Ромашковый

У Юнги на лице серость, тенью залёгшая под глаза, взгляд, полный робкой надежды и искренней веры, просачивающейся сквозь помутневшую чернильную радужку, губы, искусанные в кровь во время очередного приступа волнения, смешанного с отступающим страхом за собственную жизнь и жизнь любимого человека, да напускное спокойствие, рассыпающееся перед судьёй в мелкую серую пыль. Омега мнёт край длинной белой рубашки, выправленной из-под не туго затянутого кожаного ремня с серебристой бляшкой, и тут же разглаживает подушечками пальцев образовавшиеся складки, переходя на классические брюки, ткань которых колется и неприятно липнет к влажному от августовской жары телу, раздражая чувствительную кожу бёдер.

Чимин рядом. Юнги чувствует тепло его тела, чувствует его запах, оседающий в лёгких тонкой плёнкой и позволяющий нормально дышать, не ощущая явного недостатка кислорода в помещении и духоты замкнутого пространства, где людей собралось в разы больше, чем следовало бы. Вспышки камер, яркие и частые, слепят, и омега незамедлительно надевает тёмные очки, чтобы хоть как-то отвлечь себя от почти болезненных для глаз бликов и жалостливых взглядов репортёров, переговаривающихся недостаточно тихо для того, чтобы Мин не слышал всех этих колких фраз и раздосадованных вздохов. Они не сопереживают, они жалеют его, и это делает Юнги, и без того безумно слабого и растерянного, совершенно ничтожным и беспомощным, каплей в бескрайнем синем море.

Альфа, кажется, перемену настроения улавливает мгновенно, и, наплевав на просьбу не показывать прилюдно свои чувства, осторожно берёт за руку и держит крепко, сплетая пальцы в замок. Они у Юнги холодные, деревянные от волнения, едва гнущиеся, очаровательно тонкие и в меру длинные. Пак чужие ладони приподнимает вверх и, чуть нагибаясь, целует каждый пальчик, оставляя воздушные касания тёплыми губами — такие простые ласки, в которых смысла сокрыто больше, чем в цепкой хватке и пылких объятиях, неизменно сопровождающих совместные ночи, всегда сглаживают острые углы колючего страха и успокаивают бушующее в крошечном теле беспокойство, лихорадочным огнём разгорающееся в грудной клетке.

— Я с тобой, цветочек. Скоро всё кончится, — Чимин шепчет на грани слышимости, а, быть может, не проговаривает слов и вовсе, лишь губами шевелит, зная, что Юнги всё равно поймёт его. И омега понимает: согласно кивает, приподнимая уголки рта и превращая сжатые до этого момента в полоску губы в подобие улыбки, слегка расслабляется — ровно настолько, насколько позволяет обстановка — и к чужому плечу льнёт, более к журналистам не поворачиваясь и абстрагируясь от фонового шума.

Заседание суда тянется, как резина. Юнги несколько раз успевает пережить ненавистные с детства американские горки, где воодушевление, подаренное Чимином и нанятым полтора года назад адвокатом, полностью уверенным в победе, сменяется чёрной дырой — ещё шаг, и он провалится в пропасть без возможности выбраться. Альфа сопит рядом, за запястья хрупкие держится, чтобы не дать омежьим эмоциям завладеть разумом окончательно, и рвано выдыхает, когда понимает, что ничего больше не помогает: Юнги трясётся, как пожелтевший лист на порывистом осеннем ветру, его губы снова бледнеют, а лицо приобретает ещё более серый оттенок, чем прежде. Пак молчаливо гадает, что происходит — то ли его феромон перестал действовать на чужие рецепторы, и омега не чувствует хотя бы относительной безопасности, то ли маленький малыш внутри дрожащего тела так реагирует на состояние родителя.

— Плохо? — альфа чужие колени гладит, острые и костлявые, касается свободной рукой вспотевшей спины и похлопывает по плечу, массируя затёкшие мышцы.

— Немного, — Юнги говорит смущённо и касается пальчиками живота, округлившегося совсем недавно и теперь надёжно спрятанного под широкой рубашкой. Омега щеками алеет, всё ещё не привыкший открыто говорить о своих чувствах и ощущениях, а Чимин на мелкие кусочки рассыпается от невозможности помочь. Ему бы сейчас растолкать толпу беснующихся из угла в угол репортёров, остановить съёмку хоть на мгновение, чтобы спокойно вывести любимого человека на улицу и позволить ему надышаться свежим воздухом уходящего лета, заботливо протянуть бутылку воды, опрометчиво забытую дома, и оставить ласковый поцелуй на впалой щеке, где вместо выпирающих скул должны быть пышные щёчки, румяные и мягкие, как мякоть только что испечённого хлеба, но вместо этого альфа только быстро клюёт Мина в висок и продолжает обнимать за плечи.

— Потерпи ещё чуть-чуть. Совсем скоро мы сможем поехать домой и отдохнуть. Я разогрею тебе немного супа и заварю лапшу, а потом сделаю вкусный чай и прослежу, чтобы ты всё до последней капельки выпил.

— Ромашковый?

— Ромашковый, — и чай, и Юнги. Он полевыми ромашками пахнет, совсем слабо на самом деле, некоторые его феромона и вовсе не чувствуют, но только не Чимин: альфа с лёгкостью в толпе распознаёт травянисто-кумариновый аромат с примесью сладости спелого яблока и насыщенность эфирных масел, ощутимо примешанных к основному запаху. Сидя рядом с омегой, невольно вспоминаешь беззаботное детство, лето, неизменно проводимое у бабушки в деревне, высокий камыш вдоль узкой речушки и бескрайние зелёные поля, где среди высокой колосящейся травы спрятаны маленькие цветки ромашек. Юнги с растением схож даже внешне: белоснежная кожа, копна золотисто-русых волос, перманентно взъерошенная и кудрявая на висках, и крошечное тело, тонкое и хрупкое, словно стебелёк.

В первую встречу чужой феромон цвёл только горечью, свидетельствующей о неприкрытой обиде и разочаровании то ли в конкретном человеке, то ли во всём мире в целом, да и внешний вид был далёк от теперешнего, хотя впалые щёки по-прежнему режут чиминовы глаза остротой выпирающих скул, равно как и слишком сильно проглядывающие через тонкую светлую кожу рёбра: изукрашенный синяками и тонкими полосками царапин, с рассечённой в порыве чужого гнева губой, он молчаливо брёл по центральной улице погружающегося в сумерки города. Он совсем не замечал солёных слёз, скатывающихся по щекам вместе с каплями накрапывающего дождя, рукавом некогда светлой толстовки осторожно вытирал кровь, пачкая ткань в едкий красный, крупно дрожал, не готовый просить помощи у прохожих, которые, впрочем, на него смотрели как на прокажённого, как на привычного взору люмпена, слоняющегося по городу в поисках новой картонки для ночлега, не вызывающего ничего, кроме отвращения.

Альфа тогда чуть и сам не заплакал, когда, приобняв за плечи еле ощутимо, чтобы не напугать ещё сильнее, вёл Юнги в небольшое уютное кафе — единственное в округе, работающее до поздней ночи; когда сломя голову бежал в аптеку через дорогу, пока омега, держа кружку обеими ладонями, пил любимый раф, не переставая всхлипывать ежесекундно; когда клеил забавные розовые пластыри на сбитые в кровь коленки и просил позволить помочь.

Чимин не думал, что человек, израненный не только физически, но и душевно, сможет поверить незнакомцу, но Юнги смог: доверчиво прильнул к чужому плечу взлохмаченной влажной макушкой и уткнулся носом в ключицу, вдыхая насыщенный аромат липы.

— Только не делай мне больно, ладно? — заснул прямо за столиком, кутаясь в перепачканную толстовку.

Больше Юнги близко к себе не подпускал, боясь, и это отнюдь не странно, ведь он Чимина впервые в жизни видит, будучи в адекватном состоянии — откуда ему знать, что тот даже в приступе гнева и мухи не обидит? Первые два месяца альфа жил в полном неведении, не получая ни единой подсказки о том, кого приютил в соседней квартире, откуда старый друг на время съехал, изо дня в день гадая, почему ни единого шороха за тяжёлой входной дверью не слышит. Юнги выходил на улицу крайне редко, по большей части в магазин за углом, чтобы купить слишком быстро заканчивающиеся продукты, да посидеть пару минут на лавке, гладя дворового рыжего кота, который в руки давался только омеге и собственной хозяйке. Чимин почти никогда не мог наблюдать за скромной улыбкой, расползающейся на чужом лице при виде животного, потому что Мин гулял только днём, а Пак в это время вынужден сидеть в душном офисе и перебирать многочисленные бумажки, на некоторых раздражённо ставя печать и подпись. Но по выходным альфа всегда сидел на широком подоконнике на кухне, с интересом разглядывая золотистую макушку, вновь закудрявившуюся от незначительного процента влажности в воздухе, искренне радуясь чужому спокойствию.

А потом, пасмурным утром, когда с неба посыпался первый снег, он проклял всё на свете, мечтая, чтобы ставшая привычной тишина наступила вновь: на лестничной клетке альфа Юнги за шкирку держал, насильно выцеловывая шею, то ли прося прощения, то ли перекладывая на хрупкого омегу вину за поднявшуюся в прессе шумиху, тряс за капюшон очаровательной домашней пижамы, в которой астеническое телосложение превращалось в нездоровую худобу, и всячески затыкал чужой рот, чтобы заглушить жалобный скулёж.

Как выбежал из собственной квартиры, Чимин не помнит. Не помнит и несколько ударов, нанесённых нежданному гостю по лицу до того, как бок пронзила острая боль, а на белоснежной рубашке расползлось красное пятно — у человека, очевидно, психически нездорового, с собой был складной ножик длины достаточной, чтобы причинить ощутимый вред.

Больничная палата, превратившаяся для обоих во второй дом, стала свидетелем горьких омежьих слёз, тёплых объятий, в которые альфа дрожащее тело сгрёб, несмотря на боль в подреберье, и откровений, срывающихся с губ на грани слышимости и эхом отзывающихся от перечёркнутых тенями стен. Юнги вжимался в торс альфы до тех пор, пока не заметил несколько капель крови на тугой повязке, а потом только сильнее расплакался, неуклюже нажимая кнопку вызова дежурной медсестры. Чимин смеялся над ним долго, по-доброму, безобидно совсем, а позже вновь окольцовывал руками, предлагая полежать рядом до первых солнечных лучей, показавшихся из-за горизонта в тот момент, когда оба уже сладко спали, заботливо укрытые медперсоналом мягким пледом.

Супруг Мина появлялся ещё не раз, пугая и омегу, и Чимина: Юнги за жизнь альфы страшно, потому что тот ещё от предыдущей раны не оправился окончательно, а Паку потому, что ставшего родным омегу боится потерять, не сумев защитить.

Юнги, оказывается, совершенно волшебный: по утрам готовит несложные завтраки, старательно пыхтя на общей теперь кухне, в новенькие кружки наливает любимый ромашковый чай, запах которого у Чимина исключительно с омегой ассоциируется, а потом, шлёпая босыми ногами по паркету, проскальзывает в спальню, пропахшую феромонами обоих, и, залезая под одеяло, быстрыми поцелуями будит альфу, звонко хихикая в районе чужого плеча, когда Пак не выдерживает и в приступе нежности притягивает к себе уже не столь хрупкое тело, хоть и по-прежнему худощавое. На работу провожает нехотя, смотря грустными глазами, но не возмущается, понимая, что это необходимость, зато ближе к вечеру встречает радостно, одаривая воздушными поцелуями всё чиминово лицо. К ночи же укутывается в одеяло, приглашая альфу полежать вместе, включает любимый фильм, который знает наизусть, но даже спустя годы после выпуска обожает всей душой, и, размякший в чужих объятиях, как овсяное печенье в тёплом молоке, засыпает.

Мин нервничает, когда они вместе ищут адвоката, который сможет противостоять известной личности мужа и защитить омегу от его нападков, нервничает, когда начинается процесс, обещающий быть муторным и долгим, нервничает, когда спустя почти полтора года совместной жизни, счастливой и почти беззаботной, держит дрожащими руками тест с двумя полосками. Супруг детей не хотел, постоянно напоминая о предохранении, Чимин же не говорил ни слова ни о контрацепции, ни о малыше.

В тот день Пак пришёл с работы чуть позже обычного, встречаемый не привычным топотом чужих распаренных пяточек о половое покрытие, а непроглядной теменью и еле слышными всхлипами из спальни. Ведомый инстинктом защитить, альфа вваливается в квартиру, наспех скидывая обувь и пальто с плеч, на колени перед постелью падает, краем глаза замечая совершенно очаровательное гнездо, нарушить которое решается без позволения омеги только потому, что плач становится только громче. Мин калачиком свернулся под одеялом, выставляя наружу только лишь кончик носа, чтобы не задохнуться, принюхивается, чувствуя горечь липы слишком близко, и вытягивает аккуратную ладошку Чимину, сразу же сцеловывающему с пальчиков солёную влагу.

— Цветочек, — скулит. — Что произошло?

— У нас…

— Что у нас, мой хороший?

— Будет малыш, — на грани слышимости. Чимин откидывает край одеяла в сторону и смотрит глазами восторженными, где ни капли недовольства нет, равно как и злости. Альфа быстро сбрасывает одежду, укладывается рядом с Юнги и до самого утра нашёптывает на ухо слова любви и благодарности.

Когда судья оглашает заветный приговор, Юнги не сдерживается и плачет навзрыд, не веря тому, что услышал — он и не думал, что такого известного человека, как его муж, слава всевышнему, уже бывшего, посадят за решётку перед целой толпой представителей прессы. Адвокат довольно улыбается, пожимая руку сначала Паку, а потом приобнимая омегу за плечи, всячески успокаивая.

— Я поговорю с журналистами, дам комментарии от вашего лица, а вы поезжайте домой. Вам нужно отдохнуть, — и скрывается в толпе людей.

— Цветочек, — голос Чимина спокойный, как и всегда, пропитанный любовью и нежностью. — Пойдём? Ты на ногах еле держишься, — и правда. Колени предательски дрожат, и Юнги понимает, что без поддержки альфы не сможет сделать и шагу. — Я помогу, — по дороге в такси омега засыпает сладким, тягучим сном, и впервые за долгое время не снятся ему ужасы, не снятся безумные глаза альфы и его прилюдные издевательства, изощрённые игры в постели и хорошо скрываемые ненормальные наклонности, проявившиеся далеко не сразу — знай Юнги раньше его настоящего, никогда в жизни не согласился заключить с ним брак.

Теперь Юнги совершенно не тот, что раньше. Он любит и любим в ответ, согретый бесконечным теплом и окружённый двадцатичетырёхчасовой заботой со стороны Пака, вновь уверенный в себе омега, совершенно, кажется, позабывший, что значит быть в нездоровых, тяжёлых отношениях, где тебя не ценят совсем и ни во что не ставят. По прошествии месяцев Юнги заметно поправился, наел очаровательные щёки, которые альфа трогает без конца, радуясь маленькой победе, теперь уже супруга, больше, чем своим собственным достижениям, гладит живот округлившийся, крупный, прикладывает пальчики и довольно урчит, ощущая, как маленькая пяточка сына упирается в его ладонь.