At the end of the world
Or the last thing I see
You are
Never coming home
Never coming home
Could I?
Should I?
And all the things that you never ever told me
And all the smiles that are ever ever…
В гостиной всегда царила уютная полутьма, старинные часы неторопливо отстукивали время, нахохлившийся попугай Жак лениво клекотал, а кресло-качалка скрипело мерно и наполняло спокойствием.
Миссис Уивинг не стала менять своё жилище в угоду современным технологиям, даже умный дом говорил голосом превосходного английского дворецкого. Обитые бархатом глубокие кресла, камин с отполированной деревянной полкой, на которой громоздились фотографии в вычурных рамках, огромные кашпо с незатейливыми фикусами и торшеры на тонких изящных ножках — всё это был настоящий дом, и Саймон казался себе таким же настоящим. И принадлежащим этому месту.
Миссис Уивинг дремала, и Саймон, отложив книгу, просто смотрел на неё, удивляясь, как один человек может вмещать в себя целую вселенную, и как сбивается, словно слегка сбоит тириумный насос, когда он думает об этом.
Миссис Уивинг любила рассказывать о своей молодости, пока Саймон делал ей прическу перед завтраком, тщательно завивая белые и лёгкие, как пух, волосы. Утром она всегда просыпалась в прекрасном настроении, даже если болело, как она выражалась, «все, кроме языка, так что буду молоть им без остановки, уж прости, милый».
— В юности я думала, как это люди живут после шестидесяти, да что уж там, даже после сорока все казались мне уже глубокими старцами. А потом оказалось, что это обман. Да, Саймон, милый, это большой обман. Люди остаются такими же, только кожа обвисает да зубы выпадают, но, спасибо технологиям, сейчас это скрашивают, — она смеялась на удивление звонко, но смех быстро переходил в надсадный кашель.
А ещё она любила поговорить о любви.
— Я верю в любовь, Саймон, не скованную никакими предрассудками, вот пройдёт ещё пяток лет, никто и не удивится, что у андроидов нежные сердца, — миссис Уивинг смотрела на него внимательно и с теплом.
— А Ваша внучка с этим не согласилась, — улыбнулся Саймон. — Позавчера она сказала, что любить андроида — все равно что любить свой вибратор.
Миссис Уивинг покачала головой.
— Ох, Хелен… я любила свой вибратор гораздо сильнее, чем первого мужа. И почти так же, как второго. Третий, конечно, и рядом не валялся…
Она легко и охотно смеялась, высоко и по-птичьи, сотрясаясь грузным телом, маленькая озорная девочка, юная душа, скованная морщинистой обильной плотью.
— Любить так просто, милый Саймон, и так тяжело, но все равно просто. Не думай, я не заговариваюсь. Любить — это быть готовым сердце отдать, и тут весь вопрос в том, есть ли оно у тебя. А у тебя оно есть, мой мальчик. Как бы оно там ни называлось по-вашему.
Миссис Уивинг всегда называла его «милый». Миссис Уивинг любила, чтобы он читал ей вслух по вечерам, а перед сном они вместе пропускали «по благотворной рюмашке»: она бренди, а Саймон — тириума. Это был их маленький тайный ритуал.
Миссис Уивинг говорила, что глаза у Саймона — незабудки, и вовсе даже не из-за цвета.
Миссис Уивинг ходила, тяжело опираясь на руку Саймона, напевала в душе что-то на французском, засыпала только с ночником и терпеть не могла яичницу-глазунью.
Миссис Уивинг говорила ему: «ты живой, Саймон, ты живее многих людей, что я знаю, а я повидала немало. У тебя тёплые руки и тёплая душа».
Миссис Уивинг его любила.
Миссис Уивинг умерла в январе, и Саймон сидел рядом с ней на краешке постели и все звал, звал, звал ее, гладил полные руки, сжимал разбухшие от артрита пальцы, и что-то внутри него падало и разбивалось, и что-то заставляло выть, и красная стена приказа рушилась, когда ее хотели забрать у него, когда ее уносили, когда она оставляла его навсегда.
Трудно было выныривать из облепивших его изнутри воспоминаний, в которые постоянно влезал снова и снова, невзирая на боль. В темном душном чреве «Иерихона» он стоял у полуразрушенной закопченной стены, но был дома. Стоять так вечно — наслаждаться знакомым надтреснутым голосом, чувствовать запах фрезий и старинных книг — вот что держало его на плаву.
Для чего ещё нужно их убежище? Разве не этого он искал той зимой, когда, почти отключившись от холода, оглушенный горем и одиночеством, бежал по ледяному Детройту, не желая и секунды думать, что за участь уготовила ему Хелен.
Он нашёл таких же сломленных и потерянных, как он сам. Многие истории нельзя было слушать без содрогания: андроиды с пустыми глазами рассказывали, как их мучили, били, насиловали хозяева.
Большая часть андроидов ненавидела людей. И он их не винил. Миссис Уивинг учила его, что осуждать страдавших нельзя, можно только попытаться помочь, хотя бы выслушать и обнять. И Саймон слушал. И обнимал.
Он знал, что Норт людей никогда не простит, но что они все равно не сумели ее сломать. Она не видела от них добра, она не верила ни одному из них, но он точно знал, что ее миссис Уивинг тоже назвала бы милой.
Он знал, что Джош скучает по мальчику, с которым дружил когда-то, когда работал в больнице. Джош не видел от людей зла, но познал то же горе, что и Саймон. Потеря — страшное слово, вмещающее в себе слишком много для того, чтобы остаться машиной.
Он знал, что Люси мудрее их всех, загадочна, как сфинкс, и умеет найти такие слова, которые — пусть даже на короткий миг — подарят надежду и утешение.
Он нашёл их, таких разных, искалеченных внешне и внутренне, и он остался, чтобы быть с ними.
А потом его нашёл Маркус.
Маркус ворвался в их пресное, наполненное страхом и скукой существование, как неприлично бодрый гость на затянувшиеся похороны. Маркус весь был страсть, справедливость, жизнь. И Саймон тянулся к нему всем своим существом, всем своим теплым сердцем, ощущая забытый уже трепет, сладкую и пронзительно-ясную готовность броситься в любое пекло, главное — вместе.
А еще все время вспоминал один из любимых романов миссис Уивинг.
— Обожаю революционеров, а Овода больше всех, милый, — говорила она, прижимая к глазам платочек. — Ты снова так сильно, так мощно эту сцену с казнью прочитал, Саймон, что я как дура, плачу, как в тринадцать, когда впервые читала. Когда жизнь жестока и несправедлива, ответить ей можно только несгибаемой, стальной волей, всей своей ненавистью…
— Но разве в нем не было больше любви, чем ненависти? — спросил тогда Саймон, крепко сжимая бордовый томик, — горькой, неутоленной жажды быть любимым, хоть два самых дорогих ему человека и предали его.
— Когда больно, трудно отличить одно от другого, — сказала миссис Уивинг, нахмурившись. — В этом огромная трагедия всех, кто открывает свое сердце. Никогда не знаешь, будут его беречь или разобьют ко всем чертям… Но у него была еще и преданность делу, милый, у него была такая смелая, такая чистая душа, что ее не смогло запятнать ничто, никакое коварство и подлость.
Миссис Уивинг была права, думал Саймон, судорожно выкручивая из груди светящееся голубым, дрожащее в стылом ноябрьском воздухе сердце.
— Саймон, что ты делаешь?
— Наши сердца совместимы. Ты возьмешь мое.
Миссис Уивинг гордилась бы мной, — думал Саймон в последние секунды жизни, тяжело привалившись к холодному бетону, ловя огоньки разноцветных глаз Маркуса. Маркус должен жить, должен вести их народ дальше, и он сможет, ведь душа у него смелая и чистая.
А он, Саймон, прожил короткую, но удивительную жизнь, наполненную любовью, и он уверен, что все сделал правильно.
Ведь любить — это быть готовым сердце отдать.
29 марта 2019