Так уж повелось, что в структуре всего университета, как это ни парадоксально, филологические факультеты — самые быдланские. Потому что только там, люди уставшие от литера-вы-же-элита-нашего-общества-турной речи, говорят не стесняясь выражений и «без купюр».
Леви не думал, что где-то ещё есть такая Ханджи, которая в своём уродливом пуховике нараспашку ввалилась бы в аудиторию и с порога орала:
- Привет, шлю-ю-юха, - ли: - Привет, псина.
В зависимости от того, во что Леви был одет. И в зависимости от настроения. Ханджи вообще человек настроения. Настроение у неё стабильное, выражается в желании всех обоссать и сжечь. Леви она любит за то, что тот такой же мелкий и такой же злой, как падла.
- Чё, гном? - говорит она иногда. - Сделал домашку по инглишу?
А Леви не сделал. Даже не столько потому, что он обленился, а потому что забыл. Слаб на память и на члены в заднице. Такой вот интересный человек.
- И что задавали?
- What do you remember по пятому юниту.
- А? - И Леви успокаивается. - Нихуя я не «ремемба».
Ханджи любит Леви за то, что он такой простой, и даже когда она сама суёт ему под нос сделанное домашнее задание, мол, на вот, только же переписать осталось, Леви отмахивается и думает, что как-нибудь потом сдаст. На высший балл, разумеется.
Единственным, что до сих пор не сдаёт, остаётся коллоквиум, про который Эрвин ему уже напоминал. А потом ещё раз напоминал. Леви как раз наивно собирается открыть лэб-порн, когда ему приходит сообщение:
«Готовься на завтра».
И ни ответа, ни привета, вот тебе и весь Эрвин Смит. Леви вздыхает и открывает учебник по словообразованию, косясь на ноутбук так виновато, будто он его предал. В голову не лезет ничего, кроме еды. А поскольку Леви жрать не хочет, то там пусто, как в воздушном шаре. Способы словосложения складываются в слово «хуй», которым Эрвин его завтра по лбу отпиздит, если он не сдаст в третий раз.
На трансрадиации Леви читает вместо замены корня корнем — «замена парня парнем» и соглашается с мозгом, что это, конечно, очень разумная идея, но бесконечно недостижимая. На контаминации — стопорится на слове «проникновение». Редупликация это вообще что-то страшное.
Повторение компонентов.
Ебаться-ебаться-ебаться с Эрвином Смитом хочется. Вот и вся редупликация. Голофразис он тоже запоминает на чистом инстинкте. Леви безобразная-грязная-подстилка Аккерман. Или как там про него говорят. Вообще похуй.
Когда он смотрит на часы, те кидают ему в рожу свои ублюдские четыре утра, и уже не хочется не то что лазить по лаборатории порно, жить, блядь, не хочется. Он переваливается со стула на кровать и засыпает с голыми ногами на одеяле и методичкой, валяющейся рядом с подушкой.
Будильник вопит мразотным визгом дикой утки, а не «первыми лучами», как обещал ему телефон.
Красится Леви на автомате, одевается так же. Он надеется, что такси, которое он вызвал, попадёт в аварию, и кусок от руля, которым обязательно убьёт водителя, отлетит ему в голову. Но такси вообще не приезжает. Ссанина конченая.
На пару он безбожно опаздывает, зная, что тех, кто опаздывает, Эрвин распинывает на двух деревьях.
И когда с размаху впечатываясь в дверь, попадает на пару, на него, красного, со сбитым шарфом и шальными глазами, естественно, все таращатся, как на мессию. Или на дебила. Кто как.
Он шепчет:
- Простите... - куда-то в сторону стола, на который бедром опирается Эрвин. В щёки ударяет с новой силой. Тот медленно встаёт нормально, выпрямляя скрещенные до этого, длиннющие ноги.
- Вы же знаете, что я никогда не прощаю.
Леви впервые за сегодня поднимает на него голову. Смит смотрит серьёзно, но левый угол рта у него скривлен. Студентам, к которым он стоит боком, конечно не видно. Зато видно Леви.
- Но я первый раз опоздал.
Эрвин Смит усмехается.
- Всё когда-то бывает в первый раз... Особенно со мной.
Каким-то боковым зрением Леви ловит, как Ханджи отклоняет голову назад и вниз так, что под первым подбородком проступает второй. Тоже привыкла уже на первых партах сидеть. Даже место ему заняла. Пялится на Эрвина. Да все пялятся.
И Леви пялится, представляя, как он ему сегодня ночью скажет это своё самое «я никогда не прощаю» и выпорет по заднице.
Ноги подкашиваются.
- Tu peux t'asseoir , - говорит ему Эрвин, чем вызывает шуршание настоящих отличников, а не таких, как Леви, где-то в середине аудитории. Они-то знают, что это неверное обращение. Адресованное кому-то, с кем ты «на ты». И правильно было бы сказать «Vous peux t'asseoir».
Но Эрвину плевать, как там было бы правильнее. Он не двигаясь смотрит, как Леви садится, и снова отходит к столу.
- Информация для особенных. Сегодня мы повторяем узуальные и окказиональные способы словосложения. А раз Леви Аккерман не удосуживается приходить вовремя, он нам и расскажет, чем они отличаются.
Ох, уж он расскажет.
Так и сидя на стуле, он просто смотрит Эрвину в лицо, не понимая, чего хочется больше: проклинать его или вылизывать. Он проглатывает пресный комок. Откашливается.
- Узуальные это те, которые...
Ноги уже сводит до колен. Так сладко, запретно и сильно, что он не может не ёрзать.
- С чего должен начинаться ответ? - перебивает его Эрвин. Ждёт, пока у Леви башка загорится или что пониже. - С термина. Что вообще представляют собой способы словосложения?
Какую-то ёбаную пизду, хочется сказать Леви, потому что его буквально раздевают глазами. И однокурсники, и Смит. И от этого пересыхает в горле.
- Не знаете? - такое, блядь, удивление на ужасно прекрасном лице. Такой многообещающий огонь в глазах. - Странно... А мы возвращаемся к лекции.
Он страшно говорит что-то по-французки, иногда переводя. Леви старается слушать, но голова пухнет, поэтому он просто смотрит на Эрвина, сжимая в кулаках мягкую ткань футболки на животе, чтобы отвлечься. От его шеи, от выреза не до конца застёгнутой рубашки, от двигающегося рта.
На секунду Эрвин Смит останавливается.
- Самое главное — вы должны понимать, зачем находитесь здесь. Спросите зачем? Спрашивайте.
Когда у Эрвина хорошее настроение, он становится менее доёбчивым. Студенты, естественно, это знают, но и рта раскрыть не могут. Первым от звенящей тишины изводится Леви. У него аж язык чешется что-то спиздеть. Он спрашивает:
- Зачем?
Если бы ему не было так жарко и треморно, то он бы заметил, как при входе Эрвин оглядел его с ног до головы.
- Ради кайфа, - просто отвечает Эрвин и легко улыбается. Девка, которая в соцсети изменила свою фамилию на «Смит» и придумала, как будут звать их общих детей, вздохнула громче всех. - Вот вы.
Он вообще не смотрит ни на кого, кроме Леви.
Пошла на хуй, девка.
Леви вообще не понимает, что с ним сегодня такое.
- Вы здесь потому что вы — белая гордость всего мира, - указывает пальцем на большую белую надпись на белой футболке Аккермана. - White pride worldwide. Это запрещённая нацистская символика в наше время, вы знали?
Ханджи хмыкает.
Конечно, знал. И Ханджи знала. У неё была такая же, только красная, потому что она искренне считала, что настоящие нацисты должны носить красный верх.
Леви не может ответить ничего, кроме «ну ебать вас всех в рот». Поэтому молчит.
- Значит, знали. Как говорил Дэвид Лэйн: we must secure the existence of our people and a future for white children, а я говорю, что все вы достаточно отдохнули, и мы снова продолжим лекцию.
Какой прошаренный, думает Леви. И символику-то он знает, и четырнадцать слов, может ещё и восемьдесят восемь заповедей наизусть помнит?
В голове всплывает немецкая порнуха, где одну женщину трое мужиков сначала хлыстами били, а потом не только хлыстами и не только били.
Её начинает тупо кружить, когда Эрвин переходит к окказиональным способам словосложения, будь они неладны. Леви пропускает мимо ушей целые слова и союзы. У него перед глазами самое настоящее живое порно.
Почти немецкое.
Он не понимает, как от редупликации, которую он знает, они переходят к чему-то, что он не дослышал, но что заканчивается на «...титуция».
Машинально он переспрашивает:
- Что? Проституция? - и старается реже моргать, в упор смотря на Смита.
Эрвин прерывается на полуслове.
Ханджи резко сжимает переносицу большим и указательным, мол, у кого что болит, Леви.
В аудитории гробовая тишина. Наверное, потому что у Эрвина Смита никогда ничего не переспрашивали. Писали как могли. Сокращали, убивали руки, но молчали. Эрвин тоже молчит секунды три, но потом всё-таки отвечает.
- Свои личные интересы оставьте, пожалуйста вне пары, - ожидаемо, что половина его блядского потока оценивает такую остроту на ура. Леви заводится. Только ленивый ещё не пошутил про его проституцию, но только Эрвин сделал это так, что внутри всё зашлось. - Субституция, Леви Аккерман.
Когда ему начнёт хватать воздуха при взгляде на него? Леви думает, что, наверное, никогда.
- Записали? - он подходит ближе, к самой стене, у которой жмётся Леви, и привычно прислоняется своим чёртовым бедром к краю стола. Аккерман краснеет, смотря на любимую белую рубашку и чёрный ремень. Эрвин наклоняется к его почти запрокинутому лицу и говорит: - А теперь, давайте займёмся... - глаза у Леви уже полыхают, он распахивает их с двойной силой. Ханджи рядом, кажется, умерла. - ...протезой.
П — пиздец.
Вот так выглядит протеза.
- Я готов... - громко шепчет он снизу вверх, - ...пересдать коллоквиум. Кстати.
На него опять все смотрят. Да что же это такое.
- Сегодня.
С придыханием. Уперев кончик ручки в уголок сухих губ.
Всё очень просто. «Давай займёмся сексом». «Я готов. Сегодня». Леви готов на всё, чтобы сдать коллоквиум и просто так. Пара заканчивается, и Леви привычно копается в необъятной женской сумке, пока все не выйдут нахрен. Пусть все выйдут!
Когда они наконец остаются с Эрвином одни, Леви отшвыривает дурацкую сумку и рывком пытается вылезти из ряда парт, но запинается о стул и лезет на стол, чтобы практически перепрыгнуть его, как козла. Он впивается уже закоченевшими от желания пальцами в его воротник и дёргает на себя.
Сквозь поцелуй рычит:
- Бля... - по ногам растекается истома и что-то пугающее, бурлящее, лишающее возможности двигаться самостоятельно. - Чуть не сдох.
Эрвин крепко держит его за талию и целует мокро, с языком. Дышит прямо в лицо.
- Я хочу тебя, хочу, блин, я ради тебя даже всю эту поеботу выучил, Эрвин-я-сейчас-свихнусь-от-того-какой-ты-охуенный-Смит. Нравится? Твой сраный голофразис, - его губы горячие, его губы жестокие, его зубы прикусывают аккуратно, но сильно. Леви задыхается: - Ну, выеби меня, выеби, выеби, и ещё много раз, ёб твою мать, это редупликация, я всё помню.
Он лезет руками, не контролируя их, под эрвиновскую рубашку, царапает, зарывается лицом в шею, кусает со стонами, и сам не понимает, как просидел с этим всем раздирающим внутри полтора часа.
- Я могу рассказать тебе про двойную сопоставимость, бинарное членение и проституцию-субституцию, только сними с меня штаны, ради бога.
Эрвин громко вдыхает, когда Леви стягивает по его плечам рубашку и кусает все открывающиеся куски горящей кожи.
- Там дверь открыта, - говорит он, когда Леви закидывает колено в светлом дениме на стол.
- Да мне похуй. Пусть смотрят. Это лучшее, что они увидят в жизни, - руки Эрвина притягивают его к себе под коленки, Леви буквально запрыгивает на него: - твою ма-ать.
Эрвин закрывает глаза.
Действительно.
Похуй.
Когда Леви весь потный выходит из аудитории, на него налетает Ханджи.
- Ты чё? - ёмко спрашивает она, смотря с подозрительным удивлением. А Леви всё ещё сложно разговаривать, потому что язык во рту онемел, и вообще его ноги, блядь, не держат, хочется упасть и биться в конвульсиях от того, что Эрвин с ним вытворяет, как он целует, как он трахает, какой он сам совершенный и непередаваемый.
- Коллоквиум сдал.
На высший балл. Ха.
Ханджи поднимает брови, и говорит, что тогда понятно, почему его не было на экономике. А сейчас у них снова Эрвин, только практика. О практике Леви думать не хочется.
Напрактиковался.
Они идут в стеклянную аудиторию на третьем этаже, попутно покупая кофе в автомате и разливая оба по очереди. Потому что первым спотыкается и разливает неуклюжий Леви, а Ханджи, которая ржёт так, что стёкла дрожат, от своих сотрясений всем телом роняет стаканчик следом.
И теперь они оба уже согнувшиеся пополам над образовавшейся одной лужей не знают, как жить дальше, ведь они сейчас подохнут от смеха.
Уборщица, подошедшая из-за угла, шваброй гонит их в аудиторию, и они, как вцепившиеся друг в друга две калеки, еле доходят, попутно ловя в свою сторону с разных сторон что-то вроде «долбоёбы» или «м-да».
Ханджи сидит вытянув ноги и слушает свою рэпчину так громко, что через наушники слышно. Попутно иногда отвечая Леви на всё, что он мелет. Говорит он много. О том, как ему было плохо после дня факультета, как болел желудок, кишечник и пищевод с глоткой, ведь они с того вечера так два дня и не разговаривали. Говорит, какой Эрен Йегер неизмеримый подонок. Об этом больше всего.
- Вот гондон! - не сдерживаясь в чувствах восклицает Леви, думая, что увидь он его сейчас, уебал бы по самодовольной гладкой роже. Как можно так нагло пользоваться человеком вообще?
Ханджи не разделяет его мнения.
- Он не виноват, что ты в невменозе даёшь всем подряд.
Леви бы даже стало обидно, если бы не стало так зло.
- Ой, а у кого это песок из вагины посыпался, а, Ханджи? - говорит елейно и кулаки сжимает, дыша через раз.
- Чё ты как Картман.
- А чего ты как стерва?
Мы же друзья в конце-то концов. Могла бы и поддержать.
Леви дуется ровно до того момента, как открывается матовая стеклянная дверь в аудиторию. Он в предвкушении замирает. Он хочет увидеть Эрвина, хочет увидеть его непроницаемое спокойное лицо, его широкие плечи и ровную осанку. Почувствовать на себе его тяжёлый взгляд. Снова растечься по стулу, несмотря на то, что он уже всю душу из него выебал.
Но созерцает Эрена Йегера.
- Никто не видел Смита? - спрашивает тот у всей группы. Девчонки приветливо машут ему и лыбятся, чтоб их всех. Да я тебя здесь видеть, сука, не хотел, хочет заорать Леви. Но рычит только:
- Ты! - сразу подскакивает. Сам не знает зачем.
Ему вообще почему-то так обидно, что из-за Эрена, Эрвин злился на него. Он понимает, что и сам в этом виноват, но винить кого-то другого хочется больше, чем себя.
Проще сказать, что это его, пьяного и беспомощного, совратили и растлили, чем признаться, что он, действительно, под градусом готов лечь под любого, кто подойдёт.
- Привет, детка, - лучезарно скалит зубы эта мразь. Леви аж на месте подбрасывает. Он парой шагов подпрыгивает к нему и уже хочет ударить, как у Эрена срабатывает какой-то ебаный со всех сторон рефлекс, и он закрывается рукой так, что тыльной её стороной разбивает Леви нос с одной стороны.
Леви застывает.
Это как будто в тебя воткнули нож, а ты ещё не видишь его, но уже чувствуешь — что-то не так.
Он стоит потеряв дар речи около пары секунд.
А потом на выдохе, с размаху, бьёт лбом Эрену в губы. Так, что лопаются сразу обе. Куда дотянулся.
В аудитории тихо, как в морге. И только после того, как металлический запах ударяет в нос и растекается тошнотой в горле, Леви чувствует, как сильная рука стискивает его за шкирку и оттаскивает на шаг назад.
Всё как в тумане.
Он видит Эрвина.
Ну конечно. Кто же ещё, как не он, будет видеть его в самые уродские моменты в жизни. Эрвин, не разжимая кулака на вороте нацистской футболки Аккермана, кидает Эрену ледяное:
- Вам — оставаться здесь.
А потом чуть ли не рычит Леви в макушку:
- А ты — идёшь со мной, - и тащит его к выходу.
Он, подгоняемый чужим толчком в шею сзади, вваливается в небольшое помещение кафедры. Девушка, сидящая за столом, аж телефонную трубку опускает, хотя до этого говорила по телефону.
По лицу у Леви течёт. Кровь заливается в рот, забивается между зубов, и ни вытереть её, ни глотнуть.
Эрвин говорит ей что-то про то, чтобы пошла и сказала группе, которую он бросил из-за Леви, что он подойдёт минут через десять. Они заходят в его кабинет. Леви как бы знал, что Эрвин не просто препод, а заведующий этой кафедрой, доктор наук и всё такое. Но ни разу здесь не был. Кабинет был светлым. С дубовым столом, кремовыми жалюзи, шкафами, заставленными книгами, и белым диванчиком у противоположной столу стены. Эрвин закрывает за ними дверь и отходит к шкафам. Леви говорит:
- Я не хотел.
- Сколько ещё раз я это услышу?
Много. Потому что у Леви всё через жопу, потому что он сначала делает, а потом думает, потому что последствия своих поступков он видит так же призрачно, как туман на горизонте. Потому что он непроходимый кусок обёрнутого в дорогую упаковку дерьма, а Эрвин носится с ним как с писаной торбой.
Он хочет подойти и обнять Эрвина со спины, но тот разворачивается с аптечкой в руках.
Ну боже ты мой, у тебя есть хоть какие-то изъяны? Нельзя быть таким, нельзя быть таким, нельзя быть таким.
Леви проглатывает встающий над гландами комок и пытается вдохнуть так, чтобы защемившее солнечное сплетение не разразилось болью от того, какой он идеальный, и какой сам Леви придурок.
- Садись, - и Аккерман садится на этот самый диван. Трогает его ладонями, проверяет, какие ощущения вызывает натуральная кожа. Эрвин присаживается перед ним на корточки, подтягивая перед этим брюки на коленях. Заглядывает в лицо.
- Потрахаемся здесь как-нибудь?
Явно не сегодня. Эрвин не отвечает.
У него рожа в крови, он сам не понимает, как странно это выглядит. У него в ноздре булькает. Леви смеётся. Ему смешно. И это тоже выглядит странно. И не только выглядит. Эрвин аккуратно стирает красные пятна с его лица, ватой и антисептиком. Глаза слезятся от запаха. Леви знает, какими настойчивыми могут быть его пальцы, теперь знает, что они могут быть нежными.
Он неподвижно смотрит в его сосредоточенные глаза.
- Я больше не буду, - выдыхает. Как ребёнок.
Ему семнадцать. Он быстро увлекающийся, взбалмошный, шумный подросток. Он слушает тяжёлую музыку и смотрит неприличные фильмы.
Эрвину почти двадцать восемь.
Он — пуленепробиваемое стекло, неизведанная область науки, терра инкогнита. Он любит свою работу и очень устаёт к вечеру.
- Я тоже в шестнадцать часто дрался, - спокойно говорит он и продолжает вытирать Леви размазанное по щекам, - носил берцы с железными носами, чтобы...
- Больнее было бить.
Скинхэдовская штука. Леви улыбается.
- И голову брил? И подтяжки носил? И Лэйна любишь? А «майн кампф» читал?
Ему так интересно всё, что связано с Эрвином, что аж петарды в голове взрываются.
Эрвин смотрит на него очень долго. Так долго, что Леви успевает порозоветь.
- Я люблю тебя.
Он говорит это, потому что сил уже больше нет.
Леви Аккерман шумный, взбалмошный, требовательный, нетерпеливый, грациозный, соблазнительный, смеющийся и смешной, тонкий и звонкий. Мальчик-цветочек. Мальчик-стервоза.
Любимый, любимый, любимый.
- Но если я ещё раз увижу вас рядом, ты — его больше не увидишь никогда. И никто не увидит.
И у Леви дух перехватывает.
Потому что он не знает, шутит Эрвин или нет.