~
— Смотрите!
— Снова вылез...
— И чего ему не сидится в своей норе? Только жизнь портит другим!
— Лучше бы он исчез!
Чунмён вздыхает и склоняет голову ниже, ссутулившись, в надежде стать незаметнее. Каждый житель словно обязан кинуть оскорбление в его адрес. В итоге он накидывает капюшон, натягивая до самого носа, в попытке спрятаться от взглядов.
Юному волчонку-омежке было всего 16 весен от роду, но он уже привык к таким жестоким словам в лицо и грубым шепоткам за спиной. Это было больно. Хотя куда больше душевных шрамов у него болели те, что украшали кожу от макушки до пят.
Глупый волчонок, попавшийся под руку стае чужаков, когда ему было всего 6, стал жертвой за мирную жизнь деревни, проклятый за всех жителей разом. Прошли годы, но воспоминания клыков на тонкой шкурке, ломающихся косточек и металлического привкуса во рту преследовали его до сих пор.
Ему должны были быть благодарны за спасение, но в итоге он оказался прокаженным, которого чурались, подобно призраку.
И неведомо им было о той зудящей боли, что стала вечной спутницей его жизни с тех пор, также не покидая ни на мгновение, кусая ежесекундно каждый шрам и каждую трещинку на теле.
У него болело и тело, и душа. Потерявший родителей в ту ночь, отвергнутый собственной деревней. Он жил из чистого упрямства, хотя порой думал, что исчезнуть было бы действительно легче. Но он был слишком труслив для этого.
В его жизни остался лишь старый подслеповатый дед, отец его отца. Тот и внука-то плохо различал, не то, что его шрамы. Он души не чаял в мальчике, баловал, насколько мог, да гладил ночами по спутанным волосам, слушая тихие всхлипы.
Они жили на самой окраине деревни. Дом их всегда обходили стороной и без лишней надобности не приближались. Чунмён считал, что оно и к лучшему. Хотя бы дома он мог чувствовать себя в безопасности, не ужаленный чужим словом или взглядом.
— Дед, я вернулся. Лекарь дал мне ещё мази, да травяной сбор для тебя, — омега не любил ходить по деревне, но примерно раз в месяц приходилось ходить за лекарствами, без которых они не смогли бы долго продержаться. Лекарь недовольно поджимал губы при виде волчонка, но исправно делал свою работу.
— Молодец, — голос старика был скрипуч, как несмазанные петли, но Чунмёну он был роднее всех.
— Сейчас только руки ополосну и возьмусь за обед, — омега снует, то туда, то сюда, бесконечно что-то переставляя и бормоча себе под нос.
— Они снова что-то говорили? — Чунмён замирает и в тишине дома слышно только потрескивание поленьев в печи. — Ты всегда суетишься, когда тебя обижают, — старик жуёт губы и манит к себе рукой. — Иди сюда.
Чунмён вздыхает и отставляет в сторону чугунок с водой. Он пристраивается на узкой скамье и невольно кидает взгляд на стол. Кусочки дерева, резцы и много стружки. Его старик мастерил невероятные вещи, даже практически ничего не видя, словно на ощупь.
— Послушай... Тебе надо уходить отсюда, — тихие, скрипучие слова прерываются задушенным кашлем.
— Тебе надо выпить отвар. Я заварю! — он вскакивает на ноги, но его останавливает сухая, но не потерявшая сил, рука.
— Сядь и слушай меня, — Чунмён вновь садится, послушно склонив голову. — Мой век скоро закончится.
— Но...
— Это неизбежно и рано или поздно, но всё равно случится. Когда это произойдёт со мной, я хочу, чтобы ты был как можно дальше отсюда.
— Почему? — горло саднит от непонимания.
— Потому что как только меня не станет, тебя отсюда просто сживут. Пусть я стар и слеп, но все в деревне знают, что со мной не стоит связываться. Когда-то я претендовал на роль вожака стаи и главы деревни.
— И куда я пойду? Где меня такого... — "убогого", мысленно добавляет мальчишка, — примут? — слезы одна за другой расчерчивают щеки, оставляя мокрые следы.
— Не то важно, какой ты снаружи. Важно, какой ты внутри. А ты светлый и тёплый, словно само солнце, — огрубевшие подушечки стирают слезы, слегка царапая кожу.
— Но без лекаря я не смогу спокойно жить! Эти раны ни днем, ни ночью не дают мне покоя! Даже если я найду себе приют, как мне быть, если там не сумеют мне помочь?
— Я расскажу тебе одну легенду. Говорят, на юге, в стороне Скалистых Гор, живёт отшельник. Так просто к нему не попасть, да и не каждому он возьмётся помогать. Но коль возьмётся... Некоторые говорят, что в нем мудрость всего нашего мира. Другие, что он просто умелый колдун. Но чудеса он творит вне всяких сомнений. Тебе нужно к нему.
— Так ведь это легенда.
— Легенды на пустом месте не рождаются, — дед сжимает плечи Чунмёна и смотрит своими подслеповатыми глазами в глаза внука. — Я хочу, чтобы ты его нашёл. Он тебе поможет.
— И... Когда? — страх и безысходность сковывают ум юноши.
— Чем скорее ты покинешь это место, тем лучше. Пойдёшь сегодня ночью. Не стоит, чтобы кто-то видел, как ты покидаешь деревню. Тебе надобно подготовить вещи да еду в дорогу. Но не много, они не должны тяготить твой путь, — Чунмён молчит, потерянный в своём неожиданном отчаянии и надвигающемся одиночестве. — Ну же, собирайся!
Омега встаёт на негнущихся ногах и принимается рыться по сундукам. Чистая нижняя рубаха, штаны да накидки на лето и зиму, пару верхних рубах, охотничий нож отца, мазь от боли, фляга с чистой колодезной водой, буханка свежеиспеченного хлеба, кусок сыра да вяленого мяса. Всё это аккуратно кладётся на отыскавшуюся тряпицу и завязывается в узелок. Чунмён лишь вздыхает во время сборов, раз за разом касаясь руками родных стен, которые ему придётся так скоро покинуть.
Солнце клонится к закату, когда он принимается за приготовление ужина. Последнего, который он проведёт в этом доме вместе с родным человеком.
— Не вздыхай так. Тебя ждёт впереди целая жизнь. Не убивайся по тому, что не стоит того, — говорит дед за ужином, зачерпывая деревянной ложкой тушёный картофель.
— Ты моя семья, а это мой дом. Как я могу за пару часов смириться, что мне навсегда придётся покинуть это всё...
— Твоя судьба нелегка. Но я верю, что у тебя будет всё хорошо.
Вечер постепенно уступал место ночи. Звезды разгорались меж рваных облаков, луна то и дело выглядывала из-за них, словно подсматривая за маленькой деревней.
— Держи путь всё время на юг, в сторону Скалистых Гор. Солнце должно вставать у тебя по левому боку, — Чунмён стоял посреди дома уже в образе волка и держал в зубах узелок с вещами. Взгляд его был одинок и тосклив. — Дорога займет около десяти дней. Будь осторожен и береги себя. Всегда.
Старческая рука зарывается в мех, перебирая жесткую шерстку, а затем подталкивает к выходу. Омега поскуливает, тычется мокрым носом в родную шею, а затем резко срывается с места. Бежать сейчас, как можно быстрее, пока можно заставить себя, пока решимость ещё есть.
Дорога легко ложилась под лапы, и Чунмён всё бежал, обращаясь в слух, подмечая любую деталь, лишь бы не погружаться в свои мысли. Он бежит до самого рассвета, пока не валится без сил в каком-то подлеске. Усталость столь сильна, что сил хватает лишь свернуться калачиком вокруг своих жалких пожитков и провалиться в спасительный сон.
Так проходили день за днём. Погода становилась всё теплее и суше, солнце всё сильнее припекало, леса всё чаще перемежались полями разнотравья. Горы с каждым днём всё сильнее возвышались над ним, подавляя своим величием. И чем ближе они были, тем сильнее задавался он вопросом, где ему искать того отшельника.
Спустя декаду дней, как Чунмён покинул дом, он стоял у подножья гор. В весьма полегчавшем узелке почти не осталось еды. Желудок предательски урчал, но он экономил, не зная, что ждёт его впереди. Солнце светило во всю силу. Давно перевалило за полдень. Воздух был важным и тяжёлым, пропитанный запахом незнакомых трав. От всего этого клонило в сон. Чунмён примостился под старым раскидистым дубом, прикрывая глаза.
Сон сморил его мгновенно, утомленного голодом и долгим непривычным путешествием. Ему снился дом и тепло родных людей рядом. И даже когда дрема стала отступать, ощущение, что они всё ещё рядом, даря своё тепло и ласку, не покидало его.
— Проснулся?
Чунмён резко распахивает глаза, слыша незнакомый голос. Рык непроизвольно рвётся из горла. Он припадает на передние лапы и исподлобья смотрит на незнакомца.
— Ну же, тише, волчонок. Я тебя не обижу. Ты ведь искал меня. И я пришёл тебе помочь, — волк удивлённо наклоняет голову набок и непонимающе смотрит на человека напротив. — Перекинься, и мы с тобой поговорим.
Чунмён подозрительно смотрит на незнакомца, но всё же рискует довериться. Он сомневается, что этот мужчина может быть тем, кого он ищет, но он мог хотя бы помочь. Подхватив узелок с вещами, он скрывается за толстым стволом дерева, прячась от глаз незнакомца. Через минуту он выходит назад уже в своей человеческой ипостаси, одергивая рубаху.
— О, а ты ещё младше, чем я думал, — мужчина встаёт с насиженного места и подходит вплотную.
— Кто вы? — за десять дней, что омега провел в одиночестве и молчании, голос успел совсем сесть, а потому он тут же подводит своего хозяина, выходя совсем тихим и хриплым.
— Я отшельник с юга. Я знаю, что ты пришёл в эти края в поисках меня.
— Вы слишком молоды для отшельника, — сомнительно говорит Чунмён.
— Мой внешний вид и возраст никак не связаны. Не бойся, я тебе не наврежу. А теперь идём. Пора тебя накормить нормальным обедом.
При слове "обед" желудок предательски урчит. Чунмён вздыхает и следует за мужчиной. Ему ничего не остаётся, как верить. Ведь его дед сказал же, что отшельник — добрый колдун, а значит неудивительно, что он смог найти его.
К удивлению Чунмёна, дом отшельника находится буквально в двух шагах. Вокруг шелестят травы, а позади начинается небольшой лесок. Внутри тепло и светло, с потолка свисают сушёные травы и пахнет чем-то пряным, так знакомо и в то же время неуловимо.
Обед, обещанный отшельником, проходит в молчании, и лишь омега то и дело бросает любопытные взгляды, но тишину не нарушает.
— Сними рубаху, — просит мужчина, когда на столе уже наведена чистота.
— Зачем? — Чунмён хватается за ворот, с непониманием глядя на отшельника.
— Тебе не стоит меня бояться. Я не причиню тебе вреда и не сделаю ничего плохого, — он подходит вплотную и ведёт пальцами вдоль шрамов в нескольких сантиметрах от лица. — Я чувствую тут боль. Она по всему телу. И она не проходит, словно каждую ночь эти шрамы заново вскрываются, — Чунмён непроизвольно передергивает плечами. — Но мне нужно увидеть больше, прежде чем я решу, как мне быть. Если ты смущаешься, можешь повернуться спиной, мне будет и этого достаточно.
Чунмён вздыхает и отворачивается, распутывая шнуровку на груди и, наконец, стягивая рубаху. По коже проходится тёплый ветерок из открытого окна, кожа покрывается мурашками. Горячие пальцы отшельника касаются кожи в нескольких местах, аккуратно ощупывая шрамы, но ощущение быстро исчезает.
— Можешь одеваться.
Когда ткань вновь скрывает кожу, мужчина уже погружен в какую-то книгу, что-то сосредоточенно вычитывая.
— Вы правда сможете мне помочь?
— Это будет непросто и займёт время, но я помогу тебе.
— Как вас зовут?
— Никак. Все меня зовут отшельником с юга.
— И всё же у человека не может не быть имени.
— Меня никто им не называет уже очень давно. Кажется, будто это было в прошлой жизни, — он ловит на себе взгляд юного гостя. — Ну хорошо. Моё имя Минхо. Но лучше не называй меня так, хорошо?
— А я Чунмён, — представляется омежка, понимая, что совсем об этом забыл.
— Я знаю, — его одаривают тёплой улыбкой, какой не дарил никто и никогда, и губы сами растягиваются в ответ.
Жизнь Чунмёна меняется. Он помогает отшельнику, учится разбираться в травах и правильно собирать их, заботится о больных животных, которые тоже приходят за помощью, и читает некоторые книги, которые разрешает брать отшельник.
Каждый вечер заканчивается тихими заговорами над головой омеги, пока солнце клонится к закату, а ветер трепетал его волосы. После его ждет горький отвар, к которому, однако, удалось быстро привыкнуть. Всё это так странно и непонятно. Но его боль отступает, медленно и нехотя отпуская его из своих объятий. Всё меньше тревожат его кошмары, и даже кажется, что жуткие рубцы не так сильно выделяются на фоне теперь уже не такой уж и бледной кожи.
А ещё, Чунмён правда не до конца в этом уверен, но, похоже, он влюбился. По крайней мере так описывалось в книжках и рассказах деда то чувство, что селится в его сердце. И он каждый раз с трепетом смотрит на отшельника, слушает его рассказы, а по ночам одними губами произносит его имя, беззвучно хихикая в подушку. Ведь он тот, кто принимает его, кто относится к нему с лаской, искренне переживает и журит, когда он не заботится о себе и своём здоровье.
Чунмён никогда ещё не чувствовал себя настолько живым и счастливым. Хочется смеяться до боли в скулах, хочется петь и танцевать, пусть у него и не слишком получается, но это и неважно. Его душа обрела покой, ведь никто его больше не укоряет за то, что он просто существует.
— Не смотри на меня так, малыш. Не стою я твоих взглядов, — говорит одним из вечеров отшельник, привычно протягивая чашку отвара.
— Разве то, что я чувствую — плохо? — Чунмён прикладывает руку груди, там, где бьется его молодое сердце.
— Вовсе нет, но я не тот, кто сможет подарить тебе желаемое. Ты ведь ничего не знаешь обо мне, чтобы любить.
— Мой дед говорил, что причины для любви не нужны. Она просто есть, — омега поджимает губы в одну упрямую линию, впервые споря с мужчиной.
— Он был мудрым. Но всё же...
— Тогда расскажите о себе! И я смогу найти за что вас любить!
Минхо качает головой, как бы говоря: "Упрямый ребенок".
— Я тоже проклят. Я был ещё глупым юнцом, что думал лишь о себе тогда. Это было давно. Однажды, по своей же глупости, я разгневал богов. И они наказали меня. Наказали бессмертием. И моя жизнь текла, а я не менялся. Я видел, как постепенно старились и умирали мои родители, мои братья, но поделать ничего не мог. Не мне тебе рассказывать о том, как больно терять семью. Я пообещал себе, что больше никого не пущу в свою жизнь. Я покинул деревню, начал странствовать, учиться колдовству и лекарству, помогать людям, чтобы искупить свою вину. Но боги меня до сих не простили, — в руках мужчины появляется нож, и он медленно проводит по ладони. Порез сочится кровью, но лишь пару секунд, а затем затягивается, не оставляя и следа. — Я не могу умереть, как бы ни хотел. Я пытался. И это было ужасно. А раз я не могу умереть, то я всё ещё буду придерживаться слова, что дал себе сотни лет назад. Прости, но... Когда я сниму твоё проклятье до конца, тебе нужно будет уйти.
— Нет! – Чунмён кидается вперед, хватаясь отшельника за руку, что ещё минуту назад касался нож. — Пожалуйста, не гоните меня! Я буду молиться всем богам, чтобы они вас простили! Буду помогать вам с травами, буду готовить и убирать. Только позвольте быть рядом. Мне больше ничего не надо. Пожалуйста…
— Когда-нибудь тебе станет этого мало.
— Даже если так, то обещаю, что вы об этом не узнаете.
Минхо вздыхает и притягивает к себе незадачливого паренька, у которого на судьбе, видимо, написано быть любимчиком проблем. А он… он устал быть один. И он знает, что пожалеет когда-нибудь о своей слабохарактерности. Но сейчас он позволит остаться этому мальчику рядом, позволит себе обнимать его. И кто знает, что их ждет впереди?
~
— Может хватит дуться? Не будь как дитя! Ну подумаешь, обокрал этот мальчишка твой храм пару сотен лет назад.
— Он нахал, каких ещё поискать! Вот ещё, буду его прощать. Пусть дальше мучается!
— А второго тебе не жалко? Ты ведь бог любви. Готов ещё и его неповинную, итак настрадавшуюся душу мучить?
Бог вздыхает и снова обращает свой взор на мир людей.
— Я подумаю над тем, чтобы простить этого глупца.