Пауки пропускают Волка, даже не взглянув на него — в эту палату приходит лишь один посетитель. Он толкает дверь тростью и подволакивает левую ногу — разболелась из-за сырости осени. Табурет возле белоснежной кровати не сдвинулся ни на миллиметр — после прошлой перестановки Волк посмотрел на медсестру так, что она отказалась работать в этой палате. Тупая навязчивая боль мешает передвигаться, и Волк по привычке впивается ногтями в мякоть ладони. Тошнотворный запах Могильника кружит голову американскими горками — в книжке писали, что от них чаще хочется блевать, чем визжать от восторга, никакого веселья. Волку от Могильника хочется полосовать запястья, срываться на неугодивших состайников и глухо выть в ванной в четыре утра, баюкая разбитую ногу и себя. Закрыв глаза, он считает до трёх, а после рывком садится на скрипящую деревяшку, оглушая тишину комнаты вздохом. Вся стая встрепенулась бы, но он с тем, кого не поднимет и барабанный бой Совы. Лис, бледный, сливающийся с разъедающей белизной палаты, от которой чудовищно болят глаза, не подаёт признаков жизни.
Тонкая рука оплетена трубками капельниц, пиканье приборов навязчиво пробирается в голову. Волк привык к постоянному шуршанию, стуку, звону — когда ты делишь комнату с двенадцатью парнями это становится неотъемлемым фоном, тревожит отсутствие шума, а не наличие. Аппараты поддерживают хрупкую жизнь Лиса в ломаном, иссушенном комой теле, но смотреть на них без злобы невозможно — может, если вырвать Лиса из трубчатой клетки, он снова оскалится, толкнёт Волка в плечо и попросит принести протез? Может, трубки только отягощают, давят, не дают дышать, сдерживают, может, это хитрый план, который Волк никак не может разгадать? Рука тянется к катетеру, но тут же одергивается — одумайся, безрассудство — черта Лиса, не твоя. Вожак, избранный стаей и собственным братом, обязан думать головой.
Смотреть на Лиса больно, касаться Лиса ещё больнее. Волку кажется, что полтора года назад с лестницы свалился он, а не шебутной взбалмошный придурок. Ну же, смотрите, да я спущусь без протеза и даже не запыхаюсь, кто тут ещё калека. Дом не любит хвастунов, Лис. Волк повторял это из раза в раз — из раза в раз всё обходилось, но череда удач оборвалась, обернувшись сломанной ногой, травмой головы, множественными ушибами и комой, шанс выйти из которой так мал, что к Лису давно не относятся как к живому. Волк их не корит — отводит стаю на завтрак, отсиживает уроки, прогуливая то, в чём не видит смысла, завязывает отросшие волосы в хвост и отправляется в ненавистный всем и каждому могильник. Лис не самый живой из обитателей Дома, но то, что он не самый мёртвый, помогает Волку прожить ещё один день.
Пальцы, окольцованные серебристыми безделушками, робко касаются белизны, сквозь которую просвечиваются голубые вены. контраст кожи ударяет наотмашь, будто Волк замечает его впервые. Кольца стучат по затылку молоточком воспоминаний — это Лис притащил, когда ты стал вожаком, это в день, когда после недельного бреда ты наконец пришёл в себя, а вот это стало подарком на четырнадцатилетие. Раньше Волка не интересовало, откуда брат брал эти побрякушки — в Третьей (может, и во всём доме) не было никого более пронырливого и хитрого. Сейчас Волк злится на себя за то, что так ни разу и не спросил.
Пальцы ползут вверх по подушке, чтобы коснуться длинных, испорченных обесцвечиванием волос. Они отросли так же, как и у самого Волка, вот только чёрные корни остались незакрашенными. Он пытался протащить краску в палату, но пауки пригрозили Клеткой. Мысль о днях без Лиса отозвалась тошнотой и напугала больше мысли о том, чтобы показаться трусом в глазах стаи — краска скрылась в тумбочке, заставленной книгами, а Волк снова забрался на табурет, взяв тонкую руку в свою. Дом гудел неодобрением — забыл об обязанностях, запустил стаю, зацепился за прошлое. Волк рычал в лживые лица, и этого было достаточно — грязные рты больше не открывались. Филин молча садился справа, оставляя место слева свободным, утешающе касался плеча и доставал карты, разгоняя тоску Волка до четырёх утра. В четыре ноль-ноль дверь третьей бесцеремонно и без стука распахивал Сова, и одних его хмурых бровей хватало для того, чтобы Филин без слов уходил к себе — на прощание пожимал плечами, мол, прости, друг, понимаешь — больше не могу. Волк кивал и улыбался краем губ — понимал, как никто другой.
Лис, хоть и редко показывал, тоже волновался, когда брат задерживался на каких-то собраниях. Даже если Волк возвращался под утро, тот никогда не спал — едва держал глаза открытыми, но сидел на нижнем ярусе, укутавшись в одеяло брата, и таращился в темноту под сопение стаи. Засыпал, едва Волк ложился рядом, успевая только неодобрительно прищуриться. Утром состайникам вполне хватало бодрого да как-то сил не хватило залезть на верхний ярус знаете ног-то немного меньше необходимого, чтобы не задавать лишних вопросов. Они никогда их не задавали — мало ли, у кого какие причуды, Мор вот всюду таскает череп своей умершей кошки, а Фрейд не может уснуть, не обойдя их этаж четыре раза. Разделённые сиамские близнецы, спящие в одной кровати, никого не удивляли.
Волк часто срывался на Лиса. Ругал за безрассудство, отчитывал за дурное поведение и шутки над младшими, зная, что уже завтра он учудит что-то ещё более сумасшедшее. Волк ненавидел взбалмошность Лиса так сильно, что не позволял себе невзначай подумать о том, насколько её любит, и сейчас осознавать это было чертовски больно. Чертовски больно повторять как мантру возвращайся скорее придурок, зная, что в ответ услышишь лишь тишину, а не ехидное, лукаво прищуренное "конечно, моя дражайшая половина". Думая об этой фразе, Волк понимает, что за всю свою жизнь не слышал ничего более интимного, а придурок говорил это во весь голос, ничуть не стесняясь, и вес слов не тянул камнем на дно. Он не смущался под взглядами состайников и подмигивал четвёртой, приваливаясь плечом к Рыжему и ероша его волосы. Лис произносил это сотни раз - когда забирал Волка из библиотеки, когда грозно стучал по часам, которые стащил у Куклы, напоминая, что детское время давно закончилось и его брату пора баиньки. В "моей дрожайшей половине" не было ничего такого — гуашь румянца не растекалась по щекам, дыхание не сбивалось, а пальцы не ходили ходуном, цепляясь за трость, как утопающий за соломинку. В ней не было ничего до тех пор, пока Лис не вжимал Волка в мягкую стену клетки, не проходился языком по вечно сухим губам, пихая здоровое колено меж ног брата.
Иногда Лис так крепко прижимался к левому боку Волка, что Сова посмеивался, говоря, будто братья снова хотят срастись в единое целое. Волк щелкал языком, Лис тянул вечное "ни за что на свете", и лишь Филин замечал переплетённые под столом пальцы. Ближе, чем сейчас, они не были даже в дни, когда их называли Сиамцами.
Волк касается бледной щеки губами и мягко — как только могут дрожащие пальцы — гладит отросшие волосы. Это же его Лис, его глупый взбалмошный брат, надо лишь немного подождать и в стае снова начнутся споры и подначивания, а протез застучит по ветхим ступеням. Волк думает о карих и закрывает синие, пытаясь держаться на плаву. Он весь состоит из боли, которая перманентно тянет, ноет, будто из него рвутся тысячи ревущих голосов. Передвигаться всё труднее, напитки из кофейника не глушат отчаяние, а забота о состайниках кажется ошейником, надетым шипами внутрь. Волк терпит, ждёт, мысленно зачеркивает числа в календаре Луны, но легче не становится, а тонкое тело тает, всё глубже уходя в простыни. Если бы он мог нажать на реверс, то запер бы Лиса в классной комнате на весь день, заткнул его рот ладонью и не позволил бы издать ни звука — если бы он умел держать язык за зубами, ничего этого бы не случилось. Если бы Волк был рядом, Лис бы не поддался на провокации. Если бы в то утро они не поцапались из-за ерунды, на пальцах Волка было бы больше колец, а белье на верхнем ярусе их кровати не покрылось бы толстым слоем пыли.
Тяжёлые из-за вечного недосыпа веки смыкаются, и Волк мечтает о реальности, в которой они с Лисом снова будут читать одну книгу на двоих и бежать в ванную наперегонки, спотыкаясь о порог, чтобы всё равно принимать душ вместе. Во сне ему чудятся нежные прикосновения к волосам и тихое "привет, моя дражайшая половина".
Лис произносит это вслух, когда первые снежинки ложатся на подоконник палаты, залетая в открытое окно.