Прошлой зимой в снег примешивался пепел. Он оставлял горький привкус на языке, даже если ты баррикадировался дома, на всякий случай отключая пылесос и кофеварку. Детройт лихорадило и колотило, и страх заставлял андроидов и людей идти против друг друга. Но страх и объединял: никогда ещё различия между настоящим и искусственным не стирались до таких чертовых дыр.
Революция Маркуса закончилась. Спокойная жизнь так и не началась.
Гэвин вмешивал в ледяной воздух дым крепкой сигареты и своё сожаление. Сигарета была уже третья по счету, но возвращаться в участок не хотелось. В том году было не до празднований: полиция носилась драной кошкой то за особо опасными андроидами, почуявшими свободу, то за не менее опасными людьми, свободу эту не желающими отдавать. Про рождество детектив Рид вспомнил уже в само рождество и, не долго думая, завалился спать.
Ныне же, год спустя, в участке царила радостно-возбужденная атмосфера, мясным мешкам не терпелось приобщить к главному празднику теперь уже полноценного члена коллектива Коннора. Тостер сиял щенячьей улыбкой, вызывая умиление и желание погладить его по пластиковым волосам. Кажется, у всех, кроме Рида.
Потому что желания Гэвина Рида отнюдь не отличались такой невинностью.
Казалось бы, школьная скамья осталась в прошлом, мальчик, хватит тягать за косички девчонку, которая тебе нравится, но даже в тридцать семь лет Гэвин оставался десятилетним задирой. Правда, в десять лет он не носил с собой пушку и не пытался вырубить объект вожделения в архиве с уликами. Растём-с.
Гэвин всегда считал, что люди не меняются: опыт сглаживает особо яркие черты характера, и хитрые задницы быстро учатся прятать своё говно поглубже внутри, а он даже и этого не постиг. Правда, и постигать не собирался. Гэвин своими демонами зло наслаждался, что, по его же самоироничному мнению, выдавало склонность к мазохизму пополам с идиотизмом.
Тина — единственная коллега, способная выносить его больше пятнадцати минут без намерения сломать челюсть — любила говорить, что только особо ранимые котики так агрессивно защищают своё пространство, потому что иначе слишком больно. Тонкокожие и тонко чувствующие — самые мерзкие мудаки. Потому что когда-то их уже сломали.
Гэвин обычно советовал ей перечитать свои ученические конспекты по психологии и не ебать ему мозг. Сам он себя ранимым не считал. Уже.
*
Его звали Джеймс, худющего, длинного, нескладного очкарика, которому не повезло перевестись в выпускной класс самой забубённой школы Детройта, где вершины ученической славы можно было достичь, только если сносно играешь в футбол, трахаешь самую длинноногую из чирлидерш и не скупишься угощать травкой таких же тупых быков.
Джеймс прекрасно понимал, что не вписывался. Но вместо того, чтобы решать за сильных мира сего контрольные, тем самым ограждая себя от тумаков и поцелуев с унитазом, он самозабвенно им дерзил и регулярно огребал.
Таким вот — мокрым и огребшим по полной программе — его и нашёл как-то Гэвин. Джеймс сидел на заплёванном и грязном полу туалета, рассеяно протирая очки полой форменной рубашки. Удивительно, но он при этом совсем не выглядел жалким. Это интриговало, и Гэвин, обычно старательно отводивший взгляд от жертв банальной школьной травли, неожиданно для самого себя спросил:
— Нафига ты это делаешь, придурок?
Джеймс поднял на него взгляд и обезоруживающе улыбнулся.
— В смысле? Надо же привести себя в порядок.
— Я имею в виду, нарываешься, — закатил глаза Рид. — Был бы похитрее, жил бы себе спокойно. Нравится получать?
Сам Гэвин в школе был середнячком: звёзд с неба не хватал, но и уроки не срывал, рано познакомился с гантелями, так что мог чувствовать себя спокойно, не заискивая ни перед кем. Своих ограниченных агрессивных однокашников он откровенно презирал, но и к блеющим ботанам сочувствия не испытывал. Девчонки его не интересовали, футбол тоже. Он не вписывался. Зато умел за себя постоять. Но даже при таком раскладе у него хватало ума не лезть на рожон.
Джеймс водрузил кривоватые очки на нос и посмотрел Гэвину в глаза.
— Знаешь, унижение же не в том, что тебя бьют. Унижение в том, что ты боишься, что тебя будут бить, и стелешься. А я так не хочу.
— Гордый, значит, — ухмыльнулся Рид. — Гордый и охуенно тупой, видимо.
— Странные выводы, — Джеймс с трудом поднялся на ноги и теперь смотрел на одноклассника сверху вниз: Гэвин был ниже ростом сантиметров на пять. — Хитрость уж точно не показатель ума, скорее, слабости и двуличия.
— Ну силой тебя как раз обделили, чувак, — Гэвину почему-то нравился этот странный диалог, хотя он и понимал, что ни в чем не убедит упрямого любителя получать люлей. — Умей ты нормально махаться, тогда, может, и стоило бы рот открывать. Ну, знаешь, руки там подкачать, на груше потренироваться. Ты же выглядишь, как ебаная мишень, ручки-веточки, блядь, да ещё и выступаешь не по делу. Камикадзе.
Джеймс внимательно смотрел на него и ничего не отвечал. Глаза у него были карие в невнятную крапинку, большие, как у оленёнка, а взгляд — прямой и смелый, неудивительно, что он бесил окружающих просто по умолчанию. Растрёпанная темная прядь прилипла ко впалой щеке, и Гэвин вдруг поймал себя на желании отвести ее от лица.
— Научишь меня?
Вопрос пробил тишину, как удар ногой в стекло. Но Гэвин понял, что совсем не удивлён. Гэвин понял, что сам подвёл к этой мысли. Гэвин понял, что хотел этого. Гэвин понял, что ему пиздец.
*
Гэвин Рид ненавидел андроидов вовсе не за то, что они занимали рабочие места людей. И синдром зловещей долины его вовсе не беспокоил. Гэвина бесила их тупая, обреченная покорность, рабская, безропотная, вызывающая желание ударить и тут же стыд за такие низкие мысли. Куклы, тостеры, жестянки. Не способные к сопротивлению.
Казалось бы, с началом восстания это должно было пройти: нате вам, детектив, андроидов непокорных и бунтующих, пожалуйста, хлебайте, вот они какие стали, не боятся больше, прут против своих создателей, мы не рабы, рабы не мы. Легче стало? Полюбил их сразу? Зауважал?
Пожалуй, немного. Самую малость.
После революции Детройт стал столицей свободных андроидов. Смешно, но люди, еще вчера помыкавшие своими безответными слугами, вдруг дали им зарплату и социальные гарантии. Официальная политика стала до безобразия толерантной, а не нравится — валите в Канаду или к чёрту на кулички, мадам президент на глазах всего мира пожимала руку Маркусу, мир восторженно кричал о равенстве и братстве, только Гэвина от этого подташнивало. Потому что он видел причину этого праздника счастья и любви только в одном — в чёртовом страхе. Кожаные ублюдки испугались тех, кого унижали, и срочно кинулись исправлять опасное недоразумение. Только вот черта с два все прошло бы так гладко, не приведи тогда Коннор нехилую толпу своих пластиковых братьев с сестрами. Арифметика, мать ее. Задавили количеством.
Впрочем, совсем законченным циником Рид не был. Он верил в существование эмпатов, которым пофиг на то, какого цвета кровь у того, кто тебе дорог. Как и был убежден в том, что их ощутимо меньше тех, кто просто испугался за свою шкуру.
Подружку Тины он не распознал: улыбчивая полная симпатяшка, что держала его коллегу за руку в баре, не носила диод. Девушки разговаривали, низко наклонившись друг к другу, и он решил не мешать такому очевидно удачному свиданию.
Только потом Крис в курилке, захлебываясь сладостью сплетни, рассказывал одному из новичков, что у Тины «девчонка-то из этих самых», и там все серьезно, и пусть только попробует не позвать его на первую человеко-робо-лесбо-свадьбу, он что, зря живет в тридцать девятом году, мать его.
Времена меняются, детектив Рид.
Пластиковое сокровище Андерсона, он же сраный тостер, он же любимый щеночек участка, он же тайная греза двух практиканток (вот же повезло подслушать эдакую рвоту), он же Коннор вернулся к работе, как и не уходил никуда. Очаровашка-девиант щелкал дела, как орехи, периодически получал пизды от Фаулера за самоуправство, жил у Хэнка и горя не знал. С Ридом вежливо здоровался, но в принципе — игнорировал. Про эпизод в архиве они оба будто бы позабыли, недопонимание, с кем не бывает. Все ж хорошо вышло, ну. Броманс, блядь. Хэппиэнд!
Гэвин бы и правда попустился, мстительность казалась ему утомительной, если речь шла о ком угодно еще. По морде он получал за долгие годы работы в полиции не раз, и от своих в том числе, даже от того же Андерсона перепало в далеком две тысячи двадцать седьмом, когда они неудачно пересеклись по очередному делу о распространении «красного льда». Но Коннор…
Коннор выводил его из себя парадоксально тем, что с самого начала не боялся. И вымороженно-вежливым голосом говорил то, за что хотелось ему врезать. А когда он упал от удара Гэвина в комнате отдыха, то совсем не выглядел жалким. И напомнил ему того, кого не стоило напоминать. Потому что — неужели Тина все-таки была права — слишком больно.
*
Джеймс целовался так же, как пытался драться, — со страстью и неумело, отдавая себя целиком на съедение в прямом и переносном смыслах. Когда они, потные насквозь, задыхаясь и смеясь, бессильно осели на пол в захламленном гараже Гэвина, который использовали как тренировочную базу, кто-то потянулся первым, но кто, они так и не смогли потом вспомнить, все случилось само собой, естественно, легко, правильно. Гэвин с удивившей его самого нежностью касался хрупких запястий, тонкой шеи, сжимал в руках горько пахнущие спутанные пряди волос, целовал тонкие губы до пульсирующих красных кругов под веками. Под ребрами ревел расширяющийся космос, и не было ничего важнее этого.
Джеймс был остроумным и умел рассмешить до коликов. И подкалывать умел как никто другой, да никому другому Рид бы этого и не позволил. Они могли часами спорить до хрипоты о какой-нибудь ерунде, а потом вытирать пол гаража голыми задницами, сбивая к черту стеллажи с инструментами, уворачиваясь от летящих на них пассатижей, не отрываясь друг от друга.
Гэвин не думал, что станет таким тактильно зависимым: потребность касаться Джеймса была выше всех остальных — трогать руками и губами, обнимать до хруста костей, вжимать в себя так, чтобы дышать было трудно. Иногда его хотелось просто сожрать целиком.
Джеймс читал ему вслух. Рид частенько терял нить повествования, потому что плыл от вкусного хрипловатого голоса.
Джеймс засыпал у него под боком, и Гэвин слушал дыхание спящего, не думая ни о чем, пьянея от захлестывающего чувства безусловного, взаимного обладания. И доверия. И ощущения, что все наконец идет так, как надо.
Хотя, как выяснилось потом, все уже тогда шло по пизде.
— Он не лечится, да? Поэтому ты мне не сказал.
Гэвин не чувствовал собственных губ, лицо застыло, как после хорошей пьянки, странная апатия отняла руки и ноги. Это шок, удивительно спокойно сказал внутренний голос, это страх, это реакция на то, что ты не в силах изменить.
Джеймс был бледнее обычного, он сконфуженно и зло мял чертову бумажку в дрожащих пальцах, но смотрел как обычно — прямо и с отчаянной храбростью.
— Да, я не хотел, чтобы ты знал. Я понимаю, это нечестно, даже подло, но я просто не смог сказать. Сразу было незачем, а потом… потом я не смог. Прости меня.
Обними же ты его, чертов трус, шипел тот самый внутренний голос, ему еще хуже, чем тебе, сраный ты эгоист, сделай что-нибудь, блядь, не стой столбом, у тебя просто нет времени на обиды… у него нет.
— Гэвин, прости меня, если можешь.
— Сколько? — наконец выговорил Гэвин, морщась от натужности, с которой выдавил это слово.
Джеймс молчал, разглядывая смятое больничное направление. Только сейчас Гэвин заметил явные полукружья под глазами, обескровленность губ. С удивительной ясностью припоминались все странные недомогания и частые отлучки на пару дней «навестить тетушку на другом конце Мичигана». Как можно было быть таким тупым.
Джеймс внезапно улыбнулся — бесшабашно, как будто снова дразнил и провоцировал какого-нибудь верзилу и нарывался на драку.
— Я должен был умереть еще три месяца назад. Но, очевидно, что-то пошло не так. Мне дают не больше полугода.
Он прожил еще месяц, девять дней и тринадцать часов.
*
Андроиды не болеют раком, андроиды не умирают. Андроидам не бывает больно, они не выгибаются на больничной койке, они не воют и не выдирают волосы от невыносимого страдания. А если отключаются, то тихо, как перегоревший телик, мигнул лампочкой, и каюк.
Так думал Гэвин, пока Коннор не рухнул с дырой во лбу на холодный пол допросной. Он не кричал, да и не успел бы, но эти удивленные, широко распахнутые глаза запомнились навсегда.
Правда, наутро в участок своей криповой походочкой заявился новехонький Коннор, и тогда уже было трудно подавить искушение угостить свинцом пластиковую голову еще разок.
Иногда Гэвин, раздражаясь на самого себя, думал: мужик, определись. Тебе хочется разобрать эту консерву на запчасти или дернуть за галстук и впиться в него отчаянно, ты хочешь въебать или выебать, ну, давай уже поставим галочку хоть где-нибудь, не заваливая простейший тест на честность с самим собой.
Ты двоечник, Гэвин Рид, а списать не у кого.
— Детектив Рид?
У Гэвина хватило выдержки не обернуться. Что-то надо — топай ко мне по сугробам, жестянка, в снегу не утони. Мело знатно, Рид только теперь осознал, что сигарета давно потухла, а шея к чертям собачьим отморозилась, как и руки. Совершенно рождественская погода, прелесть какая.
Коннор капризов погоды не боялся, он медленно подошел и смерил его внимательным взглядом с ног до головы.
— Мои системы регистрируют у Вас легкое переохлаждение. Вам стоило бы вернуться в участок.
— Ты о здоровье моем пришел беспокоиться, жестянка? — лениво процедил Гэвин, щелчком отправляя окурок в сторону урны.
— Я пришел пригласить Вас на вечеринку, детектив.
Удивительный народ эти андроиды. Пороть такую хуету, не моргнув глазом.
— Прежде чем Вы скажете очередную грубость в мой адрес, детектив, замечу, что предложил это не я, — Коннор зябко повел плечами, словно ему было холодно. Андроиды мерзнут? Интересно.
А пригласить решила Тина. Больше некому.
— И все же я поддерживаю эту идею. В участке сейчас установилась комфортная атмосфера, чему способствовало раскрытие последнего дела и близость важного для сотрудников праздника, и было бы логично на волне этого нам с Вами тоже наладить отношения и забыть прошлые обиды.
В глазах — усмешка. Но не злая. Гэвин смотрел на это электронное чудо-юдо так долго и внимательно, что человек бы давно стушевался. Но Коннор смотрел в ответ: прямо и смело. И с затаенной улыбкой. Сука, как можно было так попасть.
— Знаешь, жестянка, ты офигеешь, но я приду. Может, ради того, чтобы посмотреть, как ты офигеешь, и все-таки. Или посмотреть на Хэнка, трезвого и в свитере с оленями, — Гэвин сунул руки в карманы и дернул головой в сторону участка. — Что, закоротило? Процент вероятности моего согласия был ниже нуля?
Коннор улыбнулся.
— Процент вероятности Вашего согласия был не так безнадежен. Как и Вы сами.
16 декабря 2018