Едва слышно, оглушительно

      Осаму Атсуму не вывозит совершенно. От него дёргается правый глаз, голова идёт кругом и зудит внутри и снаружи – хочется касаться-касаться-касаться, ощущать ладонями перекаты тугих мышц, языком собирать терпкую горечь пота с покатых плеч и оставлять укусы на внутренней стороне бёдер, с каждым месяцем всё меньше похожих на его собственные – работа в магазине онигири не сравнится с карьерой профессионального волейболиста, хотя Саму и старается поддерживать себя в форме. С Атсуму хочется быть каждую секунду, но ненавязчиво, так, чтобы не подумал, что важнее его у брата никого нет – Осаму в этом не признается и под дулом пистолета, в Тсуму и так слишком много восторженности самим собой. Младший бесит неимоверно, до зубовного скрежета и подрагивающих в предвкушении коленей, бесит своей нахальностью и тем, что Осаму который год в него окончательно и бесповоротно, и сладость этих чувств граничит с приторностью, от которой хочется блевать.

      Осаму думал, что после отъезда станет легче дышать и в принципе жить, ведь больше не придётся прятать ото всех своё пусть и больное, но самое драгоценное и трепетное – сотни километров оттолкнут Атсуму надёжнее жалких попыток Саму. Волейбол и магазин онигири, команда и новые работники, отбитые мячом ладони и перепачканные чернилами пальцы, запах резины и скрежет кроссовок о покрытие, мука на кончике носа и пиканье духового шкафа – эти несовместимые между собой вещи должны были рассечь и без того напряжённые отношения, так и не оправившиеся толком от рычаще-громкого, брошенно-скулящего «я думал ты пойдёшь со мной я думал ты тоже всё о волейболе какой же ты нет какой же я придурок». Должны были, вот только наоборот обвили тонкую нить канатными тросами – дёргай хоть тысячу раз, а уже не отвяжешься. Не было ни «я сегодня так устал, скайпиться не будем», ни «мне так понравилась одна фанатка, вечером веду её в ресторан», ни даже банальной старой обиды за то, что одна на двоих широкая дорога упёрлась в развилку, создавшую две узких и более тернистых. Атсуму звонил каждый вечер и минимум три раза в неделю по утрам; шептал своим хриплым ото сна «я так соскучился, Саму» и тянул к камере ладонь, будто бы это могло чудом схлопнуть расстояние; рассказывал всё, что происходило с ним за день и не забывал расспрашивать о делах Осаму, и по нежности во взгляде было понятно, что не для галочки, что действительно важно. Изредка Тсуму интересовался, не присмотрел ли брат себе кого-то «поближе и поприятнее». Интересовался с налётом издёвки, мол, да кто на тебя посмотрит, все бывшие отношения вообще существовали лишь потому, что тебя со мной путали. Губы, растянутые в ухмылке, дрожали, глаза бегали по углам комнаты, а пальцы сминали край футболки – будто бы в случае положительного ответа ткань, как спасательный круг, удержала бы от падения на дно.

– Придурок, у меня дел по горло, смотреть только на тебя хватает времени, – и побелевшие пальцы разжимаются, дрожь сменяется уверенной наглостью прямо в глаза, но знакомое во всех чертах лицо сияет такой радостью, будто только что с его подачи забили решающий мяч на Олимпиаде. Осаму никогда не перестанет поражаться тому, какую власть имеет над Тсуму.

      Вот только одних слов не бывает достаточно – спустя полгода Саму начинает замечать, как младший перегорает. Недосыпает, реже улыбается, почти не рассказывает о выходках Бокуто и Хинаты и больше не спрашивает о заинтересованности в других, словно по-настоящему боится, что Саму подтвердит его опасения. Расстояние ложится на плечи тяжестью и тянет свои когтистые лапы прямо к шее – былая щекотка и воодушевление – исполнение мечты, отдых друг от друга, секс по телефону – сменяются перекрытием кислорода – не коснуться губами не поправить одеяло не провести по волосам не довести до белого каления чтобы потом вымаливать прощение до синяков на коленях. Привычные рассказы сменяются коротким «ничего нового», а реакция на попытки узнать, что произошло, только бесит обоих. Сакуса тоже не помогает – «Он будто с цепи сорвался и выглядит так, словно посреди тренировки разорвёт мяч на куски, а после разревётся». У Осаму фантомно ноет внутри, скребёт и воет, как дикое животное, угодившее в капкан. Даже спустя столько времени они с Тсуму продолжают делить раны напополам. Конечно же, Атсуму ломается.

      Телефон Осаму звонит в три часа ночи, и он пугается – что такого могло произойти, чтобы брат настолько забил на режим? Ответ хрипит в динамик и шмыгает носом.

– Тсуму, блять, ты время вообще видел? У меня чуть сердце не остановилось, подумал, что с тобой что-то стряслось.

      Слова идут с задержкой, будто бы Атсуму долго не может решить, что сказать.

– Что со мной может случиться? – вальяжная интонация и медлительность выдают алкогольное опьянение, но куда больше Осаму тревожат забитый нос и повторяющиеся всхлипы. – Сижу на унитазе в ванной, решил тебе позвонить. Сакуса отправил проблеваться, потому что не собирается следить за тем, чтобы ночью я собственной блевотой не захлебнулся.

– Ну так проблюйся и ложись спать, тебе завтра ещё получать от тренеров и команды, – Саму пытается унять колотящееся сердце, но ритм не замедляется. – Ты почему вообще так надрался?

      На том конце провода кашляют и тяжело вздыхают – Осаму хочется сказать стоп подожди я не готов я не хочу знать. Хочется выключить свет, положить телефон на тумбочку, перевести будильник на час дня, хорошенько выспаться и не знать о существовании Мии Атсуму. Что? Младший брат-близнец, ставший профессиональным волейболистом? Шутки, если вы не знали, должны быть смешными. Осаму зажмуривается до пятен перед глазами и мгновенно выстраивает стену – не убережёт от боли, но выиграет время.

– Мне слишком тяжело без тебя, но я был готов к этому. Я был готов к отсутствию физического контакта – я провёл рядом с тобой всю жизнь и могу похвастаться завидным самоконтролем, поэтому я был готов. К разлуке, но не к тому, что тосковать буду один я, – голос надрывается, некрасиво срываясь на слёзы. Влажный несчастный взгляд Атсуму стоит перед глазами Осаму, а внутри вскипает злость – придурок опять поверил в небылицу, выдуманную им самим. – Ты уже встретил кого-то, я прав? Конечно, со мной тяжело, и я прекрасно это знаю – я эгоистичный, нахальный и невыносимый, я не умею держать язык за зубами и не знаю, когда нужно остановиться, чтобы карточный домик не превратился в набор картона, любой человек будет лучше меня. Да что уж там, любой будет лучше хотя бы потому, что родился не твоим кровным родственником. Так почему ты не можешь мне об этом сказать? Почему продолжаешь улыбаться в камеру? Ты оставил волейбол, у тебя уже есть опыт в уходах, так скажи хотя бы что-нибудь!

      У Осаму раскалывается голова. Осаму нормально не спал неделю – переживания за состояние Атсуму смешались с суетой на работе, ещё и Кита приболел – необходимо было навещать его хотя бы раз в два дня. Осаму чертовски сильно устал и всё, чего ему хочется – упасть в родные руки и уснуть на месяц, забыв обо всём. Осаму поднимается с кровати и включает в комнате свет.

– Проблюйся и иди спать, иначе тебя выпрут из команды, – тишина оглушает, и на секунду кажется, что вызов сброшен, но Саму знает – Тсуму никогда не уходит без ответа. – Когда же ты поймёшь, что я бросил волейбол, а не тебя, Мия Атсуму?

      Тсуму никогда не уходит без ответа, поэтому Осаму отключается первым. Сказать ему больше нечего.

***

      Атсуму просыпается ближе к обеду. Голова не болит, но во рту по ощущениям – пустыня, сил подняться с кровати нет. Он с трудом вспоминает, как утром Сакуса пихал ему градусник в рот после того, как подержал его в кипятке, и доставал перед тренером – «наверное, его продуло вчера. Температура не очень высокая, но нужно дать отлежаться». Обеспокоенный Бокуто перед уходом на тренировку положил на лоб мокрое полотенце, а Хината оставил на тумбочке стакан воды и таблетку от головной боли, даже несмотря на то, что в Мию впихнули жаропонижающее. Поднявшись с кровати, Атсуму идёт в ванную и зависает перед зеркалом – убитый вид нажимает на кнопку перемотки и хлёсткой пощёчиной напоминает о ночном звонке Осаму. Тсуму заходит в душевую кабину прямо в трусах и подставляет лицо под холодные мощные струи. Легче не становится. Звонить брату сейчас – стыдно, но молчание и беспочвенные обвинения давят на голову, будто тиски – ещё чуть-чуть и по стенкам потекут кровавые ошмётки. Глубокий вдох-выдох придаёт сил выдавить на ладонь гель и пропустить пальцы сквозь засалившиеся пряди – запах сигарет нервирует.

      Дверь в ванную открывается с характерным скрипом – когда-нибудь петли смажут и Атсуму расплачется от счастья – но Тсуму не горит желанием видеть вошедшего. Он всё ещё не оправился от предыдущей ночи и делится с кем-то тем, какой он идиот, не хочет.

– Оми-Оми, я очень благодарен за твою помощь и при случае обязательно отплачу, но не мог бы ты не заходить вот так в ванную? – Атсуму делает паузу, но ответа не получает, поэтому продолжает. – Я знаю, что выгляжу чертовски привлекательным, и это большое искушение – жить со мной в одной комнате, но сейчас я не в лучшем виде, так что тебе стоит выйти.

– Выйти сейчас нужно именно тебе, Мия Атсуму.

      Атсуму поворачивается так резко, что едва удерживает равновесие – очертания за запотевшими стенками кабины подтверждают, что голос Осаму – не слуховая галлюцинация на фоне похмелья. Его старший брат стоит в метре от него, впервые за несколько месяцев. Ком подкатывает к горлу, но дрожащие пальцы замирают над ручкой, так и не осмелившись её потянуть.

– Почему не отвечаешь? Выходи, Атсуму.

– Не выйду.

      Собственный голос звучит тихо и виновато, будто бы младший Мия нашкодивший котёнок, спрятавшийся под кровать, чтобы хозяин не ругал за разбитую вазу. Хочется броситься к Осаму на шею, наконец почувствовать его в своих руках, забраться под его одежду и вплавиться в каждую клеточку тела, но чувство вины и «ты что, уже забыл всё, что вчера ему наговорил?» держит внутри, не позволяет выйти из футляра. Атсуму Саму не заслуживает, проблема всегда была именно в нём, он всегда понимал это и потому до нестерпимой боли загонял себя на тренировках – прекрати об этом думать он с тобой значит всё хорошо ему с тобой хорошо ты ему нужен. Самовнушение работало какое-то время, но даже самое крепкое стекло треснет, если найти хрупкое место и день за днём стучать по нему крохотным молотком. Атсуму знает, что трещина не так страшна, но колени предательски дрожат. Он не может справиться с этим, не может найти нужных слов, в рот будто налили воды – только открой и захлебнёшься.

– Да какого же черта, Атсуму! – прохлада задней стенки душевой неприятно касается поясницы, горло контрастом обжигает жар широкой ладони. Точно. Дверца кабины открывается и снаружи.

      Серость радужки поглощена чернотой зрачка, и младший Мия открывает рот – я так скучал – и тонет-тонет-тонет. По чёрной футболке тут и там расползаются тёмные пятна – душ выпал из рук и окатил Осаму водой. Свободная рука тянется к вентилям и перекрывает их, на несколько секунд давая Атсуму доступ к кислороду. Саму давит на шею едва ощутимо – гораздо сильнее он вжимается в Тсуму телом, так явно, что младший, кажется, может ощутить каждую мышцу. Ведёт неимоверно, Атсуму настолько голоден, что ему чудится, как рот наполняется слюной. Осаму смотрит в упор, и младший Мия не отводит взгляд и ухмыляется уголком губ, хотя чувствует, как по щекам расползается жар. Жалкое зрелище, ведь Саму знает – одного слова достаточно, чтобы Тсуму оказался на коленях, подставляя голову под его ладонь.

– У меня дома тоже работает душ, если ты вдруг не знал, – колено нажимает на пах, и трение джинсы о тонкую ткань белья скручивает внизу живота тугой ком. Ткань прилипает к телу Осаму, и взгляд цепляется за выступающие соски – это больше, чем Атсуму способен выдержать. Он отстоит пять сетов, только не позволяйте его брату подходить ближе. Левая рука сжимает крепкое бедро, и младший Мия громко выдыхает, закрывая глаза. Попытки делать вид, что всё в порядке, бесполезны – его прижимает к стене душевой кабины самый важный человек в его жизни, от одного запаха которого скручивает сильнее, чем наркомана в ломке.

– Саму, скотина, не дави так, синяки останутся.

– Я знаю, какой длины у тебя шорты, – Атсуму крыть нечем, Осаму это знает – и сжимает ещё сильнее просто потому, что может. Тсуму злится, подаётся вперёд и впивается во влажные от воды губы со всем имеющимся напором – хватка на шее исчезает вовсе, большой палец скользит по линии челюсти, и это так хорошо, что хочется скулить. От ощущения ладоней Саму на своём теле, от глубоких поцелуев, сочащихся невысказанным я так скучал я так сильно скучал по тебе, от того, что Саму здесь – знающий, как часто Атсуму психует и обижается без особых причин, но понявший, когда он действительно нужен, и не проигнорировавший. Отложивший все свои дела ради того, чтобы в сырой одежде стоять в душевой кабине в нескольких сотнях километров от своего магазина и кусать губы Атсуму так, что все трещины стирались, будто их и не было.

– Прости меня, – Тсуму отстраняется первым и утыкается лбом в ложбинку между шеей и плечом, руками обвивая торс брата и прижимаясь как можно ближе. – Скажи, что тебе тоже меня не хватало, Саму. Пожалуйста.

– Мне тебя не хватало, – фраза скатывается с языка мгновенно, словно устала сидеть внутри, и дышать становится легче.

– А теперь скажи, что я придурок, – это по-детски. Это по-детски, это глупо и ещё раз доказывает, что Атсуму придурок, но именно так он сможет войти в нужную колею. Осаму здесь, с ним, и всё остальное отошло на задний план, все сомнения рассеялись, как сигаретный дым, испугавшийся сквозняка из открытого окна.

– Ты придурок, – Саму осторожно отстраняет Атсуму от себя и, опережая непонимание в карих глазах, обнимает его лицо ладонями, прижимаясь лбом ко лбу. – Но ты мой придурок, слышишь? И я не позволю тебе думать, что кто-либо может быть лучше тебя. Возможно, ты не самый крутой сеттер. Возможно, не самый хороший человек. Но ты самое дорогое, что есть у меня, и никого лучше именно для меня вселенная придумать просто не смогла. Поэтому если ты ещё раз разбудишь меня в три часа ночи из-за беспочвенных сомнений, то я разрешу Суне слить те самые фотки.

– Саму, ты всё испортил, а так красиво было! – Атсуму, готовый вот-вот разреветься, мгновенно приходит в себя и начинает возмущаться. Осаму вздыхает, но не сдерживает улыбку – Тсуму может быть надоедливым сколько ему угодно, лишь бы больше не терзал себя. – Никогда от тебя такого не слышал.

– Надеюсь, ты всё запомнил, потому что больше не услышишь.

      Младший Мия цыкает и строит оскорблённую невинность, но хватает его лишь на несколько секунд. Ладони оглаживают чужую поясницу и медленно подбирается к краю футболки, а после тянут её наверх с лукавой ухмылкой, которая с каждым открывающимся сантиметром кожи превращается в хищный оскал. Осаму позволяет снять с себя сырую ткань, после с влажным чавком упавшую на пол, и пробегает пальцами по точёному прессу, замирая на груди, чтобы ощутить начавшее сбиваться дыхание.

– Признайся честно, ты просто хотел, чтобы я приехал? – пальцы зарываются в осветленные волосы и чуть оттягивают – Атсуму облизывает губы и тянется к пряжке ремня.

– Кто знает, Саму, кто знает, – внезапно ухмылка крошится, а пальцы замирают, пробиваемые нервной дрожью – Осаму мгновенно отстраняется и заглядывает в знакомое до мельчайших деталей лицо, пытаясь отыскать причину. – Если бы ты не приехал, я бы с ума сошёл наедине с собой, как хорошо, что ты знаешь меня всего, Саму, хорошо, что ты со мной, что ты…

      Непрерывный судорожный поток обрывается поцелуем, в котором все чувства как на ладони, пронзительно-искренние, оголённые – схвати руками и ударит хлеще, чем разряд в десять тысяч вольт. Осаму бесстыдный лжец – «больше не услышишь», но каждое бережное касание как персональное любовное послание, которое сможет понять лишь адресант.

– Всё хорошо. Я здесь, рядом с тобой, и всегда буду, тебе даже не нужно меня звать – я почувствую и тут же окажусь рядом, Тсуму, – Атсуму кивает мелко-мелко, и слёзы всё-таки проливаются из обычно искрящихся нахальством и радостью глаз. Осаму сцеловывает их, гладя младшего по волосам и слушая едва слышные, оглушающие сильнее взрыва вулкана, признания в любви.