сфинксу бы раскричаться-растрескаться-развалиться, провалиться под трухлявый пол или пробить головой стену, разбрызгиваясь кровавыми ошметками. хочется бегать по дому, скакать резво, вот только ножки-пружинки уже-давно-не-кузнечика прогнулись, сломались под тяжестью чужих тайн, и к земле придавило так, что едва ходить получается. заберите, он не просил, ему этого (не)счастья и даром не нужно. верните туда, где сквозь закрытые двери слышны грязные, но уверенные бренчания гитары, шелест страниц, переворачиваемых пальцами, вечно в чем-то измазанными, жужжание соковыжималки, трели флейты и перешептывания похожестей, сросшихся воедино.
у слепого на теле всё больше царапин, каждый разговор оставляет такие же -- глубже -- на душе сфинкса. не привык быть так далеко, не привык видеть в глазах непроницаемую стену, сквозь которую не прочесть мысли, не понять с полуслова. бледный не избегает и не прячется -- ходит по комнате приведением, слишком контрастирующим с цветными стенами, и весь его вид кричит о скором расставании. это как ножевая, что не смертельна, но загноилась и постепенно отравляет кровь -- не спасёшься, исход уже предопределен, это лезвие не могло не оставить последствий. понимание вызывает бессильную клокочущую злобу, перестань так смотреть, хватит быть таким родным, порви нашу нить, она же раньше была канатом, чего тебе это стоит. сфинксу не хватит и тысячи рук, чтобы слепого обнять, вжать в себя, срастись переплетениями вен, костей и мышц, не отдать лесу, не позволить утянуть во тьму непроходимой чащи. но у мудрой кошки нет ни одной.
сфинксу до рези в груди больно -- ну же, вскрывайте, раздвигайте ребра, сжимайте сердце в ладонях, обнажайте белизну костей, чтобы сияла в свете тусклых ламп, взирая на покрытые надписями стены. делайте всё, что угодно, только позвольте ногам нести навстречу свежему ветру, а смеху не застревать в горле колючим шерстяным комком, от которого только по-кошачьи отплевываться.
пряди серой чёлки и гипсовый корсет острозубо скалятся внимательным изумрудам, бесконечно мудрые голубые глаза мягко сияют, взглядом гладя по голове, длинные светлые волосы мажут по щеке, читая вслух письмо с советами о том, как пережить нехватку рук и не сойти с ума.
с руками он, возможно, смирился, а вот с ума всё-таки почти сошёл -- тонкие костлявые пальцы ослабили хватку в самый последний момент, и сфинкс почти сорвался с крыши, почти выпал в наружность, когда-то столь желанную. почти выпал, но все же успел ухватиться за край -- сколько силы в его существующих лишь в изнанке руках, сколько желания зачем-то для чего-то остаться. да только в подвешенном состоянии долго не протянуть -- глухое помогитепомогитепомогите в небесную пустоту, ведь за ним давно никто не наблюдает.
ему бы протянутую ладонь, ободряющее похлопывание по плечу и уверенность в том, что завтра лес не оплетёт кирпичную кладку ветвями, не утянет дом на ту сторону. стервятник качает головой, звенит ключами в ушах и стучит тростью, потому что не может дать никаких гарантий -- хозяин поступает так, как считает нужным, и тишина в ответ на висящий в воздухе вопрос впивается в плоть острыми чёрными когтями. большая птица уходит, а по пятам за ней следуют тени, и на двоих у них три ноги.
слепой всё чаще покидает стаю, готовит всё необходимое к выпуску, а сфинкс замирает в нигде, из которого постепенно выкачивают воздух. они почти не говорят друг с другом, чтобы не рассориться окончательно, кожа бледного становится ещё прозрачнее -- кости вот-вот разорвут тонкую оболочку, только надави, и поэтому кот не касается. в молчании табаки слишком громкое прекрати бояться потом будешь жалеть какая из тебя мудрая кошка. но сфинкс продолжает бежать от разговоров, бежать от боли, бежать от белых глаз, которые клеймом на всю его жизнь, от которых не спрятаться и не сбежать, зачем же ты, глупый мальчишка, пытаешься?
знакомые до мелочей длинные пальцы пахнут хвоей, а на вкус -- смола и сигареты, штукатурка и горечь предстоящего расставания, поэтому сфинкс больше не курит с родных рук. обжигает губы, срывается на ни в чём не повинного македонского, и прокусывает щеку изнутри до кровавого привкуса на языке, включая воду в ванной и глядя в зеркало, которое, наконец, не врёт. жалкий калека, неспособный даже вытереть солёные дорожки с щёк, потерянный и заблудившийся в собственных мыслях, и лабиринт словно без выхода, разгадки не существует. хочется орать в приступе неконтролируемой злости, крушить всё вокруг, кидаться на стены, но горбач зовёт ужинать, и времени на истерику не находится -- держать спину ровно, не отводить взгляд, не забыть подтолкнуть лэри в спину и лукаво посмотреть на витающего в облаках лорда. выглядеть уверенным, только чуть невыспавшимся, и ни за что не позволить себе сломаться.
слепой выскальзывает из-за замызганной занавески, робко тянет пальцы, чтобы ухватиться за край застиранной футболки -- мажет подушечками по ткани и на ощупь определяет, что это сфинксова любимая. но даже она чувствуется инородной -- не слепой сегодня помогал натянуть её на широкую спину. кот ускоряет шаг и хлопает дверью, закрывая её с ноги, ускользает, будто клубы дыма, рассеивающиеся в воздухе. слепой разбивает вазу, принесенную откуда-то лэри, зажимает уши и орёт внутри себя так громко, что глохнет на несколько минут. сфинкс больше не хочет его прикосновений. сфинкс больше в нём не нуждается. сфинкс даже не пытается позвать его в наружность. слепой не понимает, почему это так ранит, ведь он бы ни за что не согласился, но когда стая возвращается в четвёртую, он уже сидит на крыше, гадая, есть ли у них хоть один шанс сохранить одно небо над головой.
стоя под струями ледяной воды, сфинкс, не кузнечик, понимает, что шансов у них никогда не было.