пообещай

      тусклый экран телефона – три процента в верхнем правом углу – мигает одиннадцатью вечера. ойкава закрывает глаза, и цифры прыгают под веками чёрными расплывчатыми пятнами. пепел осыпается на некогда белый подоконник, и тоору бездумно смотрит на серую пыль, кроша её между пальцев. токио ночным холодом распахнутого окна дышит в лицо, царапая голую шею, выглядывающую из растянутого воротника застиранной футболки. окурок летит вниз с седьмого этажа – ойкава едва сдержал порыв сжечь город до тла, в последнюю секунду затушив его о край пепельницы.

      мысли в голове копошатся роем мух, слетевшихся на разлагающийся труп – довольно потирают лапки и смеются глазами-сеточками. они ведь говорили, предупреждали и отговаривали. если бы ты послушал их, ойкава тоору, то не стоял бы сейчас в коробке балкона в одиночестве, продрогший до костей. он зажимает уши, но голоса внутри становятся лишь отчетливее – мы исчезнем только вместе с тобой. тоору на это согласен.

      ойкава лишь хотел стать лучшим. ему нужен был всего один шанс, и он бы вцепился в него крепче питбуля – капкан бы ни за что не разжали. вот только он в который раз переоценил себя, просчитался, поставил на кон слишком многое и потерял всё, что имел. он не учёл, что если сжимать челюсти слишком сильно, можно остаться без зубов.

      он обещал иваизуми держать всё под контролем. поступай туда, куда хотел, ива-чан, я ведь не маленький и смогу справиться, ты ещё будешь хвастаться перед знакомыми дружбой с великим волейболистом ойкавой тоору. и хаджиме поверил, ведь ойкава и правда не маленький (он гораздо, гораздо хуже, но иваизуми всегда видел в нём только самое лучшее). хаджиме поверил, а тоору проебался так страшно, что дверь открыть не смог, когда иваизуми оказался на пороге его квартиры.

      ойкава поломался. он видел, как хороши его сокомандники, помнил о тобио и хинате, об ушиваке и бокуто – о всех тех, кто в школьные годы добился большего, чем он. собственная никчёмность наступала на пятки и обжигала затылок едким дыханием, заставляя в ужасе бежать быстрее. он просыпался по ночам от кошмаров и смотрел в потолок, на котором проступал счёт всех тех проигранных матчей. накрывало так кромешно, что становилось трудно дышать и постель пропитывалась потом. очень хотелось набрать иваизуми и просто послушать его дыхание, под которое засыпается лучше, чем под плейлисты с любимой музыкой. хотелось, но тоору одёргивал себя – не маленький и со всем справишься, помнишь? он не мог тревожить друга такими мелочами, ведь тот достаточно намучался с ним в школе. не хватало ещё расплакаться в трубку, потому что я совсем ни капли не вырос ива-чан я такой маленький и страшно страшно страшно вдруг не получится вдруг не выйдет у меня ведь никогда не бывает хорошо ива-чан скажи оно вообще будет?

      ойкава старался, правда. хорошо питался, не забывал об отдыхе, делал компрессы для колена, спал по ночам – первый месяц. у тоору всё было замечательно до первого матча в составе университетской команды. он не стал хуже, они не проиграли, его все хвалили, но очередной пропущенный мяч ударил сильнее, чем если бы он принял его лицом. меня всё ещё недостаточно. я всё ещё хуже, чем должен быть.

и в этот момент всё начало рушиться.

      он последним уходил с тренировок, падал на больное колено так сильно, что с трудом поднимался, обманывая себя тем, что компрессы спасают. он стал хуже учиться и погряз в долгах, потому что вернулись ночные кошмары. он врал иваизуми, и за это ненавидел себя лишь больше – всё хорошо ива-чан я же знаю что ты меня побьёшь если будет иначе. он разогнался так сильно, что уже не мог остановиться безболезненно – когда отказывают тормоза, не спасают тупые вдавливания педали в пол. момент, когда он должен влететь в стену, был лишь вопросом времени.

      ойкава не смог подняться после очередного падения на общей тренировке. в колене что-то щелкнуло, а после окатило такой волной боли, что он закричал. по лицу мгновенно потекли слёзы – он впился в губы и прокусил их до крови, пытаясь сдержать истерику. ему ещё никогда не было настолько больно. он ещё никогда не сталкивался с этим без иваизуми.

      тоору понял всё сразу. ему не нужен был осмотр врача и вздохи сокомандников, нотации тренера и фальшиво-мягкое заключение, похожее на лезвия, спрятанные в мягком хлебе для надоевшей соседской собаки. ему был нужен пистолет, заряженный двумя пулями – с его удачей первая точно даст осечку.

      он думал, что успешно сдерживает истерику, пока его, вцепившегося в собственную руку, клали на носилки и несли в медпункт. думал, что выглядит спокойным, пока приглушенно выл, пытаясь расцарапать запястья. думал, что держит всё под контролем, когда, икая от рыданий, лишь с четвёртого раза смог попросить набрать иваизуми, а после умолял тренера этого не делать, ведь хаджиме наконец поймёт, насколько он жалкий, сломанный окончательно по собственной вине.

что плохого в желании стать лучшим?

      иваизуми появился через час с лишним – так сказал врач, будто бы время имело значение. тоору, пропитанный обезболивающими и успокоительными, с щеками, всё ещё мокрыми от слёз, лежал на кушетке, бездумно рассматривая трещины в потолке. внутри было пусто, словно из плюшевой игрушки вынули вату, оставив лишь тонкую шкурку. влага не прекращала течь из глаз, и ойкава не пытался её остановить – ему было всё равно. хаджиме молча сел на стул, тоору на него не смотрел. ещё одна слеза скатилась по бледной коже и щекотно затекла в ухо, так и не добравшись до подушки.

– я больше не смогу играть в волейбол.

      ойкава звучал так, будто на его глазах целый мир превратился в обломки. невысказанное «ива-чан» ударило наотмашь, и иваизуми, державший руки в карманах широких домашних штанов – примчался в чём был ойкава ничем его не заслужил – впился в бёдра, заглушая внутреннюю боль физической. глаза пекло, в горло словно напихали пуха – не проглотишь и не выплюнешь, только чувствуй, как ком разбухает, мерзкий, неизбежный, не дающий дышать. тоору перевёл взгляд на хаджиме – вымученный, с померкшим внутри солнцем. дрожащие, искусанные в кровь губы треснули и улыбкой изрезали лицо.

– я так и не стал лучшим, ива-чан. я совсем-совсем никем не стал.

      отложенная лекарствами на потом боль вспыхнула мгновенно, потому что он снова солгал. ойкава стал разочарованием – тем, чем боялся стать больше всего. и если первая пуля дала осечку, то вторая попала прямо в цель.

      тоору кинулся на шею иваизуми, вскрикнув от резкой боли в колене, едва не свалился на кафельный пол, но хаджиме подхватил его – как и тысячи раз до – быстро, удушающе-бережно. ойкава вцепился в широкие плечи, как корабль, наконец увидевший свет маяка, и взвыл, ничуть непохоже на человека, сжимая шею иваизуми так сильно, будто пытался сломать. тоору терся лбом о жёсткие волосы, рыдая всем тем, что так долго не мог рассказать – учёбой, с которой не справлялся, ночными кошмарами, детскими страхами и боязнью снова остаться со всем этим один на один. хаджиме гладил его по спине, покачивая мягко, как маленького ребёнка, не понимая, от чего намокли и его щёки. ойкаву хотелось спасти, встать рядом, подставить плечо, закрыть своим телом, и мысль о том, что он опоздал, пробирала дрожью до костей. у тоору больше нет волейбола, а землю будто выбили из-под иваизуми.

– я здесь, и я с тобой, – ойкава продолжал плакать, но уже значительно тише, выбившись из сил. – и мы справимся с этим так же, как справлялись раньше, слышишь меня, тоору?

      ладони обвили опухшее от слёз лицо, карие встретились с зелёными, и сердце сжалось до головокружения, но иваизуми не подал виду, дожидаясь хотя бы крошечного кивка. тоору столько ему лгал, что от ещё одного крохотного обмана ничего бы не изменилось, поэтому он кивнул, снова обнимая иваизуми трясущимися руками и пряча лицо в насквозь вымокшем вороте толстовки.

– обещаешь?

      хаджиме был куда честнее ойкавы, поэтому вопрос остался без ответа.

      иваизуми не обманул. взял академический отпуск, проходил вместе с ойкавой курс реабилитации, помогал справляться с участившимися паническими атаками, сдерживал истерики и обнимал крепко-крепко, не давая вредить себе. кормил с ложечки и помогал принимать душ, сцеловывал слёзы с щёк, читал вслух и всегда был рядом, не позволяя тоору даже на секунду задуматься об одиночестве и брошенности. хаджиме искал врачей – обращался к профессорам в университете, звонил знакомым, уехавшим за границу, и штудировал новейшие методики восстановления, потому что шанс, хоть и самый мизерный, всё-таки был. ойкава, конечно, в это не верил. он не сказал о выписке, уехал домой ранним утром и закрылся от мира на четыре долгих серых месяца. через пару недель макки написал, что тоору нравится мучить себя больше, чем он того заслуживает. макки, возможно, был прав.

      иваизуми никуда не исчез – раз в несколько дней приносил продукты, оставляя пакет на дверной ручке. говорил он не много, но всегда просил беречь свою дурную голову и злился, если тоору не отвечал хотя бы парой предложений. ойкава не мог смотреть ему в глаза. волейбол зиял меж рёбер незаживающей раной, и это была лишь его вина, но боль, которую он причинил хаджиме, заставляла ненавидеть себя по-особенному. глупый ива-чан даже не понял, что его отталкивают во спасение, лишь бы не утянуть с собой на дно.

      стук в дверь бьёт разрядом в висок – ойкава тут же выходит в коридор, потому что иваизуми пропал на целых пять дней. на лестничной клетке дышат тяжело, и тоору представляет взъерошенные волосы, расстёгнутую куртку и чуть покрасневшие щёки – хочет посмотреть в глазок, но хитрый хаджиме опять закрыл его пальцем, ведь если хочешь меня увидеть, то выходи и смотри.

– я нашёл врача, который работает с травмами как у тебя.

      тоору вываливается из квартиры, как только расправляется с замком.

      хаджиме хочется обнять, и дело даже не в новости – он родной до ужаса, красивый и тёплый, самый дорогой на свете, посланный непутёвому ойкаве аукционом невиданной щедрости. тоору смотрит в улыбающиеся, яркие зелёные, по которым соскучился смертельно, до дрожи в коленях и сердца, стучащего где-то в желудке.

– он сказал, что ты будешь играть, дуракава.

      иваизуми смеётся, а по щекам его текут слёзы. ойкава обрушивается в сильные руки, пакет падает на пол, яблоки придётся есть битыми, а несколько яиц и вовсе выкинуть, но всё это ни капельки не важно, потому что на тихое «обещаешь?» тоору хаджиме отвечает уверенным «обещаю» и касается обветренных губ, зарываясь пальцами в каштановые пряди. поцелуй получается солёным, но лишь потому, что ойкава счастлив верить, ведь иваизуми никогда не врёт.

      через восемь лет тоору целует хаджиме на олимпийской площадке, и его глаза сияют ярче прежнего.