Кулак неотвратимо летит в солнечное сплетение, а я стою как дурак. Только физиономию перекосил, чтобы подобающе ситуации смотрелось.
Боль отрезвляет — и бью в ответ. Жалко немного портить его чёртову красоту, но держать марку важнее.
Входим в раж, время замедляется для нас, но не для мира. И вот уже вдалеке многочисленный топот — за нами. Переглядываемся — кривит свои разбитые губы, а я зависаю, блядь. Толкает напоследок с презрением, и: «Вечером. У моего дома».
Как в слоумо, возвращаюсь в реальность, отдираю себя от пыльного асфальта. Голоса ближе — и мы в разные стороны. Он сразу за угол, а я — через забор, в кусты, чтоб никто не увидел морды моей раздутой, сломанный, кажется, нос и унизительный стояк.
Интересно, заметил ли? Или у него тоже встаёт от наших драк? Надо будет проверить как-нибудь на досуге. А пока — уношу с собой воспоминания. Хрипы его, костяшки, об меня содранные в кровь, копну волос.
За то, что назвал его «подстилкой», позавчера выбил два зуба мудаку-сокурснику его. Родственники этого выродка даже хотели накатать заявление, но недобитый отговорил почему-то. Только, сука, мне потом шепнул, чтобы никто больше не услышал: «Пидоры. Ты и он».
«Он», как я думаю, как раз-таки натуральнее красителя в газировке. Про себя думал раньше, что тоже ни за что никогда. Даже с девчонкой встречался в старшей школе. Красивая безумно. Всё татушку мне свою показывала. Не то лотос, не то гвоздика, чёрт его знает, не разбираюсь.
На животе, под пупком, ага.
Брала мою руку и шептала: «потрогай, смелее». А у меня ступор такой каждый раз случался, что сбегал, как малолетний хулиган от петарды.
А потом случился он.
Перевёлся на последнем году школы.
Сразу как зыркнул на меня надменно, понял: не поладим. Ну и не поладили.
С первого дня.
Подрались с ним впервые там же, в школе. Чуть инвалидами оба не остались. Всё растащить нас никак не могли. Словно бы срослись мы в единый клубок ярости, ненависти и презрения. Дышал мне в затылок, заламывая руки, а я млел. От гнева рычал и ещё не осознавал: хочу.
Потом ничего, привыкли.
Привыкли разбегаться по разным углам от учителей, я имею в виду. Будто один мозг на двоих у нас был; я выберу сигануть в окно, значит, он — в девчачьем туалете запрётся. Не сговариваясь.
Возненавидел меня с первого разговора.
Я его тоже.
Вывернули друг на друга тогда гадостей на десяток лет вперёд. Что забавно, до рукоприкладства даже не дошло. Словами как-то решили.
Все глаза сломал об него.
Когда он у доски отвечал, в коридоре когда мелькал его этот серый хвост. Крашеный. Одним видом раздражал безмерно — сразу так и хотелось пройтись его макушкой по всем стенам. А сейчас ничего так смотрится, думаю. Ему об этом никогда не скажу.
И вот академия.
Как он оказался здесь — понятно. Столичная штучка, ещё в школе было видно по его прикидам — не на помойках одевается.
Но я почему пошёл в военное дело, до сих пор удивляюсь. Никогда не увлекался, но вот я — и форма учебная.
И он.
И форма, ага.
В первый раз за порчу казённого имущества влетело обоим.
Тогда и понял, чем академия от школы отличается.
На новый китель пришлось из своих карманных выкладывать.
А он в заштопанном пришёл. Так удивился тогда этой маленькой заплатке под подмышкой. Думал, раз он деньгами привык сорить, так и на новые шмотки раскошелится.
А он бережливый оказался.
Точнее, нищий, но рукастый. Это я уже гораздо позже выяснил.
На учениях всегда старался оказаться с ним в паре, хоть и лез вон из форменных бриджей, чтобы случайностью казалось.
Чтобы иметь возможность отделать его без опаски для репутации. Его или моей — уже не разбираю. Давно перестал.
Он тоже скалится каждый раз, как меня видит напротив в боевой стойке. Улыбаться по-человечески совсем не умеет, идиотина? Дорого бы я дал, чтобы увидеть хоть раз что-то искреннее на его блядски красивом лице. Желательно, чтобы это что-то ещё и мне было адресовано.
К концу последнего курса сравнялись с ним званиями. Все перепрыгнуть друг друга пытались, когда дух соперничества проснулся.
Только вот я лыбился как распоследний влюблённый придурок, когда он с погон своих пылинки сдувал, любуясь новой звездой.
Чуть не выдал себя тогда. Вдруг как зыркнет — я и придумать-то ничего не успел бы в оправдание. А он только: «Хватит пялиться, на взбучку напрашиваешься опять?».
Драться с ним — одно удовольствие (если у меня не встаёт в процессе, само собой).
В этом тоже с ним всегда соревновались.
Отработать новый приём на мне — запросто. Радостной псиной прибегаю. И, в свою очередь, точу своё мастерство об него. И пар спускаю, да. С контролем гнева никогда в ладах особо не был. Особенно, когда меня провоцирует он. Что он сам от наших мордобитий получает — понятия не имею ни малейшего.
Хотя, он как-то в разгаре очередного побоища бездумно ляпнул, что кроме меня здесь и не на кого равняться.
Чуть дух не испустил тогда. От гордости. От прилива запретных чувств. От злости, что не могу просто так взять и признаться. Разрушить хрупкое недосоперничество.
Всегда прямо говорил. Порой — не думая. И не умел подбирать витиеватые слова. А тут каждую грёбаную ночь сочиняю письма в голове. Как будто, блядь, английской королеве. И дрочу до мозолей, вспоминая эти взгляды его, голос, ухмылки и колкие слова, которые он только мне одному говорит. Горжусь этим болезненным фактом.
«Вечером. У моего дома».
Спотыкаюсь, осознавая.
Будто на свидание зовёт.
Мы с ним никогда и не пересекались вне академии, а тут.
Сердце бухает в груди, рот сам собой перекашивается в оскале. Нервное или радуюсь, ещё не понял.
Само собой, помню, где он живёт. Знай врага своего.
Разминаюсь, готовлюсь от души надрать ему зад, чтобы ещё пару дней синяки бинтами прятал. И в то же время с матами отыскиваю чистую рубашку. Чтобы без запаха, без застиранных пятен крови (его или моей — до сих пор гадаю).
Жду. Извожу себя.
Паршивец. Любит издеваться, зная, что ожидание — то, что терпеть не могу больше всего.
Открывает дверь наконец. Блядь. Чертовски неотразим.
Так и не скажешь, что пару часов назад всё лицо было одна кровавая клякса. На губе только ранка.
Понимаю, что залип, глядя на неё, когда слышу смешок. Глаза поднимаю, а он за грудки меня хвать — и внутрь затаскивает.
Не сопротивляюсь.
Я уже поплыл.
От того, как смотрит. Как вжал меня в шкаф какой-то. Гипнотизирую в ответ, а взгляд предательски так и съезжает ниже, к ранке к этой.
Всё он замечает.
И раньше замечал, понимаю.
Чувствую, как горят щёки.
А он смотрит и смотрит.
И ближе придвигается.
Ни слова друг другу не сказали ещё, но и не надо. Говорим мыслями. И касаниями. Так даже лучше. Со словами у нас ещё со школы не задалось.
Беру его за предплечье, сам не зная, зачем. Так надо, чувствую.
А у него черепицу сносит.
Вжимается в меня весь и бьёт губами по губам. Иначе назвать это язык не поворачивается.
Всё словно в тумане, но так чертовски хорошо. Правильно. Столько блядских лет дурные слова и обиды, удары и криво сросшиеся кости. Всё ради вот этого вот мига.
Не сразу соображаю, как отвечать на поцелуй. До этого была лишь та, с татуировкой. Чуть наследство ей не заделал, а целоваться запрещала, вот ведь.
Поэтому горю, дышу через раз и стараюсь богу душу не отдать, но исправно шевелю губами.
Отстраняется. Ухмылку тянет. Пьяную-пьяную.
— Что, в первый раз?
— На хуй иди, — отвечаю.
У самого голос сипит, в бас уходит. Нервничаю. Боюсь. Желаю, но опасаюсь.
Улыбается. Той самой, о которой я ещё с первого курса грезил. Словно луна из-за тучи выглянула. Слегка, одними уголками рта, но тепло, искренне так. Никому никогда так не улыбался, на моей памяти.
Понимаю, что сойду с ума, если срочно что-нибудь не сделаю.
Беру за затылок и впечатываю в себя. Больно, саднит, чувствую на двоих привкус крови, но плевать. Плевать, потому что отвечаю наконец. Бью его же приёмами.
Такой драки у нас ещё не было. Но будут ещё сотни, не сомневаюсь. Это только начало.
— Ненавижу, — говорю, как появляются силы отлипнуть.
— Всем сердцем, — откликается и припадает к моей шее.