когда мы расстанемся в феврале

— У тебя холодно, — Киришима хнычет, откидывая приставку на пол. Бакуго отвлекается от учебника, смотрит на него секунду и подталкивает ногой одеяло, бурчит что-то о том, что «не сидел бы на полу с голой задницей, и не мëрз бы», хмурится и утыкается головой в книгу. Эйджиро подползает к нему сзади, обхватывая руками живот, и выдыхает в шею немного судорожно. В комнате стоит еле ощутимый запах дешёвых сигарет, и Бакуго упрямо отодвигает голову, не поднимая взгляда перелистывает страницу.

— Не смей, блять, больше курить эту дрянь, — в его голосе отвращение, и Киришима обиженно хмыкает, неровно цепляясь пальцами за ткань футболки, чуть сжимает. Кацуки говорит это каждый раз, и каждый раз слышит один и тот же ответ: «Прости, старая привычка, хах? Не могу бросить, сколько не пытался».

— Значит слабак, — резюмирует Бакуго, но без какого-то ярого осуждения или агрессии. Он, наверное, понимает, или хотя бы старается понять. Киришима хмыкает ему точно так же, как и до этого — привык уже, да и не воспринимает всерьёз: Бакуго не будет Бакуго, если не укорит его в слабовольности. Глаза закрываются сами по себе, Киришима опять полночи рубился в игры с Каминари, и все занятия просидел как болванчик, кивая головой каждый раз, когда учитель спрашивал, понятен ли новый материал. Кацуки вздрагивает, когда дыхание рядом становится громче, а чужие пальцы больно царапают ребра; выдыхает малость раздраженно, и тоже закрывает глаза. Как этот придурок вообще умудряется засыпать так быстро?

Бакуго не помнит, как это началось, да, если честно, и не хочет вспоминать. В голове обрывками только краснеющий Киришима, его неловкая зубастая улыбка и это блядское «я знаю, ты не обязан, да и пойму…» и остальная неуверенная хрень. Эти слова были повсюду, в его взгляде, в его действиях, на его губах, словах и движениях. Бакуго хочет, чтобы они исчезли и не хочет знать, что именно хотел доказать ему, когда согласился. Мол, посмотри, ты нихера не сможешь понять, будет только хуже, вот увидишь. Бакуго думает, что выпустив застрявшее в горле слово «прости», он мог предотвратить всë это куда раньше. Но совсем немного больнее.

И Бакуго себя за это ненавидит. За то, что позволяет этому происходить, за то, что даёт ему ложные надежды. Это же совсем не по-мужски, ведь так, Киришима? Просто Бакуго не умеет любить, считает, что не достоин любви. Им должны восхищаться, ему должны подражать, завидовать, но только не любить. Хотя бы не он, не Киришима. Бакуго слишком эгоист, чтобы думать о ком-то, кроме себя, но он уже две недели ни о ком другом не думает. Он ведь совершенно другой: такой общительный, добрый, открытый, как чертова книга, и всегда готов прийти на помощь, улыбаться так, что при взгляде на него лицо сводит, и глаза слепит с непривычки — слишком ярко, ярче, чем солнце. Киришима ослепительный, и Бакуго сгорает каждый раз, когда просто смотрит на него. И мечтает, чтобы всё закончилось, вновь стало «так, как надо». Как надо одному Бакуго.

Киришима не слышит, когда Бакуго глухо рычит, со всей накопившейся злостью откидывая телефон на кровать после девятого гудка. Не знает, что на треснутом экране впервые за долгое время отображается номер матери. Бакуго считает, что так даже лучше: он не хочет думать о том, чем бы мог закончиться этот разговор, не хочет думать о своей собственной мягкотелости; просто листает ленту соцсетей, пока не отключается от усталости. Киришима не обязан знать, он не должен знать.

Когда Мицуки, заметив пропущенный, попытается перезвонить, Бакуго не возьмёт трубку.

Утром снова темные круги под глазами, повышенная раздражимость и Киришима. А вместе с Киришимой его тупые шутки, длинные руки и обеспокоенные вопросы. Что, блять, случилось? Да нихуя не случилось, это у тебя, придурка тупоголового, уже галлюцинации от своих ëбаных файтингов. Бакуго думает, что получилось слишком эмоционально. Похуй. Ему же, блять, дела никакого нет до этих отношений, до сохнувших по нему первокурсниц, а до него, ублюдка с волосами вместо мозгов, почему-то есть. Киришима снова лезет поближе, будто от этого Бакуго мог бы хоть чуть-чуть успокоиться, и он действительно не понимает, почему это работает. Просто руки у Киришимы тёплые, и то, как он смеётся над своей же шуткой уже не кажется таким раздражительным, не бесят его яркие волосы и свет настольной лампы, режущий глаза. Пальцы в волосах несмело массируют кожу, щекочут, вызывая слабую дрожь по позвоночнику, будто бы извиняются за то, что он с ним сделал. Бакуго не понимает, как этот человек может заставлять его своими же ногтями раздирать грудь до крови, в надежде найти хоть какую-то долю чувств, хоть слабую и потухающую.

— Кацуки? — Киришима шепчет совсем тихо, боится, что разбудит: в последнее время Бакуго ходил сам не свой, слава богу, если спал хоть пару часов, и сейчас, когда он, возможно, засыпает у него в руках, тревожить его совсем не хочется. В комнате снова до тошноты пропахло сигаретами, и от этого так сильно хочется затянуться, до дрожи в пальцах и темноты перед глазами, до того, как едкий дым обожгëт лёгкие, но Киришима не может. Просто потому, что вместо пачки Хоупа в руках — Бакуго, и он снова будет злиться из-за того, что он портит себе здоровье. Кацуки не отвечает, не хочет отвечать. Он дожидается выдоха, слегка прерывистого и расстроенного, и от этого так сильно сжимается горло: будто бы внутри что-то очень тяжёлое, и никак не дает сглотнуть. Бакуго думает, что он задыхается.

Однажды их с Мицуки игра прерывается: мать берет трубку за секунду до того, как Кацуки сбрасывает вызов.

— Либо ты говоришь, что тебе нужно, либо я кладу трубку, — она говорит быстро, вскрикивает, когда что-то с грохотом падает и ругается себе под нос, — я, в отличие от тебя, чертовски занята.

Бакуго очень хочется отключиться. Он убирает телефон от уха, тянется пальцем к экрану, но замирает: нет, второй раз он на это точно не решится. Бакуго не привык обращаться за помощью. Бакуго слишком херово, чтобы думать о своих принципах.

— Я… — он закрывает рот до того, как успевает закончить и до боли закусывает губу, не давая слезам покатиться по щекам. Этого ещë ни разу не происходило, ни разу не всплывали наружу грёбанные эмоции. Сейчас что-то идет не так, — Чëрт.

— Кацуки? — голос Мицуки становится удивлëнным и обеспокоенным. Что-то действительно не так, и она это понимает. Насколько бы ни были отвратны их отношения, сколько бы они не грызли друг друга по поводу и без, он всë ещë еë сын, и она всë ещë способна увидеть его насквозь, — Прошу тебя, не отключайся.

Бакуго не знает, почему слушается. Он слышит, как она что-то кричит и, кажется, выходит из здания, потому что резко становится слишком тихо. Бакуго делает несколько глубоких вдохов, перед тем, как вновь слышит голос на той стороне провода.

— Что случилось?

— Я, — он пробует снова и со скрипом сжимает зубы, когда понимает, что голос дрожит. Делает ещë один глубокий вдох и судорожно выдыхает, пытаясь собраться с мыслями. Мицуки молчит и Бакуго не знает, хочет ли поблагодарить её за это или же закричать, — я не знаю. Этот придурок, он… Он признался мне в любви, понимаешь? Я говорил ему, я… — Бакуго задыхается. Он позволяет голосу сорваться и заглушает всхлип кулаком. Слезы одна за другой падают на одеяло, оставляя мокрые дорожки на лице, больно стягивает горло, — Я, блять, ничего не чувствую! Я ни черта не чувствую, мам! Пожалуйста… Я не могу, я-я не хочу… Я не могу так проебать его, не сейчас, не…

— Кацуки, — мать обрывает его на полуслове, заставляя вздрогнуть всем телом, — прошу, послушай

меня. Он ведь любит тебя. Он сделал сильный шаг, рассказав это тебе, и я сомневаюсь, что он сделал это для того, чтобы тебе было плохо. Посмотри на него — он очень сильный, он будущий герой. Думаешь, он не справится?

Мицуки не знает, о ком говорит, но говорит с такой уверенностью, что стоило бы поверить. Очень хотелось поверить. Она горько усмехается в трубку, сдерживая улыбку на губах и, помолчав, добавляет:

— Ты ведь никогда не сдаëшься, Кацуки. Дай ему понять это.

Бакуго не маленькая школьница, чтобы рыдать всю ночь, поэтому он до утра лежит на нерасправленной кровати, без единой мысли сверля взглядом потолок. Утром у него синяки под глазами чуть темнее предыдущих, покрасневшие белки, слишком чувствительные к слезам и бессонным ночам, разговор с матерью и одна-единственная фраза: «думаешь, он не справится?». Бакуго качает головой.

Нет, не справится. Киришима сильный. Чертовски сильный. Он может сколько угодно говорить о себе ужасные вещи, курить своё ужасное дерьмо, — в конце концов, у него есть на то свои причины, — но Бакуго даже думать не хочет, через что он прошëл и через что ещë готов пройти. Да, Киришима сильный, он справится с его отказом, научится любить кого-то другого, найдет кого-нибудь, кто сможет полюбить его в ответ. Он обязательно станет чьим-то счастьем.

Но только мысль об этом вызывает у Бакуго отвращение. И с этим не справится он. Просто Бакуго не знает, что такое любовь, и что? Ну и что, блять, теперь?

А утром снова Киришима. Он увлечëнно рассказывает что-то под самым ухом, называет погоду прекрасной — Бакуго недовольно ворчит, что ненавидит холод, снег и всю эту рождественскую поебень — и порывается схватить Кацуки за руку, но тут же умолкает: понимает, что переборщил. Киришима держится непозволительно близко, постоянно рядом и улыбается, улыбается, улыбается, но всë ещë боится делать хоть какой-то шаг вперёд, боится одним неумелым движением разрушить так бережно построенный замок. Бакуго хочется прокричать ему, громко и безжалостно, что этот замок состоит только из его напрасных надежд. Но он не может.

Они долго сидят у Бакуго в комнате, молча, так, что слышно равномерное тиканье часов в соседней комнате. За окном уже давно потемнело, но Киришима знает, что это только кажется: если выйти на улицу, будет ещë светло. Ему снова холодно, и ладошки совсем не греются друг о друга, зима напоминала о себе завывающим ветром и выставленными на продажу шарфами и перчатками — до снега в Мусутафу доходило редко, а воздух оставался морозным впредь до начала февраля. Киришима как-то бегло думает о том, что февраль, вообще-то, уже завтра.

— Поцелуй меня, — Бакуго не говорит — требует. Он наблюдает за тем, как Киришима мгновенно возвращается в реальность и смотрит с опаской, всë обдумывает, боится. Пытается понять, что у него на уме и кусает губы в сомнении. Кацуки на него не давит — понимает, и сам где-то глубоко внутри надеется, что он откажется. Ему, блять, тоже страшно. Страшно понимать, что это действительно ничего для него не значит.

Киришима словно хочет что-то спросить, он открывает рот и почти произносит застывшее в горле «ты уверен?», но в последний момент не решается. Мимолëтно проводит языком по собственным губам и приближается к Бакуго, прикасается ладонью к его лицу, пробегает по нему пальцами, аккуратно и неуверенно, словно боится собственных действий. Он пытается поймать его взгляд, прочитать в нём просьбу остановиться, но расплывчатая картинка не собирается воедино: может, потому что их лица слишком близко, может, у Киришимы просто кружится голова. Он целует медленно, протяжно — так, как хочется ему самому — словно пытается запомнить каждую мелкую деталь, хочет запечатлеть еë в своëм сознании, сохранить в памяти. Бакуго не чувствует отвращения, он, чëрт возьми, совсем ничего не чувствует. Только чужой язык, очерчивающий ряд его зубов, то, как сминаются под напором мягкие губы, и случайно остаётся незаметный укус от клыков. Он не вырывается, когда Киришима сжимает пальцы на его футболке, когда направляет поцелуй сам и держит его подбородок. Бакуго поддается, позволяет делать с собой всë, что угодно, и иногда прерывается, лишь чтобы вдохнуть, быстро и судорожно.

Бакуго понимает, понимает обдуманно и вовсе не спонтанно: «так, как надо» у них никогда не будет. Просто потому что Бакуго, и просто потому что Киришима; потому что у них нет и намëка на долго и счастливо, потому что Бакуго не умеет любить, и потому что Киришима однажды убьëт себя своей же любовью. Бакуго хочется остановить его, прямо здесь и сейчас, встряхнуть за плечи и прорычать в лицо, что нет, что оно не стоит этого всего. Только вот знает, что сам Эйджиро и слушать его не станет.

Когда Киришима отстраняется, Бакуго не находит в себе сил посмотреть в его глаза.

И это нормально, абсолютно, блять, нормально. Киришима улыбается едва-едва, и в глазах у него отражается что-то бледное, печальное. Бакуго не сразу понимает, что отражается он сам. Он проклинает этот мир, всю эту чёртову вселенную, потому что ему, блять, больно. А Киришиме в сотни, тысячи раз больнее. Они целуются ещё долго, и у их поцелуев горький привкус сигаретного дыма; Бакуго кажется, что он просто сошёл с ума. Он чувствует что-то тёплое, всего на мгновение отдавшееся где-то в груди, но тут же мысленно качает головой:

не любовь.

Бакуго боится, что утром Киришимы уже не будет.