Гвоздь

— Ох, черт! — опять зацепился я за гвоздь возле входа в здание.

— Ты как всегда, — вздохнув, Юнги отцепил мою штанину от ржавой железки и, зацепив меня плечом, прошел вперед.

В заброшенном здании, на втором этаже, потрепанном ветрами и ребячеством молодежи, мы прыгали через дыру в полу. Каждый раз прыжок вызывал выработку адреналина, потому что мы знали — если провалимся, внизу лишь бетон, обломки, еще невысохший плевок Юнги и моя обертка от сникерса, от которого пальцы липли друг к другу.

Но день моей или смерти Мина был не сегодня, поэтому, когда нам надоело прыгать через дыру, я позвал друга в длинный коридор и подхватил позабытый кем-то баллончик с краской ядрено-зеленого цвета. Я ненавидел этот оттенок и не знал, что рисовать.

— Только не хуй, Чимин, — засунув руки в карманы, вяло предостерег Мин.

Юнги не любит члены, в отличие от меня, и в угоду ему я рисую слона. Мин любит слонов. Не ярко-зеленого цвета, конечно, но тоже неплохо.

— Почему у него уши, как у мыши? — хохотнув, Юнги провел по свежей краске и растер ее между пальцами, потом обтер об джинсы.

Вдруг на его телефон поступил звонок. Через громкий динамик послышался звонкий встревоженный голос ребенка. Это Сэюн. Когда-то Юнги нашел плачущего мальчика возле мусорок во дворе, — сам Мин искал там бутылки, чтобы сдать их и получить копейки. Оказалось, что Сэюна выгнала из дома наркоманка-мать. Стоял февраль, а ребенок сидел на остатках от коробки возле дурно пахнущих мусорных баков и не знал, сколько еще там пробудет.

Я не знаю, что именно сказал или чем пригрозил Юнги наркоманке, но она забрала Сэюна домой и больше так не поступала.

Думаю, благодаря связям Мина с плохишами пообещал он женщине не самое сладкое будущее в случае, если она продолжит оставлять мальчика в таком состоянии на улице.

Почему он это сделал? Потому что сам имел подобное детство.

Но, видимо, наркоманка спустя пару месяцев забыла об угрозе и избила Сэюна.

Мы быстрым шагом шли к обшарпанному дому, где из окон редко виднелся свет, — за электричество жители почти не платили, и я видел, как на шее Мина вздулись вены.

Он был очень зол.

Сэюн с матерью жили на первом этаже, поэтому Юнги постучал в окно с остатками решетки, — ее убрала наркоманка на случай прихода полиции, чтобы быстро сбежать — и оттуда выглянул мальчик. Мин в тот момент выглядел донельзя спокойным, когда сильными руками подтянул ребенка и опустил его на землю рядом со мной.

— Отведешь его на мою территорию. А я тут дальше я сам разберусь.

И то, что он сделал, выбило у меня весь воздух из легких: слегка наклонившись, Юнги коснулся своими сухими губами моей щеки. Дважды. Отстранившись, он даже не взглянул на меня, отвернулся и пошел к окну, из которого пару минут ранее достал плачущего Сэюна.

Этот жест, выполненный им с такой присущей ему холодностью, отдался во мне чем-то теплым — он знал, как сделать так, чтобы я не злился. Чтобы не злился на «испорченный» вечер, чтобы донес ребенка в то помещение, ключи от которого звенели в кармане моих джинсовых шорт. Во рту у меня стало кисло от запаха ментола, все еще щекотившего ноздри — я ощутил его, когда Юнги наклонился.

Этот акт жалости, проявленный Мином на эмоциях, не отпускал меня весь оставшийся вечер. Во-первых, в доме, в котором из мебели полноценной была лишь кухня, и то с отсутствием газа, было слишком сыро. Одеяла я не нашел, поэтому пришлось снять свою хлопковую рубашку, укутать в нее Сэюна, потом наклеить пластыри, обработав несколько мелких порезов, мазь тщательно втереть на место синяков и позволить мальчику приютиться на моей прохладной груди. Во-вторых, я волновался за Юнги. Что вообще значит фраза «А я тут дальше я сам разберусь»? Что за наркоманка там, что за ломка может довести до того, что ты побьешь ребенка?

Поэтому на каждый шорох, скрип шин или дуновение ветра я чертыхался, открывал глаза и вглядывался в темноту коридора — электричества здесь тоже не было. Спустя час Сэюн, недовольно заворочавшись грязной головой на моей груди, жалобно просипел, что голоден. Оставить мальчика и пойти в магазин я не мог — да и не было у меня денег. К тому же, Юнги мог вернуться в любой момент.

Что бы он сделал, не обнаружив нас на месте? Чтобы не заснуть, я детально представил, как его слегка сутулая фигура в джинсовке, которая изредка, где-то раз в месяц пахла стиральным порошком, но спустя буквально несколько дней — пылью города, проходит в узкую прихожую, затем на темную кухню. На своем разбитом телефоне он включает фонарик, освещает сырую комнату и не находит никого.

Позвонить мне Юнги не может — ни я, ни он никогда не просили друг у друга номер. К чему, если он в курсе, где я живу, и может постучаться ко мне в дверь, зная, что я всегда открою?

Что он будет делать?

И все же, я заснул во мраке и промозглости, на жестком деревянном полу. Сэюн уже лежал на мне и сопел, пока я в охвате дремы утыкался в его спутанные, не по-детски жесткие волосы от мытья головы еле теплой водой — в районе, в котором он жил, постоянно была проблема с трубами.

Оказывается Юнги не приходил к нам до утра потому, что подравшись с наркоманкой, он с ней потом долго беседовал, а еще дольше искал хоть одно не продырявленное сигаретой одеяло, на котором Сэюн мог переночевать в том доме. Оставлять ребенка с наркоманкой Мин не желал. Но и к себе забрать не мог. Там у него все было завалено запчастями, старыми сломанными великами, какими-то шинами и черт те чем: Юнги жил в студии в одном из не самых приятных кварталов Тэгу и имел ужасную привычку наводить беспорядок и заносить к себе в квартиру всякий хлам. На мои упреки Мин утверждал, что все это ему обязательно пригодится.

Проснулся я, ощутив чужое дыхание у себя на холодном лбу. Мигом вспомнив такое же дыхание, но несколькими часами ранее у себя на щеке, в животе у меня потянуло то ли от голода, то ли от неги. Но это чувство прошло, когда Юнги поднял Сэюна на руки и уложил на расстеленное одеяло. Подушки не было: в доме мальчика некастрированная кошка метила все, что попадется. Только запаха кошачьей мочи здесь не хватало.

Я стоял, смотря в темноту на еле проглядывающийся силуэт Юнги, который лег спать рядом с мальчиком.

— Спасибо, — сказал он, а до меня это слово дошло гулко и сухо, словно он бросил в меня скомканным листком бумаги.

— И тебе, — он знал, за что я благодарю. А я понимал, что эти два ласковых поцелуя в щеку ничего не значат. И что они никогда больше не повторятся. Все, что мне остается, это помнить о них, ловить негу внизу живота, чувствовать привкус ментола и не сметь думать о том, что Юнги хоть еще раз двусмысленно ко мне прикоснется.

Только я ошибся. Потому что потом, спустя несколько дней, когда я заявился к нему и сказал, что помогу разобрать весь хлам, он сделал меня счастливым.

Это было странно и необъяснимо. Едва я закончил фразу, как он подошел ко мне очень близко, заглянул в глаза, которые я спешно отвел, стушевавшись. И, наклонившись, выдохнул мне в губы. Я опешил, застыл, как дети застывают при виде желаемого подарка, и не мог вдохнуть. Я забыл, что это нужно сделать. Юнги провел языком по моей нижней губе. Я вздрогнул, выдохнул, отпрянул и не знал, куда деть руки, кроме как сжать его черную футболку, не понимая, сдерживаю я его или притягиваю.

После я понял — Юнги думал о том же, о чем и я. Все эти несколько дней он чувствовал, как тело неумолимо тянется ко мне, я это ощутил через поцелуй, которым Мин меня наградил в следующие секунды.

Когда я представлял, как Юнги целуется, я не думал, что он делает это так. Что он как-то трогательно-нежно захватывает губу, втягивает ее, что он цепляется за плечи, что его ресницы трепещут. Мин мне вдруг показался самым обычным мальчиком, беззащитным, падким на ласку и заботу, который просто зачерствел, как некогда упругий, свежий хлеб, потому и взгляд его стал навеки жестким, а манеры — грубыми.

Но в тот миг со мной он таким не был. Юнги вдруг передо мной обнажился, предстал стыдливостью в глазах, неуверенностью и страхом.

Ему было стыдно. За то, чего он хотел. Ему было стыдно, что он меня тоже захотел.

А еще он боялся, что я хороший. Это я уже потом услышал из его уст. Как бы парадоксально ни звучало, но Юнги боялся, что я окажусь по-настоящему теплым человеком, который примет его и будет оберегать. Конечно, по мере возможностей своего худощавого тела защитить меня мог скорее он, но я глаголю о душе, об ощущении дома.

У Мина никогда не имелось дома. Он жил у кого-то из родственников, друзей, либо спал где-нибудь в заброшках.

Но вот пришел я. Сказал, что грузовик увез весь мусор и что там теперь есть место для всего барахла и двух велосипедов.

Юнги тогда просто не выдержал. Уж очень внутри у него ласка ко мне плескалась.

Он не знал, что делать, когда уверен, что человек станет домом. Он не понимал, что ему со мной делать, если не драться, ругаться, защищаться.

Откуда ему было знать, как бывает, когда любят? Ты и тебя.

Вот и поцеловал. Так, как думал, что не умел, а я отвечал на его поцелуй какой-то частичкой души, продолжением которой было мое тело, мои губы. Я вдруг начал стесняться себя, своей непостиранной одежды, жвачки, которую я толкнул к щеке языком, и из-за нее во рту щипало, а я морщился.

Но Юнги такие мелочи не заботили. Он просто посмотрел на меня, зачем-то кивнул, а затем достал из ящика самый большой пакет, который смог найти, и принялся складывать обертки от рамена, фантики от ирисок, коробки из-под острой японской лапши, бюллетени, взятые из рук промоутеров, и многое, что поместилось в пакет. Я ему помогал. А он, не переставая, улыбался. Я это видел.

Но я в ответ не улыбался. До самого окончания грандиозной уборки я молчал от страха, что это все шутка, что Юнги посмотрит на меня и скажет, что я в самом деле ему противен и поцелуй произошел из его жалости ко мне.

Однако, когда мы закончили и я неловко стоял у мусорки, ковыряя стертым носком кроссовка черную кожуру от банана, Мин кашлянул. Он хотел, чтобы я на него посмотрел, а я разглядывал кожуру, не обращал внимание на спертый запах из мусорных пакетов, на то, что моя правая рука липкая из-за шоколадного напитка, который по неосторожности пролился на меня из трубочки, воткнутой в смятую коробку.

— Не уходи сегодня, — попросил меня он, и я ощутил аромат ментола. — Чимин. Не уходи сегодня. Я тебя не трону, правда, я...

— Тронь, — зачем-то выпалил я, потом смутился.

— Нельзя. Мне нельзя.

— Чего ты боишься? — я все же взглянул на него, обезоруженного, какого-то диковатого, с руками в карманах оттого, что он ожидал услышать мой отказ.

— Тебя. И себя. Я не знаю, что мне делать. Я не умею… — «любить», хотел он сказать.

— Думаешь, я умею?

— Умеешь. Ты делаешь это каждый день. Когда пишешь мне «доброе утро», когда спрашиваешь, поел ли я или нужно завезти мне кимбап. Когда интересуешься, что мне снилось, какое мороженое мне нравится, чего боюсь и люблю ли я собак. Ты… Все, что ты делаешь для меня, это любишь. А я только отвечаю на вопросы, только принимаю, только требую, я... не умею отдавать, Чимин.

Я по-глупому улыбаюсь и обнимаю Юнги напротив мусорок. Нихрена не романтично для первого признания, но что есть, то есть.

Мы идем в убранную студию, я пылесошу и мою полы, а за это Юнги катает меня на спине по вкусно пахнущей влажностью комнате.

— Как у тебя сломалась кровать? — спросил я, указывая пальцами на порезы каркаса.

— Ты еще маленький, — ухмыльнувшись, ответил Мин, но я знал, что причина гораздо проще, чем «безумный секс».

А потом, на матрасе, после того, как мы наконец вынесли злополучный треснувший каркас, Мин выполняет мою просьбу — он меня трогает: гладит по спине, дышит в макушку. Он в нее не целует, но его губы покоятся на моих волосах, как будто это бесконечный поцелуй.

А мне боязно. Что он все-таки лжет, или что лгу я, или что мы оба лжем. Что мы оба просто глупые подростки, принявшие влечение за любовь.

Но утром я понял. Все-все понял. Горячее тело Юнги, прижимающееся к моему, дрожащий, возбужденный я, зажатый, прижатый, водящий языком под ключицами Мина, — мы оба далеко не дураки. Это все больше, чем желание получить разрядку, это желание эту разрядку подарить другому человеку. Это то состояние, когда на себя плевать.

Но ни он, ни я тем утром друг друга не трогали. Личное пространство. Я понял Юнги, а он понял меня. Сначала Мин пошел в ванную. Потом я пошел в ванную.

Когда я, встревоженный, что увижу пустую квартиру, вышел из душа, Юнги завтракал лапшой. Моя стояла вспотевшая, разморенная, разбухшая: Мин не особо умел продумывать наперед, вот и заварил мне тогда же, когда себе. Пока я двигал рукой и выливался вздохами, выдохами и спермой, лапша размокала, млела в кипятке, как и я.

Из-за этого абсурдного сравнения себя с рамёном я хмыкнул. Юнги смотрел на меня спокойно, как раньше, словно мы опять друзья.

И все же я понял самое главное — нужно быть друзьями в первую очередь. А потом любовниками.

Поэтому я, представляя Юнги окружающим в качестве своего друга лгу лишь на маленькую часть.

Одно из тех воспоминаний, которое отпечаталось в голове, имеет звук упавшей с полки книги. Я прислонился к шкафу, и Марсель Пруст с продавленной посередине обложкой, — там имелась тонкая линия от ножа, которым Юнги провел по фотографии пейзажа, чтобы разделить ее наполовину, одну отдав мне. Это было чем-то похоже на то, как раньше в кулончиках в форме сердца носили портреты любимых. Так я в кармане рубашки носил этот пейзаж, — так вот, эта книга упала, а я засмеялся, взглянув на растерянного Мина.

В тот день я в одиночку пошел на заброшку и не зацепился за гвоздь. Потому что его не было на месте. Я судорожно принялся искать его на холодной серой лестнице, шарил ладонями в пыли, паутине, поцарапал руку о деревяшку, но... так и не нашел. Мои коленки были серыми от грязи с улицы, ладони сухими, в горле пересохло, а сердце колотилось бешено-бешено, потому что… вдруг я понял, что все это когда-нибудь закончится. Когда-нибудь заброшку снесут и построят многоквартирник, или частную клинику, или торговый центр.

Потому что я знаю, что кто-то из нас уйдет, и с большей вероятностью это будет Юнги. Он совсем не домашний, постоянно пропадает на улице — такой уж у него образ жизни; ему сложно иметь несвободу, привязанность к кому-то. Дело не в склонности к беспорядочным связям, а просто в его желании движения вперед. Юнги ведь буквально может подорваться и переехать в Пусан. Когда Сэюн вырастет, его ничего не будет здесь держать.

Мы не клянемся друг другу в вечной любви, ибо оба понимаем, как это тщетно. Как бы люди ни стремились удержать чувства, они рассеиваются, как туман.

Но пока я люблю, я буду рядом с Юнги. А вот он может уйти, даже если будет меня любить.

Он просто такой, каков есть.