты нихера не понимаешь. Это было из любви.

Аки душит хохот. Вся его жизнь оказывается ложью. Любовь к семье оставляет его у холодного надгробия, любовь к Химено выедает язык горечью и кислотой сигарет, любовь к Макиме душит железной цепью. Он столько раз мысленно насмехался над Денджи, ведущим себя хуже щенка, готового на что угодно ради мимолетной улыбки Макимы, идеальной Макимы, убийственно прекрасной Макимы. Аки не видел, что он сам еще хуже. У мальчишки в этом хотя бы проглядывала хрупкая детская искренность. Его любовь была выдумкой. Контрактом, что чуть его не прикончил.

Садясь напротив, Денджи сгребает к себе кошку, утыкается носом ей между ушей, вздыхает прерывисто, как будто ему тоже тяжело дышать. Мяукалка замирает; кажется, выбирает, вцепиться ему в лицо всеми когтями или разнежиться и замурчать. Аки бесит эта тишина, потому что она напоминает слишком многое. Тишина прячется там же, где демоны. Среди развороченных трупов, среди вывернутых кишок.

— Это было из любви, — повторяет Денджи.

«Ты ничего не знаешь о любви», — огрызается Аки, но слова не ложатся на язык. Потому что Денджи знает. Любовь — это когда он охраняет сон Пауэр, чтобы та не проваливалась в липкий кошмар, из которого не возвращаются. Любовь — это когда он завязывает Аки волосы, потому что с одной рукой у него не получается.

Аки устало смотрит на пустой рукав обычной белой рубашки. Надо будет его как-то подколоть, подшить как-нибудь. Летящая на ветру ткань раздражает. Напоминает, что он больше не охотник, что у него больше нет лелеемой мести.

У них осталась только любовь Денджи, и той не хватает.

— Тебе надо выспаться, — говорит Денджи, отбирая у Аки окурок и притушивая его пальцами. — Давай, идем. Подержи кошку.

Кошка теплая и настоящая. Пауэр, свернувшаяся на матрасе, — тоже. Спящая, она даже похожа на человека, почти не бесит. Аки всегда ложится на край, не хочет лезть в это переплетение конечностей и кошачьего мурлыканья. Пауэр устраивает голову у него на плече и неуютно возится, потому что руки нет, лежать неудобно. Денджи вырубается почти сразу — или делает вид. Дыхание ровное и спокойное, как у космонавта, и по душе Аки опять скрежещет обломанными зубьями зависть.

— Знаешь, о чем я думаю? — шепотом спрашивает он. Пауэр открывает один глаз и сонно урчит что-то. Радужка горит безумием крови. — Что однажды твои рога мне в глаз воткнутся, вот о чем.

Она ничего не говорит. Возможно, все это время она спала.

Аки не смог бы спать рядом с человеком, который уничтожил столько людей. Который стал тем, что ненавидел больше всего на свете. Но Денджи и Пауэр плевать, потому что они сами чудовища, поломанные, перекореженные дети.

Кошке плевать уж точно.

***

— Не смейте подходить к плите! — ворчит Аки, мучительно сражаясь с пуговицами на рубашке, но слышит только взрыв смеха с кухни. Он ругается, когда пуговицы выскальзывают из пальцев. Убегают. Предают его.

Аки смотрит в зеркало, и ему кажется, что в его глазу ехидно горит какая-то искра. Она наблюдает. Она в восторге. По всему выходило, что у Аки нет никакого будущего, но он где-то свернул с рельсов нормальности, и теперь его жизнь превратилась в непредсказуемый, непередаваемый кошмар, в котором главную роль получил не он. Глаз чешется и слезится, но это можно пережить.

Каждый раз Аки вспоминает, что у него почему-то не должно быть столько времени. Он не должен тратить его на готовку, бесполезные споры с детьми и попытки убрать всю шерсть за кошкой (возможно, пока он не видел, Пауэр притащила в дом еще десяток Мяукалок, иначе откуда здесь столько белой шерсти). Аки не может смотреть на часы без содрогания. Он точно помнит, что у него был контракт с каким-то демоном — но с каким?

— Я почти выучил хирагану! — приветствует его Денджи, ковыряющий столешницу ножом.

— Потрясающе. Тебе всего-то осталось запомнить еще две тыщи кандзи, и тогда кто-нибудь сможет понять, что ты там накарябал, — кивает Аки, вытаскивая сверху со шкафа сковородку. Он убирает ее наверх, чтобы Мяукалка не сдернула ее лапой со стола (будь проклято кошачье анархическое стремление все скидывать вниз) и чтобы Пауэр и Денджи во время очередных разборок не расколотили ее об головы друг друга.

Аки наклоняется к столу, который бесконечно усеивает надпись «Денджи Хаякава».

— Мелкий вредитель, — говорит он, возвращаясь к яичнице.

После того, как чуть не умираешь, со многим смиряешься быстрее и проще. Даже с тем, что придурочный мальчишка украл не только твою достойную смерть, но и фамилию.

— Мы с Пауэр в магаз, тебе что взять?

— Я с вами, — говорит Аки.

Ненадолго становится тихо. Мяукалка выбирает момент, чтобы с бешеным воплем кинуться за залетевшей через распахнутое окно мухой, и ненадолго все приходит в движение: Пауэр ловит кошку, чтобы та не нырнула в форточку, Денджи ловит Пауэр, а Аки пытается их успокоить. Сковородка гремит.

— Уверен? — спрашивает Денджи.

Он молчит. Аки не хочется выходить, но он заставляет себя. Надо пытаться жить дальше, даже если ему кажется, что проще было бы свернуться клубком в углу и сгореть от жалости к себе. Но он не один, и от этого плохо и хорошо.

Небо не падает ему на голову, когда Аки впервые за год переступает порог квартиры. Асфальт не проваливается. Случайные прохожие не узнают в нем того одержимого, что разнес половину квартала. Людям плевать — только какой-то мальчишка пялится на хлопающий на ветру рукав. Не говорит ничего, бежит дальше, тут же переключаясь на проезжающий автобус с цветастой рекламой. Аки снова дышит. У него тоже есть свой список имен, пусть и гораздо короче, чем у Демона-Огнестрела.

Сейчас ему помогает не ебнуться короткий список из двух имен.

Впервые за долгое время Денджи и Пауэр молчат, сопровождая его с двух сторон, как будто опасаются, что он сейчас завалится. Аки старается привыкнуть к шуму города, от которого его раньше охраняло окно. Гудки машин, шум стройки через дорогу. И никаких выстрелов. Его раздражают человеческие голоса, гомон, писк детей. Этот мир слишком настоящий для него, невыносимо радостный, и как-то больно осознавать, что человечество просто продолжило жить, пока он загонял себя в траур.

В магазине Пауэр подтягивает к себе тележку и ловко запрыгивает в нее. У Пауэр очень длинные ноги с заклеенными коленками — скорее элемент декора, у нее же регенерация — и громкий нахальный хохот. «Гонка, гон-ка!» — требует она у Денджи. Опять взрыв смеха. Визг, звон и, возможно, пара сломанных конечностей…

— Извините, это ваши дети? — бубнит пожилой продавец, подойдя к Аки. — Придется заплатить штраф…

Он даже не смотрит толком на лицо Аки, не считывает в нем чудовище, которое переломало столько жизней. Ему, строго говоря, наплевать на все, кроме пары бутылок вина, которые бордовым океаном растекаются по белому кафелю. Сравнение с кровью дешевое и затасканное. Аки знает, что кровь гуще и воняет железом, а не кисленьким дрянным алкоголем.

Пауэр пытается слизать с пола, потому что — ну, не пропадать же добру. Все равно платить — или дать деру, но тогда надо решаться поскорее. Денджи смотрит на Аки, сверяясь, и на всякий случай касается груди, готовый дернуть завод бензопилы — отвлекающий маневр получится что надо.

Но Аки сцепляет зубы, бормочет несколько неискренних извинений и расплачивается за вино и всю еду, которую успели нахватать эти двое. Это напоминает рацион двух подростков, которых родители оставили одних, на выходные умотав за город. И там много джема. Денджи его чуть ли не ложкой жрет, совсем обнаглел.

— Если теперь не хватит на пиццу, виновата эта кровопийца! — шумит Денджи, которого заставили тащить пакеты. — Нет, Аки, ты сразу говори, если дорого! Мы тогда ее вместе отпиздим!

— Вообще-то ты меня подрезал, мудила! — верещит Пауэр. — Это был идеальный поворот, пока ты свои грабли не протянул…

— Успокойтесь. Мне там скидку сделали, — говорит Аки.

— По инвалидности? — зачем-то уточняет бестактный Денджи.

Аки и сам не знает, зачем таскает с собой удостоверение из Бюро, которое развалилось примерно в тот момент, когда его убили и воскресили. С другой стороны, не пришлось возиться с бумагами об увольнении, бюрократия — настоящий кошмар.

Мир не подозревает, что он должен быть мертв. За все, что он натворил, за все, что не смог сделать. Из-за демонов, которым продавался. Аки все еще кажется, что это затянувшийся сон, настоящий кошмар, концентрированная тоска, которую придумали демоны в аду, которым наскучило мучить грешников вилами. Наверное, их больше занимала драка с Бензопилой.

— Сейчас на рынок еще зайдем, — говорит Аки больше себе под нос.

— Овощи?! — возмущенно взвивается Пауэр. — Ну нет!

— Заткнись, сама виновата, — рычит Денджи.

Аки вытряхивает сигарету из пачки, отпихивает руки Денджи, который упорно лезет подсобить. Обычно мальчишку не дозовешься помочь, но в последнее время у него прорезается непонятно откуда взявшийся синдром спасителя. Аки выдыхает прогорклый дым ему в лицо, Денджи даже не морщится. Почему-то Аки уверен, что в жизни Денджи был период, когда об него тушили сигареты.

Однажды Аки спросит у Денджи, почему он не помнит имени ни одного демона. Ни одного. Почему Денджи никогда не открывает дверь, не выщелкнув из руки бензопилу. Почему Пауэр и Мяукалка спят у него на груди и чутко прислушиваются к биению сердца, как будто оно не должно стучать. Почему ему снится снова и снова, как он убивает беззащитных гражданских.

Однажды он спросит, что Денджи будет делать, когда Аки вспомнит, что он умер.

— Что ты на меня смотришь? — спрашивает Аки.

— Ничего, чувак. Просто подумал, что это хороший подарок на день рождения, — довольно говорит Денджи с выражением человека, который никогда не получал подарков.

— Подарок?

Денджи улыбается во всю пасть и идет рядом, насвистывая. Футболка в ржавых потеках вина. Пауэр все не унимается и ненавидит овощи. Мироздание явно не ценит его попыток сиять от радости, потому что это самый пасмурный и тоскливый денек за неделю, сочащийся надоедливым дождиком.

Но кого бы это волновало.