Мягкий приглушенный свет льётся на ламинат студии, теряясь в ворсе пушистого ковра. Сумеречные огни затмевают давно померкшие на их фоне звёзды, а привычный шум вечно движущегося города беспомощно ударяется о стекла панорамных окон, оставаясь по ту сторону. Широкая двуспальная кровать расправлена – кремовый плед бесформенным комом лежит у ножки, а одеяло свисает до самого пола, то и дело грозя упасть. Породистый британец мирно посапывает в кресле, периодически приоткрывая глаза и прислушиваясь к всплескам воды, доносящимся из ванной. Едва слышный на пиано Бетховен в крещендо развивается в мощную волну восторженного звона, прокатываясь по всей студии и заполняя каждый уголок, а после стихает, сменяя гром безмятежностью. С полотна, закреплённого на мольберте, насмешливо смотрят глубокие тёмные глаза.
Тадаши водит кончиками пальцев по воде, оставляя на ней круги и тревожа пену, толкая её то к одному бортику, то к другому. Влажные пряди липнут к лицу, с кончиков течёт, и Кикучи пропускает их сквозь пальцы, зачёсывая назад. Ненавязчивый медово-персиковый аромат витает в воздухе, кружа голову. Тёплая вода, плещущаяся под пенными пузырьками, расслабляет мышцы, а вино, алым облизывающее стенки бокала, гонит по венам блаженное веселье с примесью лёгкого желания. Тадаши откидывает голову на бортик, и воспоминания растягивают тонкие губы в улыбке, пуская тонкие ленты дрожи по позвоночнику. Капли рисуют дорожки на подтянутом теле, и зелёные глаза отслеживают путь одной из них через зеркальный потолок, медленно затягивающийся пеленой пара. Одного моргания достаточно, чтобы собственное отражение скрылось за чужой широкой спиной и руками, сжимающими бёдра до красных следов. Тепло, мягко согревающее щёки, вспыхивает и прокатывается по всему телу, замирая внизу живота – Тадаши жмурится и выдыхает, представляя, что жаром управляет ладонь Адама. С каждой секундой возбуждение становится сильнее – спичка, брошенная в сухую траву – настойчиво требует к себе внимания, дразня разум картинками, доводящими до исступления. Отсутствие прикосновений Айноске ощущается до боли остро.
Брызги остаются на белом узорчатом кафеле, пена стекает вниз по бледной коже, и Тадаши смахивает её полотенцем, небрежно собирая влагу. Недопитое вино сиротливо стоит на бортике ванной, и к нему уже не вернутся. Игнорируемая эрекция ноет – Кикучи нравится нуждаться, ведь он знает, что терпение щедро вознаграждается. Он выходит из ванной обнажённым – холодный воздух заставляет вздрогнуть и кусает за плечи, оставляя следы-мурашки. Тадаши подходит к картине и ускорившееся сердцебиение оглушает его. Ноги дрожат под властным взглядом, даже несмотря на то, что он создал его сам.
Адам сидит в кожаном кресле. Отточенная ухмылка росчерком рассекает красивое лицо, широкая ладонь прижимает к бедру, обтянутому брюками, ошейник с пристёгнутым поводком. Тадаши делает шаг назад, спотыкается и падает на кровать – ещё секунда, и он бы встал на колени. Фантомное трение кожи о кожу делает член ещё твёрже, а мысль о пальцах Айноске, сжимающих шею, а после надавливающих на губы – будь хорошим мальчиком для меня – выбивает из горла тихий скулёж. Руки трясутся, мысленно цепляясь за широкие плечи, чтобы найти точку опоры – если помнёшь пиджак, будешь наказан – и Кикучи сминает ткань изо всех сил, потому что втайне – от всего мира, не от Адама – жаждет наказания. Он хочет взять у Айноске всё, что тот может предложить – выворачивающие кости поцелуи в подрагивающий живот, бордовые засосы на внутренней стороне бёдер, низкие стоны, эхом отдающиеся в совершенно пустой черепной коробке, хриплое дыхание и укусы в порывах желания обладать.
Лёгкие наполняются знакомым одеколоном с терпкой примесью естественного запаха Шиндо – голова кружится, а пульсация члена причиняет боль. Он мокрый, но недостаточно – смазка согревается в тепле руки, прежде чем стечь на налившийся кровью орган. Ладонь, не такая широкая, будто бы неправильная, обхватывает его и сжимает у основания так, как это сделал бы Адам. Большой палец размазывает предэякулят по чувствительной головке, и Тадаши стонет, не сдержав судорожный рывок бёдер. Свободная рука скользит по груди – «ты знаешь, что нужно делать» в тёмных глазах напротив – и накрывает сосок, перекатывая между пальцев.
Движения рваные, размытые, Кикучи мокрый и разбитый – ёрзает, сжимая бёдра, кусает ладонь, сдерживая разочарованные всхлипы. Адам с полотна упивается своим могуществом – на тонкой шее нет ошейника, но Тадаши тянет стальными звеньями. Рука на члене лишь усугубляет ситуацию, неудовлетворённость наворачивается непрошенными слезами. Пальцы сжимают мошонку до лёгкой боли и прижимаются к кольцу мышц, тут же замирая. Внутренности жжёт, нестерпимо хочется кончить, но Айноске запретил касаться себя сзади – хороших мальчиков должны ласкать только их хозяева.
Тадаши не понимает, как в его руке оказывается телефон, и почему идёт вызов, но без голоса Адама этот жар никогда не утихнет.
– Слушаю.
Тугая спираль возбуждения натягивается в животе. Кикучи чувствует приближение оргазма и зажимает пульсирующий член у основания – каждая клетка просит разрядки, но он должен получить разрешение. Слышится копошение и размеренное, спокойное дыхание только что разбуженного человека.
– Тадаши? Три часа ночи, – хриплый ото сна голос затекает в уши вязкой патокой, мурашками прошивая тело, и Кикучи хнычет, кусая губы. Представляет, как Адам приподнимается на смятой простыне, мышцы перекатываются под кожей, когда он тянется к тумбочке и берёт звонящий телефон, расфокусированным взглядом всё же замечая имя художника. От этой фантазии по телу разливается тепло – такого Шиндо он не раз видел рядом с собой по утрам.
– Я... Айноске, – у него нет никаких причин звонить так поздно, и бешеное перевозбуждённое сознание мечется в панике, но изнутри вместо объяснений рвутся только сдавленные стоны. Член настойчиво требует разрядки, и Тадаши нуждается в помощи Адама, – я хочу кончить. Можно?
Сонливость мгновенно исчезает из голоса Шиндо – Кикучи ведёт от этого до отпечатков ногтей на бёдрах.
– Ты звонишь мне, чтобы получить разрешение кончить? – Тадаши мелко кивает, забыв, что Айноске не может его видеть, но тот понимает без слов. – Такой послушный мальчик для меня.
Кикучи хнычет от похвалы, падая на кровать – ноги предали его, подогнувшись – и перекатывается на живот, но трения готового взорваться члена о постель всё ещё недостаточно. Адам на том конце провода тоже двигается – при мысли о том, что Шиндо ласкает себя из-за него, рот наполняется слюной.
– Я хочу, – голос срывается, ноготь царапает слишком чувствительную головку, а хлюпанье смазки будто раздаётся на всю студию. Тяжёлое дыхание Айноске вызывает лишь одно желание – забраться на его колени и тереться о крепкие бёдра, пока он будет вкрадчиво шептать на ухо самые грязные вещи. – кончить, пожалуйста.
– Такой беспомощный, я ведь возвращаюсь через два дня, неужели не мог дождаться? – он не злится и даже не ехидничает, потому что и сам на взводе – возбудился за считанные минуты и теперь сжимает себя за сотни километров от Тадаши, впитывая каждый его стон. – Если бы ты был рядом, то у моей ладони была бы прекрасная замена, верно?
Кикучи закрывает глаза и ощущает на языке тяжесть упругой головки, обводит рельеф вен и расслабляет горло, потому что Адам нетерпеливый – запускает пальцы в смоляные волосы и насаживает на себя до основания, зная, что Тадаши не против. Он может говорить что угодно, но очертания его члена, сочащегося влагой и отчётливо проступающего через белье, ещё никогда не обманывали.
– Мне нравится, когда ты громкий, – Кикучи близок к тому, чтобы начать вымаливать разрешение. Шиндо не хватает до неуёмного зуда под кожей – сколько ни касайся, не то. – И я знаю, что ты становишься ещё громче, когда кончаешь. Можешь отпустить себя.
Тадаши стонет в голос, даже не дав Адаму договорить. Сперма брызгает на постель, заливает ладонь и приносит с собой долгожданное облегчение. Айноске ничего не говорит, но Кикучи знает, что они пришли одновременно – он был значительно громче, но не мог не уловить сдавленную вибрацию чужого голоса.
Молчание не тяготит – выравнивающееся дыхание Шиндо убаюкивает, будто он лежит рядом и прижимает к себе, гладя по спине, покрытой испариной, и целуя в чувствительную ямку за ухом. Тадаши действительно по нему соскучился.
– Почему ты не спал? – Адам звучит довольно, но устало, и дело не в сексе.
– Дописывал твой портрет, – тихий честный ответ легко срывается с губ. Силы на исходе, но оставаться в тишине квартиры не хочется. Айноске фыркает, но становится теплее.
– Для очередной выставки?
– Для себя.
Диалог затихает, потому что любое слово может стать спусковым крючком и сдерживаемый поток вырвется наружу. Адам с трудом проглатывает «высыпаешься?», зная о всплесках вдохновения в четыре утра и совершенно ненормированном ритме жизни. Тадаши заталкивает поглубже заботливое «ешь хотя бы пару раз в день», потому что деловые встречи, договоры и переговоры не дают Шиндо сделать лишний вдох, не говоря уже о питании. Они молчат и слушают друг друга, потому что так – комфортно, это известная до мелких ухабов территория, на которой каждый чувствует себя уверенно, играя отведённую роль. Они молчат, потому что задать вопрос легко, а вот давать ответ на встречный... Кикучи пока не готов объяснять, почему единственные портреты, выходящие из-под его кисти, смотрят на мир глазами Айноске. Адам пока сам точно не решил, почему помогает Тадаши искать спонсоров и налаживать связи в сфере искусства, если сам так далёк от живописи. Они молчат, но когда-то – совершенно точно – немые слова зазвучат громче криков.
– У тебя завтра встреча с арендодателем, помнишь? – Кикучи, погрузившийся в свои мысли, согласно мычит. – Пойдём спать.
– Я грязный и липкий, ложись без меня.
Тадаши чувствует себя героем, сказав это, потому что слова, казалось, весили тонну – отпускать Адама невыносимо сложно, но он и так эгоистично разбудил его посреди ночи.
– Влажные салфетки во втором ящике тумбочки, я купил в прошлый раз, и я жду.
Спорить бесполезно – салфетки извлекаются одним нечеловеческим рывком, стирают всю влагу, имеющуюся на коже, и отправляются на пол – Кикучи уберёт их утром. Липкая простынь остаётся на матрасе, потому что сил хватает лишь на то, чтобы извернуться, не касаясь пятен. Всё это время Шиндо молчит, прислушиваясь к чужому шуму.
– Я закончил, – Тадаши устраивается удобнее и обнимает одеяло, переведя звонок на громкую связь. Вторая подушка пустует, но осталось подождать совсем немного. – Спокойной ночи?
Ответ задерживается, словно Айноске успел заснуть, и Кикучи борется с желанием сказать нежность, за которую потом станет неловко, если она вдруг дойдёт до получателя. Адам спасает его, как и всегда.
– Хорошо отдохни, Тадаши, – сонно, на грани слышимости падает в одиночество комнаты. Говорить что-то в ответ бессмысленно – Шиндо ждал, когда сможет пожелать добрых снов, и сразу же уснул, сделав это.
Руки обхватывают подушку и прижимают к груди – если очень захотеть, то можно представить настоящего человека, а у Кикучи никогда не было проблем с фантазией.
Утром Тадаши просыпается от жужжания текстового «планы изменились, буду сегодня вечером». Адам подписывает важное соглашение, Кикучи арендует помещение под следующую выставку. Улыбка, не сходившая с лица художника весь день, сцеловывается губами с привкусом кофе и мятной жвачки. На этот раз простынь всё-таки меняют.