Сегодняшнее собрание старейшин выдалось ещё более пресным и тягостным, чем обычно. Вынужденный по неисчислимому кругу подряд выслушивать доводы в пользу и аргументы против внесения очередного правила на Стену, Лань Сичэнь позволяет себе лишь неслышные вздохи и едва заметное подёргивание кончиков губ. Тогда как на самом деле ему хочется просто встать и уйти. Или вначале – негромко, по существу и с соблюдением всех витиеватых вежливых форм, как и следует главе клана – донести до старейшин своё мнение об их закостенелости и узколобости, а затем уже встать и уйти.
Вместо этого Лань Сичэнь тянется к чайнику и наполняет пиалу чаем. Прошло уже не меньше одного большого часа, а конца пытке не предвиделось. Глава Лань предпочёл бы вместо этого разобрать скопившуюся стопку отчётов и писем, дожидавшуюся его в ханьши, помочь Ванцзи с книгами в библиотеке или же отправиться с адептами на ночную охоту. Всё что угодно было бы лучше, чем бесполезная трата времени, коей и бывали обыкновенно подобные собрания. Но ещё более невыносимым нынешнее делает тот факт, что сейчас в ханьши его ожидает Цзян Чэн.
Несмотря на то, что они уже совершили три поклона, им обоим приходилось считаться со своим положением глав кланов. Встречи, выкраиваемые в перерывах между выполнением личных обязанностей, а у Цзян Чэна – ещё и заботой о Цзинь Лине, были невыносимо редки. И теперь, когда его супруг наконец-то сумел вырваться к нему, на несколько дней оставив свой клан на попечение будущего преемника, высиживать положенное время под занудное брюзжание и местами откровенный маразм становилось ещё более трудной задачей.
Скосив глаза вниз, на кончик ленты, теряющейся и вновь выглядывающей между слоями ханьфу, Лань Сичэнь переводит взгляд на старейшин. Те, увлечённые спором, балансирующим на грани нарушения правил о громкости и мирности речи, не обращают на главу клана никакого внимания. Лань Цижэнь, предпочитающий хранить величественное молчание, если ситуация позволяет ему это, периодически смотрит на него, но по большей части занят тем, чтобы не задремать прямо посреди очередного монолога. Так что Лань Сичэнь решается.
Секретные семейные техники клана Лань таковы, что адепту в юности выдаётся две ленты, связанные между собой магически. Одну он носит в течение жизни, и если встречает своего спутника на стезе самосовершенствования, то отдаёт именно её, а вторую надевает взамен отданной. Поскольку они связаны, то лента, что теперь носит на запястье партнёр, способна передавать прикосновения не только от её прежнего владельца нынешнему, но и в обратную сторону. Также эта связь позволяет различать, куда именно приходятся касания – пальцы, губы или... иные части тела.
Делая вид, что расправляет складки ханьфу, Лань Сичэнь подцепляет кончик ленты и прячет между чинно сложенных поверх колен ладоней. Глядя прямо перед собой и не позволяя ни единой эмоции прорваться сквозь привычную маску вежливости, он посылает в тонкую полоску ткани слабый толчок энергии, решив начать с малого. Лёгкая улыбка будет воспринята как одобрение сказанного выступающим, но глава Лань знает: на самом деле это – бледная тень вовремя подавленной предвкушающей ухмылки. О, по возвращении в ханьши его определённо ждёт весьма горячий приём...
...Цзян Ваньинь, дожидавшийся окончания собрания старейшин в ханьши, крупно вздрагивает и тихо шипит. Ласковое прикосновение к мочкам ушей, плавно стекающее на шею, почти вынуждает его обернуться, но глава Цзян успевает догадаться: связь. Его благонравный супруг заскучал на собрании и решил развлечься за его счёт.
Цзян Ваньинь привычно закатывает глаза и хмыкает. О, сколько раз ему приходилось объясняться со своими адептами или жителями Юньмэна, приходившими на поклон к главе клана, что нет, он не болен и не рассержен: внезапно стекленеющий взгляд, сжимающиеся в кулаки пальцы, дрожь и стекающий по вискам пот – всё это пугало, вынуждало всех в радиусе ли вокруг него заикаться и поспешно сбегать. В случае, когда Цзян Ваньинь и сам предпочёл бы завершить разговор, это бывало даже полезно, но чаще всего... чаще всего мешало.
Меж тем прикосновения становятся всё более непристойными. Вдоволь насытившись лёгкими, больше дразнящими, чем действительно ощутимыми ласками, Лань Хуань переходит на его грудь, уделив внимание стремительно набухающим соскам, пробегается самыми кончиками пальцев по поджавшемуся животу и замирает у кромки штанов. Глава Цзян ловит себя на оцепенелом ожидании, вцепившимся в стол, за которым сидел, и медленно выдыхает. Меж ног уже тяжелеет и восстаёт, и он слегка расставляет колени, замирая. А после разочарованно стонет: его супруг, словно передумав – а на деле наверняка решив поддразнить – возвращает прикосновения выше, мягко касаясь щёк, верхних век и едва ощутимо – губ.
В такие моменты, будучи лишённым возможности немедленно уединиться и со всем тщанием отомстить так не вовремя вспомнившему о нём супругу, Цзян Ваньинь раздражался и придирался к окружающим больше обычного, что, безусловно, бывало даже полезно, но чаще всего... чаще всего лишь подтверждало его репутацию неуравновешенного и мрачного Саньду-шэншоу.
Но всерьёз злиться на Лань Хуаня он не мог. Понимал – скучает. Потому что скучал тоже.
Что, собственно, никак не мешало ему мстить.
Сжав собственную ленту, надëжно скрытую на запястье от чужих глаз, и мысленно сосредоточившись, Цзян Ваньинь ответно касается Лань Хуаня всюду, кроме того места, которое, как он догадывается по собственному опыту, уже вскоре начинает изнывать без прикосновений. Зловредно ухмыляясь, он представляет, как глава Лань постоянно вздрагивает и прикусывает губы на глазах у недоумевающих старейшин, и неспешно начинает заваривать чай. Цзян Ваньинь знает, что позже у них не будет на это времени. Также он знает, что, вероятно, до чаепития так и не дойдёт... Но он не может отказать себе в удовольствии увидеть, какие всполохи пронесутся в глазах ворвавшегося в ханьши Лань Хуаня, когда тот обнаружит, что его супруг, вместо того чтобы ждать его обнажённым на ложе, бесстрастно разливает по пиалам горячий напиток.
О, это стоит того.
Поэтому глава Цзян вновь сжимает ленту и обрушивает всю мощь своей мести на любимого супруга...
...Не то чтобы Лань Сичэнь не догадывался, что это может случиться. Но он всё равно оказывается не готов к тому, что Цзян Чэн решает отомстить ему немедленно. Первую волну дрожи подавить не удаётся, и дядя обращает на него свой взор, пристально вглядываясь в выражение лица. Приходится покачать головой, одновременно отрицая немой вопрос и реагируя на полное неподобающей экспрессии высказывание одного из старейшин. Пальцы ломаными линиями переплетаются, и будь меж ними не лента, а что-то иное – уже раскрошили бы это в пыль. От намерения взять ими пиалу приходится отказаться.
Цзян Чэн в точности повторяет его собственный маршрут, разве что прикосновения выходят чуть более грубыми и нетерпеливыми – его супруг распалён и не удовлетворён, и это его, Лань Сичэня, вина. Склонив голову, глава клана покорно принимает своё «наказание», мысленно радуясь, что за столом, у которого они сидят, не видно, как побелели его пальцы и неподобающее вздыбилось ханьфу. Считая каждый вдох и выдох, Лань Сичэнь замирает, когда прикосновения останавливаются у кромки нижних одеяний, словно в раздумьях поглаживая низ его живота.
Пару секунд ничего не происходит, и он уже готовится выдохнуть, когда невидимые пальцы внезапно обхватывают его шею – несильно, но ощутимо. Он приоткрывает пересохшие губы и возмутительно громко втягивает ртом воздух, отчего несколько старейшин оборачиваются на него. Сосредоточенно нахмурившись, глава Лань берёт пиалу и пьёт чай, надеясь, что дрожь в пальцах будет заметна лишь ему одному. В паху набухает неприличное, но постыдное желание поёрзать удаётся подавить.
В отличие от негромкого возгласа, когда пальцы супруга без всякого предупреждения проходятся в незримой ласке по всей длине его возбуждения – от поджавшейся мошонки до влажного навершия. Попытавшись замаскировать кашлем услышанное уже всеми без исключения, Лань Сичэнь тянется к чайнику, но тот, как назло, оказывается пуст. Чувствуя на себе взгляды присутствующих, глава Лань поднимает голову и готовится сказать что-нибудь подходящее случаю, но его внезапно опережает Лань Цижэнь:
– Думаю, на сегодня достаточно. Нам всем стоит обдумать услышанное и принять решение уже на следующем собрании. Как вы считаете, глава?
Прочистив горло, Лань Сичэнь кивает.
– Да, именно так нам и следует поступить.
Пока старейшины с тихим шорохом одеяний покидают комнаты его дяди, Лань Сичэнь неспешно поднимается, убедившись, что ханьфу надёжно скрывает его состояние, и глубоко кланяется Лань Цижэню. Бросив на старшего благодарный взгляд, он успевает уловить в глубине глаз дяди нечто похожее на усмешку, но мгновение спустя всё исчезает, и Лань Цижэнь кивает, отпуская его.
Лань Сичэню приходится контролировать каждый шаг, приближающий его к ханьши, чтобы не нарушить очередное правило. Путь к собственным покоям благодаря свежему ночному воздуху слегка отрезвляет его, и первоначальный план перекинуть бессовестного возмутителя спокойствия через плечо и хорошенько продемонстрировать ему, что бывает, когда ланьцы теряют всякую сдержанность, подвергается пересмотру. Было бы довольно наивно на месте Цзян Чэна не опасаться ответного шага от своего достаточно терпеливого супруга.
Оказавшись в ханьши и бросив беглый взгляд на фигуру Цзян Чэна, расслабленно расположившегося возле чайного столика, глава Лань усаживается напротив, скрывая полуприкрытыми веками обещание скорой расправы. Он благодушно принимает из рук чуть помедлившего супруга пиалу с ароматным чаем и прячет за ней улыбку, буквально ощущая недоумение Цзян Чэна, явно не ожидавшего от него такого спокойствия.
Когда глава Цзян, вновь помедлив, берёт собственную пиалу, Лань Сичэнь незаметно сжимает пальцами собственную ленту и медленно, волна за волной, возвращает сторицей все подаренные ему на совете ощущения, внимательно наблюдая сквозь поднимающийся над пиалой пар за тем, как у его супруга сбивается дыхание, стискиваются в кулаки пальцы, как выступает на лбу и шее испарина от накатывающего всё сильнее жара, а глаза становятся всё темнее, и вспыхивает лиловыми искрами сладкое обещание грядущей борьбы на застланном шёлком ложе...
...Непокорно вздёрнув подбородок, Цзян Ваньинь принимает правила очередной игры, затеянной Лань Хуанем. Будь он проклят, если покажет этому самодовольному ланьцу, насколько тяжело ему сопротивляться собственному супругу хоть в чём-то. Криво усмехнувшись, глава Цзян выпрямляется и непринуждённо – будто бы не его сейчас от фантомных прикосновений раз за разом прошивает насквозь удовольствием – спрашивает, насмешливо вглядываясь в потемневшие глаза напротив:
– Как прошло собрание? В добром ли здравии Учитель?
О, он прекрасно помнит тот день, когда Лань Цижэнь решил, будто он всё ещё тот мальчишка из Юньмэна, однажды прибывший на обучение – пока ещё наследник, а не глава, – и прочитал ему лекцию о сдержанности и надлежащем поведении супруга главы клана. Что ж, он начнёт учиться сдержанности прямо сейчас.
Однако его намерение чуть было не идёт прахом, когда Лань Хуань прямо во время их притворно-серьёзной светской беседы начинает раздеваться. Его супруг прекрасен в любом виде, но когда он показывает себя таким – откровенным, заигрывающим, желающим их близости не меньше самого Цзян Ваньиня... таким «его», – учиться сдержанности становится в разы сложнее.
Глава Цзян пытается продолжить игру, но мысли путаются, а слова проваливаются куда-то глубоко, где он уже не может их отыскать и вернуть себе на язык. Ещё хуже становится, когда Лань Хуань, оставшись лишь в нижних одеяниях, встаёт и, словно окружённый ореолом мягкого закатного сияния, протягивает ему руку. Цзян Ваньинь почти готов сдаться.
Почти.
Прикрыв на секунду глаза, глава Цзян с трудом, но всё же возвращает себе подобие спокойствия и мысленно усмехается: не тому супругу Учитель нотации о сдержанности читал, не тому... Знал бы он, сколь несдержан его любимый племянник, краса и гордость клана Лань, то не мироточил бы зазря на ужасного и невоспитанного Саньду-шэншоу, приберёг бы особенно изящные мудрые словеса для кое-кого другого.
Проигнорировав протянутую руку и не глядя супругу ниже груди, чтобы не отвлекаться на... весомые аргументы его не озвученного предложения, Цзян Ваньинь потягивается, прогибаясь в спине и позволяя одеждам на груди словно бы случайно распахнуться. Одним махом допив остатки чая, он поднимается и нарочито небрежно говорит:
– Желаете подготовиться ко сну, Цзэу-цзюнь? Что же, не буду мешать. Судя по всему, у вас был трудный день. Что может быть лучше здорового и полноценного сна, чтобы восстановить свои силы и быть полным энергии для решения вопросов клана?.. Этот глава, как и положено хорошему супругу, переночует на второй половине, чтобы не помешать отдыху главы Лань.
Отвернувшись, Цзян Ваньинь направляется в сторону второй половины покоев, к ложу, обыкновенно пустующему, но иногда, когда у них бывают плохие дни... На ходу он берётся за пояс, позволяет верхним одеждам соскользнуть с плеча и бросает косой взгляд в сторону застывшего у стола Лань Хуаня, уголком губ обозначая намёк на усмешку...
...Увидев, как вместо того, чтобы немедленно сделать ответный шаг, упрямый и явно что-то задумавший Цзян Чэн усмехнулся и приосанился, Лань Сичэнь несколько теряется, выпуская из рук ленту. Но практически сразу накатившее на него понимание задумки супруга заставляет губы изогнуться в едва заметной довольной ухмылке, которую вновь удачно скрывает изящная пиала с чаем. Это соревнование закончится быстрее, чем думает глава Цзян, но совершенно не так, как ему же представляется.
Проигнорировав вопрос о собрании, глава Лань подробно рассказывает о самочувствии дяди. В ответ он интересуется о текущих делах в Пристани Лотоса и о щенке, которого недавно подарил супругу, одновременно принимаясь развязывать собственный пояс. Цзян Чэн, не отрывая взгляда от распахивающихся на груди светлых одежд, раз за разом повторяется, не в силах закончить предложение. Лань Сичэнь более не прячет взгляда, открыто смотрит в лихорадочно блестящие глаза, на покрасневшие лицо и шею, но глубокое дыхание и тихо, но многообещающе потрескивающий Цзыдянь дают понять, что глава Цзян не собирается сдаваться.
Впрочем, этого он и не ждёт, вполне себе осознавая, что его супруг достаточно горд и упрям для таких сражений. Глава Лань мягко поводит плечами, позволяя одеждам плавно соскользнуть с плеч, оставаясь лишь в нижней рубахе и штанах. После чего поднимается со своего места, прекрасно помня, что за его спиной находится окно, а солнце, стремящееся к закату, мягко просвечивает его силуэт сквозь тонкую ткань, и протягивает своему строптивому супругу руку. Цзян Чэн окончательно замолкает, облизывает вновь пересохшие губы, и в его глазах торжествующе сверкают молнии... Но лишь мгновение. Уже в следующее он прикрывает глаза, а когда открывает их, прямо на Лань Сичэня смотрит уже не нетерпеливый и распалённый Цзян Чэн, а сдержанный и уставший глава Цзян.
Не менее пяти ударов сердца требуется Лань Сичэню для осознания, что Цзян Чэн не намерен так легко брать сдавшуюся на его милость крепость. Глава Цзян, Саньду-шэншоу, его потрясающий А-Чэн справедливо считается самым упрямым из ныне живущих. Главе Лань ли тягаться со своим супругом в этом искусстве? Так что он смиренно ждёт, как именно поступит его непокорный мужчина.
Потянувшись и позволив своему супругу преступно малое количество времени полюбоваться полоской обнажённой кожи меж распахнувшимися слоями ханьфу, Цзян Чэн нарочито отстранённым тоном рассуждает о пользе сна и направляется в сторону второй половины покоев. Лань Сичэнь поверил бы в то, что его супруг действительно устал и хочет отложить их близость на другой раз, если бы не явное поддразнивание, скрытое в попутном разоблачении прямо на его глазах, и откровенная насмешливость повёрнутого в профиль лица, которую ему также позволяют заметить.
Глава Лань едва слышно хмыкает и ласково смотрит на довольного собой Цзян Чэна. Настал его черёд сделать свой ход.
– Этот неразумный глава совершенно позабыл, что его супруг прибыл в Облачные Глубины ближе к вечеру, после сложного дня, наполненного рутиной и беспокойством, и теперь не меньше нуждается в полноценном отдыхе, – Лань Сичэнь неторопливо подходит к Цзян Чэну, старательно глядя ему в глаза, чтобы ненароком не соскользнуть с намеченного пути, мягко касается порозовевшей щеки кончиками пальцев и оставляет целомудренный поцелуй на лбу своего опешившего возлюбленного. – Готовься ко сну, А-Чэн, я не посмею тебя отвлекать. Отдыхай, я постараюсь вернуться с холодного источника как можно скорее.
Он подхватывает свои одежды, неспешно их надевает и чинно выходит, не забыв оглянуться на супруга – тот так и стоит на месте, и, судя по всему, довольно сильно удивлён таким развитием событий. Закрыв за собой двери, глава Лань делает длинный выдох – ему чертовски требуется успокоение и медитация! – и стремительно, вновь буквально на грани нарушения правила о передвижениях, отправляется к холодному источнику...
...Моргнув, Цзян Ваньинь прищуренным взглядом впивается в закрывшуюся дверь. Гуев Лань!.. Сам же начал первым с этой своей лентой... сниму, вот дождётся!.. разбередил тело и душу, давно предавшие своего хозяина в пользу этого потрясающего, невыносимого, великолепного, ужасного... Утихомирив взметнувшуюся было ци, потоком хлынувшую из растревоженного даньтяня, прямо из чужого ядра – чёртова Вэй Усяня, не к ночи будь помянут, – глава Цзян отворачивается и хмыкает. Если Лань Хуань думает, что он просто последует за ним, как безмозглый телок на привязи, то очень ошибается.
Когда бочка оказывается наполнена, Цзян Ваньинь неспешно раздевается, оставляя ширму стоять в стороне. Обычно, если он совершает омовение в покоях своего супруга, то предпочитает отгораживаться, чтобы находившийся тут же или случайно вошедший Цзэу-цзюнь не увидел его... без всего. Это могло бы показаться кому-то глупым – пытаться скрыть своё изуродованное шрамами тело от собственного супруга, – но глава Цзян всегда готов с превеликим удовольствием объяснить умникам, что они могут сделать со своим никому не нужным мнением.
Однако сегодня Цзян Ваньинь не трогает ширму. Погрузившись в горячую воду, он позволяет стону удовольствия разнестись по ханьши, когда натруженные за день мышцы отзываются тянущей болью. Гуев Лань, сейчас его волшебные пальцы были бы весьма кстати... Мотнув головой, он окунается полностью, подняв уровень воды до самого края, а затем выныривает на поверхность. Вот и пусть сидит там, в своём холодном источнике, морозит свою шикарную главокланскую задницу. А ему, главе Цзян, и здесь неплохо.
Когда за спиной раздаётся тихий шорох двери, Цзян Ваньинь открывает глаза и предвкушающе улыбается. Отлипнув от края бочки, он хватается за её края и встаёт, позволяя воде тонкими струйками стекать вниз.
Вернулся. Значит, пора начинать представление...
...Едва переступив порог ханьши, Лань Сичэнь потрясенно замирает. Всё, на что он способен – лишь беззвучно хватать воздух приоткрытым ртом и до жалобного скрипа сжимать дерево дверей собственного жилища. Ещё несколько минут назад он думал о том, что снова поцелует уже спящего Цзян Чэна в лоб и останется с ним, на том же ложе, не претендуя ни на что более: с этими играми он действительно позабыл, что его супруг – такой же глава клана с огромной ответственностью на плечах, и ему порой просто необходим качественный сон и полноценное расслабление. Жаль, правда, он не додумался перед уходом зажечь успокаивающие травы. Но теперь...
Перед ним во всей своей дикой, опасной красе предстаёт – нет, вовсе не человек – необуздываемое, неприручаемое божество, которое оказало ему честь, согласившись стать спутником на стезе самосовершенствования, и которому он согласен поклоняться всю свою долгую заклинательскую жизнь. Влажная кожа блестит в неверном свете свечей; крупные, мягко поблёскивающие капли стекают по крепкому, но такому же тонкому, как и в ранней юности, стану; на груди белёсыми лентами протянулись старые шрамы, которые глава Лань каждую их близость благоговейно выцеловывает. Он не намерен обманывать себя – в Облачных Глубинах по-прежнему запрещено лгать, но даже и без этого Лань Сичэнь смело признаёт, что согласен на любые условия, на любую игру, что предложит ему Цзян Чэн – лишь бы иметь возможность любить своего невозможного супруга всеми доступными ему способами.
Глава Лань, не оборачиваясь, закрывает двери и направляется к стоящему с победным видом Цзян Чэну, обстоятельно оглядывая его снизу доверху. Он чувствует, как вновь наливается силой едва-едва успокоенная плоть, и знает, что не ошибётся, если скажет, что глава Цзян прекрасно осведомлён о том, как его супруг реагирует на него. Однако сейчас, после практически безуспешной медитации в холодной воде, глядя на разморенного в горячей ванне Цзян Чэна, Лань Сичэнь желает одновременно и сдаваться, и покорять, поэтому срывает с себя с грехом пополам держащий верхние и нижние одеяния пояс, стремительно подхватывает едва успевшего удивиться супруга и – да будут благословенны многочасовые стойки на руках – с лёгкостью перекидывает его через плечо, а едва начавшееся возмущение гасит звонким шлепком по округлой, розовой и несомненно влажной ягодице.
Он знает – обиженно засопевший глава Цзян будет молчать недолго и скоро разразится возмущённой бурей, как только сможет подобрать наиболее приличные из неприличных выражений, а это значит, что время на исходе. Лань Сичэнь бросает – благо, матрасы позволяют проделать это без вреда для спины и поясницы – Цзян Чэна на ложе, и пока тот не успел сообразить, как именно обругать и насколько сильно возмутиться подобным самоуправством, взбирается на него, располагаясь на крепких бедрах...
...Стянув с лица налипшие от головокружительных переворотов пряди мокрых волос, Цзян Ваньинь смеряет взглядом нависшего над ним супруга, приятной тяжестью вдавливающего его в ложе. Лицо Лань Хуаня сохраняет привычное добродушное выражение, коим обманывались и обманываются поколения заклинателей, наивно считая его вторую половину самым бесхитростным и благочестивым из ныне живущих. «Такому высоконравственному, высокоморальному и высоко-ещё-что-то-там господину, как Цзэу-цзюнь, сочетаться союзом с этим... главой клана Цзян! Неслыханно!..» И только он, глава Цзян, с пылающей от удара ягодицей и практически пришпиленный к ложу, знает, какого на самом деле зверя скрывают от посторонних эти невинные миндалевидные глаза.
Находясь в позиции побеждённого, Цзян Ваньинь тем не менее лишь глубоко вздыхает, успокаивая бешеное в груди, словно разогнанное адреналином ночной охоты, и скрывает обнажённую грудь за переплетёнными руками, мысленно чертыхаясь из-за оставленных нетронутыми свечей... сам же захотел устроить представление, кому и пенять... Игнорируя распахнувшиеся аж до неприличного одежды супруга, с плавной грацией – чисто лань! – склонившегося над ним и захватившего по бокам в капкан – разве лани по природе хищники? – обеими руками, Цзян Ваньинь тихо фыркает:
– Нужно было поставить барьер. В следующий раз так и поступлю.
Лань Хуань мимолётным взглядом обжигает его сложенные руки, после чего, вновь поймав взор супруга, выгибается и склоняется ещё ниже, касаясь поцелуем по-прежнему влажной кожи. Одна из его рук, прекратив подпирать бок главы Цзян, принимается мягко поглаживать предплечье, и даже если всё это – слабо мерцающие в полумраке ханьши глаза, нежные прикосновения и горячее дыхание, под которым у влаги на коже не остаётся ни единого шанса – вынуждает его слишком заметно сглотнуть, Цзян Ваньинь намерен всё отрицать.
– Дорогой А-Чэн, неужели ты думаешь, что барьер сумел бы меня остановить?..
Кривая усмешка вновь касается губ главы Цзян. Он с притворным гневом цедит сквозь зубы:
– Так вот каково быть вашим супругом, глава Лань. Ничто не спасёт этого ничтожного, если вам захочется взять своё.
Взгляд Лань Хуаня почти сразу меняется: теперь, помимо тёплой нежности и тёмного голода, удивительным образом гармонирующих в своём союзе, наружу проступает беспокойство. Чуть отстранившись, он внимательным взглядом впивается в лицо Цзян Ваньиня. Крохотная морщинка прорезает его лоб, когда он заговаривает:
– А-Чэн, нет. Если...
Закатив глаза и резко вдохнув, глава Цзян расплетает руки и мощным рывком переворачивается, вынуждая Лань Хуаня распластаться под ним. Застигнутый врасплох, тот оказывается в том же положении, в котором прежде был сам Цзян Ваньинь – только он, в отличие от Лань Хуаня, не собирается оставлять своей жертве ни единого шанса: плотно обхватив бёдрами ноги супруга, глава Цзян приковывает его запястья к ложу своими ладонями. Глядя на приоткрывшиеся в удивлении губы, Цзян Ваньинь с мрачным удовлетворением бросает:
– Тогда своё возьму я. Только...
Сорвав лёгкий поцелуй и не позволив этим греховным губам перехватить инициативу, он отстраняется, чтобы увидеть вновь потемневшие глаза своего супруга и продолжить:
– ...ты сам ко мне пришёл. Молить о пощаде теперь уже поздно.
Лань Хуань улыбается, так удовлетворённо и легко, словно это не он лежит сейчас тут, под ним, поверженный и обездвиженный. Внезапно ощутив движение между своих бёдер, Цзян Ваньинь негромко восклицает, почувствовав, как колено главы Лань поднимается вверх и упирается в его ягодицы, вынуждая его наклониться вперёд, прямо к лицу своего супруга. Когда расстояние меж их губ сокращается до возмутительно-незначительного, Лань Хуань выдыхает:
– Кто это здесь молит о пощаде? – и пресекает попытку главы Цзян возмутиться самым действенным способом из возможных...
...Раздавшийся в ответ растерянный писк скорее подошёл бы какому-нибудь дикому коту, нежели застигнутому врасплох взрослому мужчине. Лань Сичэнь с упоением ловит губами прерывистое дыхание, наслаждается влажными, неприличными звуками их поцелуя и всё выше поднимает ногу, окончательно лишая задыхающегося главу Цзян даже призрачной возможности ускользнуть из столь приятной для них обоих позы. Однако опирающийся на руки, удерживающие за запястья его самого, практически упавший на его губы супруг вряд ли желает прекращения этих ласк и лишь томно и, скорее всего, незаметно для себя самого потирается бёдрами о прижатую к его промежности ногу.
– А-Чэн, отпусти руки, – Лань Сичэнь едва успевает шептать между поцелуями, и едва ли его слова доходят до сознания Цзян Чэна: прикрытые влажными ресницами глаза темны, словно безлунная ночь пасмурной осенью. – А-Чэн, отпусти... Дай прикоснуться...
Глава Цзян вновь припадает к его губам, скользит языком в рот, влажно оглаживая, но Лань Сичэнь чувствует, как тот смещается, прогибаясь в пояснице, меняет положение – и одна, а после и вторая его рука обретают свободу. Цзян Чэн слегка отстраняется, обводит языком припухшие губы, мгновенно пересыхающие без поцелуев, и давится вдохом: глава Лань, не теряя времени, обхватывает широкой ладонью тонкую талию, а второй скользит вдоль спины, гладит лопатки – на левой наверняка ещё можно отыскать следы его зубов, оставшиеся после их прошлой близости – и зарывается пальцами в волосы на затылке. Легко царапает его короткими ногтями, а после, двигаясь обратно к пояснице, обводит каждый позвонок, и губы его супруга трепещут, когда Лань Сичэнь их прикусывает.
Цзян Чэн рычит, притирается плотнее; Лань Сичэнь и сам изнывает от желания, подаётся бёдрами навстречу и чувствует, как опаляющая жаром, напряжённая плоть обильно мажет его живот горячим и влажным. Он тянется рукой к оставленному на его коже следу, собирает кончиками пальцев и мучительно медленно слизывает под обжигающим взглядом, прекрасно зная о слабости Цзян Чэна к его длинным, музыкальным пальцам. И не прогадывает – в его губы впиваются так неистово, словно решают сожрать без остатка.
Отстраняясь, он оставляет опухшие, алые губы в покое и слышит сдавленный стон, выражающий недовольство, но спустя мгновение Цзян Чэн судорожно хватает воздух приоткрытым ртом: глава Лань осыпает поцелуями длинную шею, лелея в своём сердце надежду, что когда-нибудь ему будет позволено оставить на ней видимый остальным багряный след, покусывает ключицы, под жалобный всхлип зажимает зубами скрытую нежной кожей бешено бьющуюся вену, трогает её языком, а после – широко, влажно лижет и буквально всем телом ощущает, как трепещет Цзян Чэн.
Он поднимает вторую ногу и разводит колени как можно шире, тем самым лишая Цзян Чэна возможности опуститься, притереться к нему ещё сильнее. Чувствует, как в ответ тот сжимает бёдра, недовольно смотрит тёмным, обещающим все возможные кары взглядом, и Лань Сичэня обдаёт пламенем предвкушения и осознания, что он нарывается всё сильнее, что супруг практически на грани. Глава Лань неторопливо перемещает обе руки на бедра Цзян Чэна, подтягивает его чуть выше, с восторгом отмечая, как тот податливо выгибается, скользит ладонями чуть дальше, на ягодицы, ощутимо сминает их, словно массируя, и зарывается лицом в изгиб шеи, но Цзян Чэн недовольно мычит и отстраняется.
– К чёрту тебя! – яростно шепчет он, опаляя дыханием, изгибается, перенося вес на одну руку, заводит вторую себе за спину, подталкивает пальцы Лань Сичэня дальше – и его, едва коснувшегося самого сокровенного кончиками пальцев, потряхивает от едва сдерживаемого желания. – Пока ты там в своём источнике зад морозил, я подготовился. Давай же!..
...Цзян Ваньинь не любит прелюдии. Он терпеть не может чувствовать себя уязвимым, обнажённым не телом даже – душой, разложенным на поверхности перед алчущим взглядом того, кто знает, как и куда смотреть. Именно таким он чувствует себя из-за ласк Лань Хуаня, своего официального и горячо любимого супруга, который – как назло – прелюдии обожает: потерянным в пространстве и времени, неспособным к самоконтролю, податливым, покорным.
Цзян Ваньинь не любит прелюдии, но он любит Лань Хуаня. И скорее отгрызёт себе ногу, чем признается: если это он, то всё не так уж плохо. Даже хорошо. Безумно хорошо. Если это его А-Хуань, то он может позволить себе быть таким без страха поплатиться за своё доверие.
Когда первый палец, щедро смоченный маслом, проникает внутрь, глава Цзян вновь не удерживается от возгласа, но ему уже плевать. Ничто не имеет значения в данный момент, кроме этих длинных, умопомрачительных пальцев, постепенно готовящих его для своего владельца. О, он помнит, сколько раз следил за этими пальцами тогда, в кажущемся теперь далёким и ненастоящим прошлом, когда они ещё не были вместе: во время обучения, на собраниях глав кланов, на ночных охотах. Мягко порхающих над флейтой, перелистывающих страницу, сжимающих меч или же пиалу с неизменным чаем. Смутно воспринимаемых как нечто красивое и достойное любования во время юности, когда его чувства ещё не осознаются даже им самим – и превратившихся в неизменный атрибут дневных фантазий и ночных влажных снов, когда весь кошмар, пережитый им, со смертью Цзинь Гуанъяо и долгожданным, но пока ещё хрупким перемирием с Вэй Усянем, словно остаётся в другой, прошлой жизни, наконец-то выпустив из своего многолетнего плена и позволив оглядеться вокруг. А смотреть было на что. Точнее, на кого.
Выпрямившись, Цзян Ваньинь сильнее насаживается на уже два пальца, совершенно не чувствуя дискомфорта: он позаботился о растяжке, чтобы позже не тратить на это время, но, как он подозревает, Лань Хуань скорее отгрызёт себе ногу, чем позволит причинить ему реальную боль. Это не то, чего хотел бы Цзян Ваньинь, но у них прежде уже был весьма неловкий разговор на эту тему. Сегодняшний шлепок по заднице уже можно было назвать заметным прогрессом, так что он решил пока что оставить эту тему и смириться с тем, что есть: с чрезмерной осторожностью и предупредительностью его чересчур заботливого мужа.
Таким же был Лань Хуань и тогда, в визиты Цзян Ваньиня во время его затвора: заботливым и предупредительным. Словно это не ему, а главе Цзян требовались поддержка и утешение. Предлагал чай, смотрел внимательно, даже улыбался искусственной улыбкой, что на его бледном и похудевшем лице, с ещё более заострившимися скулами, смотрелось тревожно. Даже пугающе. Цзян Ваньинь, пришедший тогда по зову сердца, вспомнившего о дополнительном назначении, кроме перекачки крови, понял, что вернётся. И что будет возвращаться, пока не увидит ту, прежнюю улыбку, полную света и тепла.
Это потребовало много времени, неловких разговоров и чая, но глава Цзян всегда был упёртым. И всегда хорошо помнил девиз своего клана.
– Цзэу-цзюнь, – почти рычит он сквозь стон, – если ты сейчас же не вставишь свою первонефритскую флейту куда нужно, я клянусь, что ты будешь играть на ней в одиночестве весь следующий...
В какой момент пальцы сменяются более крупным и горячим, он не успевает понять, способный лишь охнуть и впиться пальцами в собственные бёдра. Сквозь расплывающееся, словно раскалённый воздух над кромкой горизонта в жаркий день, сознание прорываются настойчивые пальцы, пытающиеся отодрать его собственные от слабо пульсирующей болью кожи. Цзян Ваньинь бессмысленным взглядом смотрит вниз, на их соединившиеся ладони и переплетённые пальцы, затем поднимает глаза выше, на подозрительно игривую ухмылку и задиристый взгляд – кто бы мог подумать, благороднейший из господ! – и тут же вспыхивает, смущённый и раздражённый.
– Что ты...
О, Лань Хуань слишком злоупотребляет этим – знанием, как лишить главу Цзян речи. И Цзян Ваньинь обязательно пронзил бы этого самодовольного главу полным осуждения взглядом, если бы уже не был так занят тем, чтобы ловить каждый вдох в раздувающуюся, словно меха в кузне, грудную клетку и упираться в так вовремя предложенные ладони, стискивая чужие пальцы. Каждый толчок как будто пробирается сквозь внутренности к этому глупому органу, однажды решившему, что перекачивать кровь – слишком простая и скучная задача, и возжелавшему обречь себя на любовные муки. Глава Цзян обязательно скорчил бы гримасу на излишнюю патетичность и слащавость собственных мыслей, если бы уже не был так занят.
Впрочем, он довольно часто делал это в прошлом. Когда Лань Хуань наконец решил выйти из затвора и вновь погрузиться в дела своего клана, Цзян Ваньинь словно с цепи сорвался. Он находил всё новые и новые предлоги, чтобы наведаться в клан Лань; подстраивал их встречи на территории Гусу под предлогом обучения адептов борьбе с нечистью, водившейся исключительно в местных лесах; присылал дорогие подарки и иногда – даже пару казавшихся косноязычными и сухими строк собственного сочинения под видом анонимного поклонника. Глава Лань во время их встреч бросал на него всё более задумчивые и продолжительные взгляды, в то время как глава Цзян, глубоко уязвлённый собственной слабостью и зависимостью от этого человека, морщился от несвойственных ему поэтичных сравнений, то и дело проносившихся в голове при взгляде на Первого Нефрита.
Взгляды, бросаемые Лань Хуанем на него сейчас, далеки от вежливо-дружелюбных, свойственных периоду их общения во время обучения в Гусу Лань. Далеки они и от обеспокоенно-уважительных, пришедшихся на время борьбы с Вэнями и возрождения их кланов, сожжённых и растоптанных войной. Далеки от настороженно-печальных, коснувшихся тех тринадцати лет, которые Цзян Ваньинь предпочёл бы забыть. Далеки от надломлено-удивлённых, даруемых ему в добровольном заточении стен ханьши, когда всё, что глава Цзян мог себе позволить – это короткие рассказы о собственных делах и осторожные вопросы, чаще тающие на языке в пользу кажущейся более безопасной тишины. Взгляды, бросаемые Лань Хуанем на него сейчас, больше напоминают те взгляды, которые он ловил, когда их встречи стали всё меньше напоминать дружеские посиделки двух глав кланов и всё больше – охоту хищников, вместо жертв, положенных им природой, нацеливших зубы друг на друга.
Цзян Ваньинь делает вид, что не смотрит, но сквозь ресницы всё равно замечает эти взгляды. Они толкаются внутрь сильнее и глубже, чем когда-либо сумеет восхитительный, достойный его супруга член. Крошат и перемалывают всё внутри, вынуждают выпрямиться сильнее, прекратив так сильно вдавливать локти Лань Хуаня в матрас, подбрасывают вверх в такт движениям сильных бёдер и пригибают к ложу своей ненасытной тяжестью.
Ничего удивительного не было в том, что хватило лишь одной искры – однажды во время чаепития словно бы невзначай продемонстрированного свитка, найденного Лань Хуанем, по его же словам, среди других, более целомудренных и подходящих праведному взгляду благородного господина, в книжной лавке. Но взгляд, брошенный на Цзян Ваньиня – густой и тёмный, словно оставленное без присмотра и застывшее в тушечнице – настолько расходился со сказанным и гармонировал с увиденным, что выдержке главы Цзян, о незначительности которой слагали легенды, пришёл оглушительный и бесповоротный конец.
О том, что его супруг близок к финалу, Цзян Ваньинь понимает заранее: по поджатым губам и заходившим желвакам, вздувшимся мышцам на руках и часто вздымающейся груди. Лань Хуань пытается освободить одну руку – вероятно, чтобы помочь супругу с его прижавшейся к животу и сводящей пальцы ног сладко-пронзительной болью проблемой, – но Цзян Ваньинь не пускает. Вместо этого он сжимается раз-другой, неотрывно глядя на захваченного врасплох острым удовольствием Лань Хуаня, и позволяет себе низко простонать, когда его супруг несдержанно вбивается в него в ответ, позабыв обо всех выжженных на подкорке правилах и моральных принципах.
Ему нравится такой глава Лань. Нравится тот опасный зверь, которого он скрывает внутри. Нравится смотреть на него, встряхивающегося и ощеривающегося в глубине тёмных миндалевидных глаз в ответ на его призыв. Глава Цзян, словно заворожённый, склоняется ближе к нему, ни на миг не выпуская из плена собственного взгляда, пока внутри не становится невыносимо тесно, влажно и горячо, а его самого не прижимают к груди, обхватив руками спину. Лань Хуань дрожит и тяжело дышит, и Цзян Ваньинь тоже, хоть его возбуждение и осталось неудовлетворённым, плотно зажатое между их мокрыми от пота и предсемени телами.
Крепкие объятия постепенно слабеют, превращаясь в ласковые поглаживания. Лань Хуань прижимается губами к его лбу и осторожно выскальзывает из него.
– Ты в порядке?
Цзян Ваньинь фыркает в ответ, кивает и слабо потирается членом о живот своего супруга, тихо и жалобно скуля, слишком уставший для того, чтобы порицать самого себя за этот возмутительный звук. Однако то, что происходит дальше, вынуждает его сонное сознание встряхнуться: Лань Хуань, без усилий приподняв его за талию, змеёй скользит ниже всем телом, пока не упирается плечами в его бёдра, а подбородком... Глава Цзян, в ошеломлении приподнявшийся и упирающийся в ложе по бокам от головы супруга, видит, как мерцает белками пробуждённый зверь на дне глаз главы Лань, вопреки ожиданию, всё ещё не скрывшийся в глубине его души до будущих времён.
– Что ты... – вновь начинает Цзян Ваньинь и вновь не успевает закончить: обогнув его ногу, ладонь Лань Хуаня обхватывает его член и направляет вглубь своего рта. Второй рукой глава Лань придерживает супруга под ягодицами, мешая отстраниться, чего Цзян Ваньинь желает немедленно, шокированный и обеспокоенный. Но стоит его члену оказаться в горячей и тесной глубине, как что-то внутри перемыкает, и он замирает, неспособный ни отодвинуться назад, ни толкнуться вперёд.
Губы Лань Хуаня, растянутые вокруг его возбуждения, влажная и жаркая шелковистость рта, тёмный, порочный взгляд... Глава Цзян тяжело дышит, застигнутый врасплох действиями супруга, своим положением, но ещё больше – своим желанием продолжить начатое. Он никогда не видел ничего подобного в весенних книжках, которые притаскивал на их алкогольные посиделки Нэ Хуайсан, и тем более не проделывал с теми немногими любовницами, что у него были. Подобная поза кажется ему слишком опасной и даже унизительной для его партнёра, и Цзян Ваньинь мучительно-долго не двигается, надеясь, что Лань Хуань сдастся и выпустит его из своего плена.
Вместо этого глава Лань приподнимает голову, с силой втягивая его почти на всю длину. Когда головка члена проникает ещё глубже, Цзян Ваньинь вздрагивает и вскрикивает, почти сразу задыхаясь: Лань Хуань не останавливается, продолжая двигаться и издавая приглушённые звуки, вибрируя горлом и доводя своего супруга практически до искажения ци. Когда до финала остаётся ничтожно-мало, он с усилием, но при этом не забывая об осторожности, пытается высвободиться, но ладонь Лань Хуаня неумолимо толкает его вперёд. Всхлипнув, Цзян Ваньинь отпускает себя, чувствуя влагу в уголках глаз и звенящий ужас пополам с восторгом, растекающиеся по всему телу.
Наконец освобождённый и абсолютно уничтоженный, он валится набок, на ложе, и судорожно дышит, глядя в потолок ханьши. Спустя бесконечно долгие мгновения фон меняется, и он фокусирует взгляд на Лань Хуане, кривовато улыбающемся его собственной улыбкой. Глава Цзян вздыхает: его тёмное влияние на главу Лань, определённо, превысило все, даже самые смелые предположения старейшин.
Цзян Ваньинь осторожно прикасается к горлу супруга кончиками пальцев, взглядом спрашивая: всё в порядке? Я не навредил?
Лань Хуань ловит его ладонь, притискивает пальцы ближе к собственному горлу, улыбаясь, и хрипло отзывается:
– Не волнуйся, я в порядке.
– Откуда?.. – выдыхает Цзян Ваньинь.
– Видел на одном свитке, – тьма в глубине его глаз смеётся и отступает, сменяясь нежностью, когда глава Лань касается ладони супруга губами и устраивается рядом, прижавшись к его боку.
Цзян Ваньинь качает головой и отводит взгляд. Чтобы его супруг не увидел, как где-то в глубине поднял голову его собственный зверь, заинтересованно пробуя на вкус только что пережитые эмоции и оскаливаясь. Усилием воли глава Цзян подавляет его, вновь сажая на цепь.
Они засыпают прямо так, на разворошённом, влажном и пропахшем ими ложе. На повторное омовение сил не находится у обоих.