Когда Рейнира и Алисента разговаривали в темноте наедине, они чувствовали, будто находились в иной, недоступной другим реальности, вместе падали на дно колодца, на такую глубину, где не было последствий, законов и запретов. В их дружбе расцветала жизнь, которая пробивалась из-под хороших манер. В четырнадцать собственное тело казалось чем-то неправильным, от чего следовало отказываться, как от странности. Изменения проникали глубоко в тело, доставали до внутренних органов, и единственный способ принять их — посмотреть друг на друга и сказать «я тоже». Они вместе истекали кровью, не пугаясь, потому что делились друг с другом мыслями и чувствами, а общие рассуждения проливали свет на страх и отгоняли его. Вещи, определенные природой, стали их тайной, превратились в девичий шабаш.
Когда им исполнилось по шестнадцать, Рейнира завела разговор о пустоте, и она не знала, имела ли она в виду чувства или влечение. Но Алисента выглядела так, будто все понимала, хотя сама она говорила мало, а в глубине ее карих глаз всегда таился какой-то непостижимый приговор. Ночью, каждая в своей постели они размышляли о том, кто и как оставит отпечатки на их нетронутых телах, мягких и белых, словно хлопок. Это казалось чем-то, что должно было прийти свыше, вроде судьбы; но они все равно продолжали рассказывать друг другу свои домыслы и ощущения.
— Иногда, когда я смотрю на него, мне кажется, что люблю его, — произнесла Рейнира, — но это не нежное чувство.
— И на что это похоже? — спросила Алисента, комкая простыню.
— Сердце бешено бьется, почти болезненно. Похоже на злость.
— Злость? — повторила Алисента.
Рейнира глубоко задумалась.
— Или как стоять на краю обрыва.
— Злость и обрывы. Так ты представляла его обнаженным? — Алисента приподняла уголки губ.
— Обнаженным? — Рейнира состроила оскорбленное выражение лица. — Я говорю о серьезных вещах, а ты смеешься надо мной!
— Я ни в коем случае не смеюсь над тобой! Вы вроде как не сможете пожениться. Это тебя не пугает?
— А должно?
— Он мужчина намного старше тебя — почти вдвое, у него было множество женщин, и он сталкивался с немыслимыми вещами в самых дальних землях Вестероса. Он почти наверняка будет надолго уезжать на поиски приключений, где ты не сможешь его сопровождать. Кроме фамилии у вас нет ничего общего. Разве ты не хотела бы найти человека, который будет лучше понимать тебя?
Рейнира не обмолвилась, что ее дядя всегда улавливал ее мысли так, как никто другой из членов семьи не мог.
— Не знаю, — просто ответила она. — Я никогда об этом не думала. У меня уже есть человек, который меня понимает, и это ты, — Рейнира вытащила подушку из-под головы Алисенты и скромно улыбнулась. — От мужа я требую только сильных рук и, возможно, приятного запаха.
— То есть ты думала об этом, — ухмыльнулась Алисента.
— Никогда не отрицала.
Они задули свечу. Рейнира дала подруге собственную подушку, чтобы возместить кражу.
— Спокойной ночи.
Алисента настороженно задержала дыхание в темноте. Рейнира ждала, пока она заговорит: ее подруга явно собиралась с духом. Возможно, сейчас прозвучит откровение. Алисента никогда не говорила о парнях, и, несмотря на ее привлекательность, она была слишком хорошо воспитана, чтобы оказывать доверие мужчине рангом ниже, и слишком замкнута, чтобы перейти черту формального общения с молодыми людьми из знатных семей. Все единодушно признавали ее прекрасной, но несколько серьезной дамой.
Ее низкий голос дрожал от волнения.
— Пообещай, что не испугаешься.
«Она кого-то убила», — подумала принцесса. Алисента была той милой, добросовестной девушкой, которая рано или поздно должна была кого-то убить. Рейнира, разумеется, не выдаст ее. Она никогда не позволит чему-то плохому случиться с Алисентой.
— Меня не так-то просто испугать.
Алисента положила руку ей на живот. Она была очень теплой, словно яйцо, из которого вот-вот вылупится дракон. Но Рейнира все равно ощутила холод в костях. Это был жест защиты, многообещающий и красивый, но странный. До того, как она успела заговорить, рука Алисенты сдвинулась ниже. Рейнира не дышала, пока пальцы подруги кружили между ее ног. Один единственный вздох мог разбить все вдребезги — мгновение казалось хрупким, как крылья бабочки. Легкие нестерпимо жгло, но она скорее зажала бы себе рот и задохнулась, чем позволила бы вырваться громкому звуку дыхания — ей хотелось узнать, что еще произойдет этой ночью. Алисента провела указательным пальцем по сжатым губам Рейниры.
— Представь, что я Деймон, — хрипло проговорила она.
Ее нежные пальцы с короткими обкусанными ногтями снова скользнули вниз, внутрь Рейниры.
Она не могла представить это, потому что Деймон никогда бы не ублажал ее так порывисто, как свойственно только юности, или, возможно, она была слишком ошеломлена для мысленных экспериментов. Она, конечно же, исследовала свое тело, но ей никогда не приходило в голову, что кто-то другой мог делать это с ней. Рейнира трогала себя быстро и осознанно — прикосновения же Алисенты заставляли кровь закипать. В этом не было неестественности: ее телу нравилось это животное, первобытное сладострастие.
Рейнира достигла пика горького, жгучего, краткого удовольствия, которое на пару минут затуманило ее разум, как глоток вина, слишком крепкого, чтобы быть хорошим или плохим. Алисента почувствовала сокращение внутренних мышц, услышала слабый, еле уловимый стон сквозь сомкнутые губы и поспешно убрала руку.
Рейнира перевела взгляд на лицо подруги и увидела страх, который и ожидала обнаружить. Она хотела что-то сказать, но Алисента резко отвернулась, и Рейнира отказалась от этой мысли — наверное, и говорить было нечего.
После Рейнира с издевкой гадала, стыдилась ли Алисента своей опрометчивости или того, что ей приказал сделать это Отто Хайтауэр. Той ночью, до того, как заснуть, она слышала методичный и неустанный звук стук зубов по ногтям и израненной плоти пальцев.
Они никогда об этом не говорили.
***
Рейнира никогда не привыкнет видеть Алисенту на месте, принадлежавшем ее матери, а после ухода Эйммы — пустоте. Прямо из пустоты возникла Алисента.
Она выглядела лучше, чем некоторое время назад, но Рейнира знала, что причина вовсе не в материнстве (как заявляли льстецы), причина в деньгах и роскоши. Ей делали прически с особым усердием, крой платьев стал более изящным, цвета одежды и украшений подбирались очень тщательно. Визерис наклонился, чтобы сказать что-то своей жене, и она рассмеялась, источая жизнерадостность. «Они хорошо подходят друг другу», — с грустью подумала Рейнира. «И производят хорошее впечатление: сейчас она выглядит взрослее, чем раньше; когда она едва осмеливалась поприветствовать его, она казалась еще ребенком. Даже мой отец помолодел». Легкость и непосредственность, с которой королевская власть подходила Алисенте, словно какая-то перчатка, вызывали в Рейнире чувство, которое она не хотела называть завистью: скорее, она осознавала уязвимость своего положения. В конце концов, кровь дракона была не такой уж незаменимой.
Эта величественная Алисента не казалась ей притягательной — она пугала. Будто кто-то похитил ее подругу и подменил. Королева качала на негибких руках большого, безликого младенца. Она улыбалась, но Рейнира умела читать ее эмоции: улыбка искусственно вызвана напряженной работой мышц и не отражалась в чуть прищуренных глазах королевы. «Она больше не рада меня видеть», — подумала Рейнира. Эти глаза, сузившееся от усилия улыбнуться, были заняты только тем, что судорожно избегали ее.
Ногти Алисенты отрастали, потому что королевы не грызут ногти. «Спектакль почти идеальный», — расценила Рейнира. «Но я знаю ее: она не может что-либо скрыть от меня. Я знаю ее, и я даже простила ее за то, что она сделала. Она в долгу передо мной». Когда Алисента была одета, она была могущественной, собранной, сдержанной, она была королевой. Только обнаженной она была самой собой, была лучшей подругой Рейниры, с которой они делили многое, почти все в жизни; лишь тогда их личности определяли они сами без влияния окружающих, тогда они не были чьими-то дочерьми. Но если кто-то другой был рядом, Алисента предпочитала играть роль.
Сады Красного замка напоминали ей о том, что она потеряла, поэтому Рейнира избегала их. Библиотека была полна призраков. Учеба не приносила результатов. Так больше не могло продолжаться — так не могло закончиться. Нужно было что-то предпринять.
Когда доели последнее блюдо, и дворяне поднялись со своих мест, ноги Рейниры понесли ее сами собой. Она не знала, что именно собиралась сделать, приближаясь к месту, где сидела королева. Произнести бесполезное приевшееся клише. Задеть ее глупую гордость, из-за которой сгорели сто лет правления династии Таргариенов в Вестеросе и простая логика. Рейнира всего лишь хотела сказать, что она скучала по проведенным вместе мгновениям, что ей даже не хватало язвительных замечаний септы — она знала, что если все-таки решится озвучить мысли, Алисента не сможет сдержать улыбку, ведь она тоже помнила. И все, что произошло после, исчезнет — свадьба, корона, сын — а все, что было раньше, вернется. Могло ли хрупкое чувство, связывающее двух людей, разрешить такие временные парадоксы? Более того: оно могло превратить Железный трон в мякоть.
Алисента первая подалась навстречу. Она обняла принцессу — официальным, бесстрастным движением, от которого Рейнира почувствовала себя тающей свечой. Именно так должна обнимать королева? Так теперь обнимала Алисента? Она собиралась что-то сказать ей на ухо. Рейниру захлестнул беспричинный прилив воодушевления.
— Будет лучше, если мы будем держаться подальше друг от друга, — прошептала Алисента, практически не двигая губами. — Рейнира.
Ее голос не сочился злобой или раздражением, она произнесла это доверительным, спокойным тоном, будто удостоила девушку откровения. Тон, которым рассказывали секреты. Или тон, которым королевы выражали чувства. Тайно и сдержанно.
Когда Рейнира пожала плечами, Алисента улыбнулась: красивой, изящной, любезной, отточенной улыбкой. Пообещай, что не испугаешься. Рейнира была в ужасе. Она чувствовала, как у нее леденела кровь; одобрительный взгляд Визериса лег на них, словно тяжелый плащ. Рейнира не улыбнулась. Улыбка Алисенты все еще стояла у нее перед глазами, самая далекая улыбка в мире — тень того, что умерло, словно звездный свет, до которого Рейнира дотянулась. Вот и нашелся ответ на все возможные вопросы.
Рейнира направилась в свои покои, словно в лихорадочном сне. Ей казалось, что она замерзала и в то же время горела. Она схватила хрустальный кувшин, наполненный водой, и швырнула его в стену с такой силой, о которой даже не подозревала. Громоподобный звук удовлетворил ее слух, и она перешла к богато украшенной тарелке из Дорна, затем к вазе, которую не узнала сквозь пелену слез.
Рейнира поняла, что все закончилось, когда повисла тишина, и она осталась наедине со своими мыслями. Бесстыжими, порочными мыслями, которые скрывались за алебастровым лбом принцессы.
Деймон схватил ее за руки, исцарапанные осколками.
— Ты привлекаешь внимание, — сказал он ей на ухо на валирийском, мягким, твердым голосом, каким успокаивал Караксеса. — Если ты не остановишься, сюда придет твой отец и во всем обвинит тебя.
Рейнира была удивлена: он говорил так, будто сам прошел через подобное. У вас нет ничего общего. А у нее с Алисентой разве было? «Что у нас общего, у нас с тобой?» — кричал ее внутренний голос.
— Она разрушила мою жизнь, — простонала она сквозь слезы.
В здравом уме даже Рейнира не поверила бы в то, что именно она сказала на пике своих страданий, но обращение к прошлому прокатилось по коридорам, словно дурное предзнаменование.
Деймон уложил ее на пол, на ковер посреди разбитых вещей. Они не занимались любовью, это должно было произойти позже, осознанно, по взаимному согласию. Сегодня же он был старшим, а она будто снова стала ребенком, и Деймон обнимал ее и гладил по волосам, оставаясь неподвижным, пока Рейнира брыкалась, всхлипывала и кусала его шею и плечо, словно оглушенное болью животное.
— Я рад, что между вами воцарился мир, — сказал Визерис, когда остался с дочерью наедине, целуя ее в лоб. Мир. Чистый, светлый, сладкий, как сливки, мир.
Когда после пира муж оставил ее, Алисенту вырвало. Ее желудок будто сжали в тиски. Это была всего лишь постная каша: она хорошо научилась притворяться, что ест, что измельчала еду и наслаждалась маленькими кусочками. Если бы она действительно ела, конвульсии начались бы еще во время мероприятия.
Рейнира стала для нее слепой зоной. В тот день ей хватило одного привычного обвинительного взгляда, чтобы почувствовать тошноту; Рейнира, с ее неуязвимой репутацией серебряной девы, смотрела на нее в упор: опозоренную, обогатившуюся интриганку.
Вино помогло, ускорило восприятие времени.
Рейнира верила, что имела право судить о правильном и неправильном, полагаясь на свой опыт. Рейнира верила, что знала все обо всем. Она была рождена с мыслью, что именно она главная героиня собственной истории, поэтому считала свое поведение естественным. У Алисенты с рождения не было никакой истории. И теперь, когда она перестала быть прислужницей, Рейнира оказалась в затруднении. Она играла в народную правительницу, которая возвышала служанок до своего уровня, но, когда одна из них в действительности достигла его, Рейнира будто говорила взглядом: «Алисента, ты словно сама не своя». Тревожная игра зеркал. «Или, по крайней мере, я не та, кем она меня считала», — подумала Алисента. «Ей нравится, когда я покорная и уступчивая — слабая — ведь так ей легче меня контролировать».
Они жили, как сестры, и это была величайшая ложь для них обеих. Они не были сестрами. Они просто были дочерьми двух влиятельных людей, чьей воли не смогли воспротивиться, а все остальное было лишь детскими секретами, не интересными взрослым.
Алисента спала плохо и мало. Ребенок, которому едва исполнилась пара месяцев, был хорошим оправданием (особенно, в глазах других) того, что королева бодрствовала и избегала снов. Люди говорили, что она была рождена для материнства, что она не могла спать по ночам, если ее сын плакал, даже если за ним присматривали няни, даже если его относили в другой конец замка, чтобы не беспокоить ее. Алисента прижалась к колыбели в надежде, что не заснет.
Во снах, которые приходили к ней по ночам, у Рейниры вместо белой кожи была черная чешуя. В этих снах Деймон все еще был в доспехах, которые носил на турнире в честь рождения наследника королевства: он перелез через балюстраду королевского балкона и ударил Алисенту мечом, пока Рейнира держала ее.
Она не могла представить, что Рейнира убила бы ребенка, а значит, ей еще было, что терять. Но тогда она этого не осознавала.
Алисента посмотрела на свое собственное отражение в зеркале. Ее руки дрожали от желания вонзить зубы в пальцы. Она тоже была опасна. Ее детство, как и Рейниры, закончилось. Теперь у нее что-то было, и она знала, как защитить то, что имела. Она почувствовала, что в ее груди была погребена сила, которая могла бы расплавить меч Деймона Таргариена, сила, о которой не пишут баллады: скрытая и дикая.
Подчинившись этой силе, она впилась зубами в слизистую рта, пока не ощутила торжественный, медный вкус крови. Ее разум опустел, чувства сосредоточились и слились воедино — боль сверкнула, как молния, и отпустила ее. Алисента положила голову между предплечьями и сглотнула кровь. Затем подняла голову. Она одарила улыбкой свое отражение в зеркале — королева Алисента улыбалась мастерски и проницательно.
Она больше не чувствовала злости.