Плохая привычка

Когда она впервые попадает туда, Кокоми на КПП долго не задерживается — её почти выдавливают из маленькой комнаты за минуту.

— Документы.

— Какие?

— Следующий.

Мимо неё грубо и нервно протискивается невысокий мужчина в одежде, пахнущей долгим путешествием: потом, грязью, солью океана.

И так дальше — следующий, следующий, следующий — будто забыв о её существовании. Эта маленькая комнатушка словно пережёвывает каждого: кто-то возвращается ещё более потрёпанный и грязный, дорожки слёз высыхают на лицах, кто-то уходит дальше — за КПП, в Иназуму, лица у них, вроде, такие же грязные, но мягко овеяны ореолом лёгкого свечения.

Кокоми не подходит ни к кому. Она не плачет, но за границу её не пускают.

***

Кокоми решает, что ещё одна бесплодная попытка не пытка, и пробует снова.

— Документы.

— Не имею.

— Следующий.

На этот раз она тратит немного больше времени, чтобы вслушаться в голос по ту сторону окошка: низкий, бесстрастный, не хриплый, без картавости и запинок — идеальная шестерёнка в бюрократической машине.

***

Наблюдать за тем, как количество людей, прожёванных и выплюнутых КПП, увеличивается с каждым днём — почти сюрреалистично. Кокоми засыпает, окружённая тремя людьми, а просыпается с десятком.

Кокоми пробует снова, но уже с документом. Люди вокруг называют его, кто как горазд: купцы из Снежной говорят, что это «личная грамота», выходцы из Фонтейна — «паспорт», пара учёных из Сумеру записали его, как «расписку о разуме», люди Иназумы назвали это письмом о существовании.

Кокоми идёт с этой бумагой в маленькую, слегка длинную и тёмную комнату снова. Документ в её руках — слишком очевидная поделка, с неровными линиями и иероглифами, написанными грязными чернилами дрожащей рукой — тут и там видна пара грязных клякс.

— Документы.

— Прошу.

Это забавно, что человек, который будет решать её судьбу — уже в третий раз — даже не поднимает взгляд: автоматически просматривает протянутый лист, бесстрастно возвращает его обратно. Кокоми не замечает на бумаге ни единой новой складки.

— Целевое письмо? — интересуется робот за ширмой, спустя какое-то время.

— Не имею.

— Следующий.

***

Проходит неделя (или две, Кокоми не уверена) — количество приезжих увеличивается настолько, что рядом с КПП разворачивается целый палаточный лагерь. Почти новое государство.

Иногда, смотреть на то, как от «комнаты с ширмой» тянутся стены — странно. Меж странами лежат границы — и Кокоми всегда казалось, что они лежат только на картах, и не видны для обычных людей. Но вот они — границы Иназумы, выставленные деревянными столбами, на которые не забраться, через которые не перелезть.

Тем не менее что-то заставляет Кокоми думать, что кто-то из отчаянных ушёл дальше вдоль стены — возможно, на край света, где она кончается, словно мечтание, но реалисты говорят, что те ушли в поисках прекрасного места для подкопа.

Кокоми так и не узнаёт, нашли ли эти люди свои места — те не возвращаются, чтобы рассказать о своём успехе. Или провале.

И тем не менее их палаточная деревушка растёт и множится.

***

Кокоми оставляет несколько белых лилий под стенами — алые брызги говорят о том, что ушедшим уже никогда не вернуться, чтобы рассказать о чём-либо.

Из земли пробиваются красные ростки — Кокоми наклоняется, чтобы коснуться первых кровоцветов. Возможно, в какой-то момент вся стена будет закрыта этими цветами.

Кокоми хмурится и старается об этом не думать, но небо над ней свинцовое и давит на плечи.

***

Кокоми пробует снова.

— Документы.

— Прошу.

Несколько мучительных мгновений они проводят в тишине — КПП пережёвывает Кокоми, смакует на вкус…

— Печать неверная.

… и выплёвывает снова.

Кокоми старается писать гораздо более похоже на оригинал — с этим людей пускали дальше за границу, а оставшиеся пытались скопировать их успех.

Пока ликорисы не начали цвести в её душе, Кокоми будет пытаться снова.

***

В какой-то момент ей начинает казаться, что люди, скопившиеся под стенами, могли бы взять их осадой: словно муравьи они множились и множились, не умея пройти дальше — стены, стены, стены, — ни отступить назад — там безбрежный океан, стянутый штормами.

Видение валов и осадных лестниц, собранных из человеческих тел мелькает перед её глазами, и она отгоняет это наваждение, дыша — и словно солёная вода заполняет её лёгкие. Стоять здесь, на берегу, так горько.

Она поднимает взгляд.

Залитая закатом, на стене стоит девушка: хмурое лицо, тёмные волосы. Колчан на поясе и эмблема сёгуна на плече — что ещё нужно, чтобы распознать лучника Тэнрё среди толпы солдат?

Кокоми отводит взгляд.

***

Через какое-то время это повторяется снова: Кокоми стоит на берегу, лучница Тэнрё возвышается над ней позади, и они молча наблюдают закат.

Кровоцветы медленно плетутся у стены.

***

С каждой неделей, что им не удаётся пройти за границу, документов, что нужны для этого, становится лишь больше. Тело Кокоми — бумага, чернила — её пот.

Она стирает с лица усталость и переписывает одни и те же строчки на сотне листов бумаги — опять, опять и опять.

Медленно, палаточный городок у берега тает, как пена, словно уносимый в море волнами… Кого-то действительно унесло в океан горем и болезнями — Кокоми опускает в тёмные воды венки в дальнее плаванье.

— В добрый путь, — она прикрывает глаза, почти беззвучно воспевая краткую молитву.

— Возможно, нингё понравится твой дар, — раздаётся за её спиной.

Кокоми отдаёт морю последний венок.

— Кому?

Опустить босые ноги, пылающие от постоянной работы, в прохладную воду кажется божественной милостью.

— Санго но химэ, Вакасагахимэ… морские йокаи.

Кокоми замирает: храм Сангономии был упразднён уже много лет, о санго но химэ помнили лишь единицы.

Когда её собеседник становится рядом, раздаётся лёгкий лязг и перезвон стали, и Кокоми замечает тёмный колчан и латы. В лице узнаётся девушка со стены: хмурый взгляд, тёмные волосы.

У неё золотые глаза. Кокоми вздыхает.

— Надеюсь, что так и будет.

Они провожают переплетение цветов, уносимое прибрежными волнами в океан, взглядом.

И больше не разговаривают.

***

Временами она думает о том, что может сбежать — перемахнуть через границу, пройти КПП со своими поддельными документами. Но не бежит — ни у кого нет возможности уйти без её помощи, и она не уйдёт сама, пока не останется последним человеком по эту сторону границы. Пока не падёт непреодолимая стена.

А потом среди её людей — как странно называть их так, своими — расползается болезнь: слабость, замешательство, страх и безумие перемежаются в глазах тех, кто остался за стеной. Кокоми, как ей кажется, узнаёт симптомы влияния Татаригами слишком поздно: в море успевает уйти почти десяток из её людей.

Сердце бьётся — Кокоми прикладывает ладонь к груди, заглядывая в тёмные воды. Травы наку не хватает на всех: на уши подняли всю границу, с трудом собрали несколько корзинок и поняли — дело плохо.

В водах океана ответа нет — Кокоми и без напоминаний знает, но надеется, что появится санго но химе и ниспошлёт великое откровение и символ удачи.

Санго но химе не появляются, вместо них в лагерь приходит юноша, разодетый в кленовые листья. Кокоми его узнаёт — он был странствующий самурай, искавший приюта в храме, когда они виделись в последний раз. Теперь же он — бегущий ронин, скрывающийся от сёгуната: листовки с его портретом доносит ветер.

Каэдэхара Казуха в их лагере мимоходом: он остаётся на несколько часов, скромно принимает их гостеприимство — плошку супа с морепродуктов — и растворяется в ночи, как мимолётный бриз.

Но кое-чем он всё же отвечает на их радушие — после него остаётся корзинка трав наку, на дне которой Кокоми находит воронье перо. Тепла на нём уже нет, но Кокоми оставляет его себе с большой охотой.

***

Вспышка болезни — всё медленно приходит в норму — вынуждает комиссию Тэнрё усилить досмотр на границе. Кокоми приходит к ширме снова — в её письме о существовании есть несколько негрубых ошибок, которые, тем не менее, делают документ недействительным, но не настолько, чтобы люди на границе заподозрили её в подделке.

— Раздевайтесь, — на этот раз Кокоми узнаёт голос за ширмой.

Она снимает своё платье — настолько потрёпанное и застиранное, что в нём уже едва можно узнать наряд жрицы храма Сангономия — и вешает его на спинку стула, распускает волосы и остаётся только в нижнем белье и своём амулете.

Наверное, использовать единственное перо её нового покровителя для создания амулета было слишком импульсивным поступком, но что-то в этом пере было особенным.

Оно было чёрным, как воды океана. Кокоми доверяла океану.

С каких-то пор она начала доверять и золотым глазам — тем, что осматривали её тело с бесстрастным усердием преданного солдата. Она начала доверять крепким осторожным касаниям ладоней к своим лопаткам, плечам, скольжению пальцев по бёдрам, спине и поясу.

Она стояла, почти обнажённая, подставляя голую кожу — честная и открытая, не таящая ничего. И девушка с хмурым лицом и пронзительным взглядом отвечала ей — аккуратно и бережно, уважая проявленное доверие, не требующая большего.

Они делили меж собой то расстояние, с которого могли разглядеть каждый след, оставленный их жизненными путями: от Кокоми всегда пахло морскими глубинами, чернилами и старой бумагой — она пришла из храма безграничных вод. Девушку Тэнрё словно толкнули на поле боя — за ней вился запах кроцветов, огня и металла.

От пера чёрной птицы тоже исходило дыхание побоища.

— Вы здоровы, — Кокоми прикрыла глаза, делая глубокий вздох, когда последнее касание к её коже растворилось в пространстве маленькой будки КПП.

За границу она так и не попала. Что ж, ей не привыкать.

***

Ей не привыкать к своей постоянной ночной компании в виде темноволосой девушки-ворона, стоящей у неё за спиной. Океан и море сегодня неспокойны, на горизонте собираются тучи.

Кокоми утыкается подбородком в свои слегка замёрзшие голые колени, прижимая их ближе к груди. Даже за мгновения перед штормом её дом — вся вода мира и берегов Иназумы — прекрасен, как в день, когда она его впервые увидела.

Навевает тоску по былым дням.

— Ты всегда можешь вернуться, если тебе здесь плохо.

Кокоми моргает, вжимаясь в колени сильнее.

— Вернусь, как загорятся все звёзды.

— Я не про лагерь, — Кокоми чувствует маленькую улыбку на лице собеседницы.

— Мне нельзя в Иназуму, — Кокоми коротко улыбается своим словам, — люди Тэнрё построили границы, которые не увидит только слепец.

Взгляд Сары смягчается. И всё-таки, она говорила не про сушу. Но русалочья жрица, похоже, ходит по земле уже давно — настолько, что забывает, где её дом.

***

В какой-то момент Кокоми всё же благодарит девушку-ворона за корзинку, оставленную бежавшим ронином — по цепочке тихих разговоров она узнаёт, что он взял лодку и бежал с островов, но, вероятно, попал в шторм, и уже не будет проблемой для сёгуна.

Таким же образом она узнаёт и о Саре Кудзё, девушке-карасу, и тем более не понимает, почему чёрная птица — глаза сёгуна — становится их покровителем. Они встречаются на маленьком клочке земли, куда никто, кроме них, не ходит, почти каждый день, но Кокоми никогда не спрашивает.

Как и Сара не пытается сказать о том, что знает, что именно Кокоми пишет всем этим несчастным поддельные документы, хотя Кокоми догадывается, что Сара прекрасно об этом знает.

Иногда они молчат. Иногда — говорят о том, да о сём. Сара сдавленно хмыкает на истории из лагеря — среди людей, которые, вроде бы, борются за существование, удивительно много тех, кто любит встревать в забавные ситуации.

Но, возможно, юмор — как и красота — в глаза смотрящего и устах рассказчика, и это Кокоми делает все эти мелкие истории тем, что заставляет Сару наслаждаться их временем наедине.

Кокоми становится уютно с Сарой на удивление быстро. Сара думает, что это странно, учитывая, что некоторое время назад Кокоми стояла перед ней в нижнем белье — Кокоми думает, что — по той же причине — это нисколько не странно.

Сара знает, что покидать пост — плохая привычка. Встречаться с Кокоми — плохая привычка. И, как и все плохие привычки, эта въедается в её жизнь, как чернильное пятно в белые одежды — не выведешь, даже если захочешь. Возможно, Сара была слишком неаккуратной, если допустила такое.

Как и у всех плохих привычек — Сара не верит, что называет своей привычкой человека — у Кокоми есть что-то, что вызывает непреодолимую зависимость: касания её рук, запах её кожи, её робкие улыбки и ореол сияния, который видит, кажется, только Сара.

И, как и всегда бывает с плохими привычками, Сара пытается сделать вид, что проблемы в этом не существует: это просто красивая девушка, которая ей нравится. Красивая девушка, которая ей нравится, пишет иностранцам поддельные документы прямо под носом у солдат. И Сара делает вид, что этого не существует.

У Кокоми мягкие ладони, но грубые подушечки пальцев — она постоянно пишет и пишет эти липовые бумажки — Сара привыкает держать эти руки в своих руках. Привыкает к мерному потоку её голоса — почти засыпает под него. Привыкает к запаху моря у себя на одеждах — Кокоми вышла из океана, Кокоми омывается в его водах, душа Кокоми — океан. Сара привыкает приносить в маленьком мешочке купленное по ту сторону стены — свежие продукты, например.

У Кокоми нежные поцелуи — к ним Сара не привыкнет никогда. Иногда Кокоми смотрит на воду тяжёлым взглядом — тоскует по дому, понимает Сара — и рассеянно подносит чужие ладони к своим губам, оставляя свои прикосновения.

Иногда Кокоми целует её в щёку при встрече и на прощанье — Сара никогда не понимает почему Кокоми это делает и как выбирает для этого дни, поэтому никогда не привыкает.

Сара не решается ответить на поцелуи собственным поцелуем. Возможно, она самый трусливый генерал из всех, что ходили под сёгуном.

***

Возможно именно трусость позволяет ей так хладнокровно отстреливать тех, кто решился взять границу штурмом — обычные одежды, едва защищённые тела, кайраги — лишь клякса в общем потоке нападающих.

Уродливое желание пересечь границу, чтобы поесть, уродливый союз с кайраги, уродливые выражения лиц, искажённые яростью, уродливые мольбы и стоны. Это — уродливая осада, вызванная нехваткой провизии: Кокоми говорила пару слов о том, что еды в лагере становится меньше, но кто бы мог подумать, что люди в самом деле решатся напасть.

Уродливый факт того, что солдатам приходится пускать кровь своего народа. Но у этого народа нечистые сердца и уродливые цели. Всё, что отличает Сару от них — вера в высшую идею сёгуна и позиция на стене, откуда удобно стрелять.

Она не замечает среди людей Кокоми и — это трусливо — на сердце у неё отлегает, выпускать стрелы становится проще. Нападение до ужаса неорганизованное, подобие осадного построения — вероятно, задумка кайраги — быстро распадается на мельтешащую толпу, осыпаемую градом стрел.

Сара никогда не поймёт, почему они вообще решились на это — вся их задумка с самого начала была обречена. Возможно, для кого-то из них умереть пытаясь было лучше, чем жить страдая. Ради этих людей Сара оставляет одинокую белую лилию под стеной — вокруг кровь засыхает, оставляя корочку на ранах земли.

Сара не удивляется, когда на границу прибывает ворон с посланием от сёгуна. Сара удивляется, когда сёгун не приказывает стереть палатки под стеной с лица земли: дан приказ хранить границу. Возможно, сёгун Райден довольствуется минимумом потерь со стороны своих людей, возможно, она планирует отозвать людей для борьбы с фатуи на юго-востоке архипелага, поэтому хочет, чтобы они копили силы.

***

Возможно, её вера в сёгуна лицемерная и двуличная — она уже отпустила ронина, с уговором, что он занесёт в пограничный лагерь лекарственных трав — но это одна из тех немногих вещей, что сохраняет её в здравом уме, когда она не видит Кокоми на берегу днями.

Думать о том, что она была среди тел, которые унесли с границы, невыносимо, тошно. Сара отворачивается от тёмных вод у берега, закрывая глаза: Кокоми — плохая привычка, и пора от неё избавляться.

Избавляться от плохой привычки — болезненно. Особенно, когда думаешь о ней ночью в карауле.

Особенно, когда плохая привычка — санго но химе, появляющаяся из воды, заливаемая серебряным светом луны.

Сара судорожно выдыхает — ей не избавиться от Кокоми. Ей хочется её целовать — живую, тёплую, мягкую — крепко, страстно, задыхаясь. В воде, на суше, на берегу и в постели. Сейчас, вчера, завтра, через неделю. Вечно.

Забавно, как так получается — Сара влюбляется, очевидно, в преступницу. И это помогает ей вернуться к вечности Наруками Огосё с большей страстью, чем когда-либо.

***

Саре приходится ждать ещё неделю — ощущается, как вечность — прежде, чем Кокоми приходит на их обычное место. От неё пахнет потом, лечебными травами и припарками, и недавно съеденным ужином.

Сара выдыхает — с груди словно снимают непомерную ношу — и больше не ощущает себя вороном, которого хотели утопить, привязав к камню.

У Кокоми потрёпанный вид и на губах остаётся привкус водорослей. Саре, честно говоря, всё равно — у Кокоми также мягкие губы и милые вздохи.

Сара никогда не привыкнет целоваться с Кокоми. Поцелуи — апогей, последняя стадия этой вредной привычки.

И Сара, кажется, не собирается от неё избавляться. Не сегодня. Не в этой вечности. В идеале, пожалуй, она бы умерла с этой вредной привычкой.

— Мне казалось, ты никогда этого не сделаешь.

Улыбка Кокоми — Сара не знает, как подобрать слова — чудесная, невероятно славная. Сара целует Кокоми снова.

Привкус водорослей никуда не девается, но возможно так и должно быть: в конце концов, Сара делает своей плохой привычкой русалку.