Теперь она могла мерять безумными прыжками ступени места, на которое когда-то смотрела с благоговением. Но это было позавчера.
Теперь она могла ходить по всей столице Республики, давясь смехом и ловя на себе изумленные взгляды разумных. Кажется, когда-то она их защищала, а, может, и нет. В любом случае, это было позавчера.
Теперь она могла тянуться руками к небу и искать там солнце, а находить одно только небо. Когда-то она делала всё ради одобрения лишь одного парня с тех небес. Но это было позавчера.
А кроме этого позавчера у неё больше ничего никогда и не было.
Больше ей не было нужно, вслушиваясь в шум города, слышать в нем взрывы и крики умирающих людей.
но кто сказал что она их не слышит
Больше не было нужно, слыша манящий аромат еды из соседней кафешки, чувствовать в нем запах гари с металлическим оттенком крови.
а она чувствует и не только запахи
Больше не было нужно, глядя в небо на облака, видеть в них вместо фантастических зверей очертания десантных кораблей.
а она видит вообще всё что ей видеть не надо
И больше не было нужно контролировать эмоции и чувства, как её учили когда-то.
плохо видимо научили
И она рвала оковы, обретая свободу.
* * *
Улицы Корусанта никого не приветствовали. Оказался тут — твои проблемы, наши правила. А она приходила на них со своими правилами, вернее, не приходила вообще.
Забиралась в самые дальние переулки, карабкалась на этажи домов-небоскрёбов и прыгала с них на крыши домов пониже, металась от одной кантины до другой, даже ничего не покупая. Словно она стала бессмертной — ни голод, ни жажда ей больше почему-то не были страшны.
Везде, где бы она ни была и что бы не делала, она смеялась. Заливалась смехом, хохотала до упаду. Теперь-то ей могло быть весело, она больше ни от кого не зависела, больше не пыталась кому-то понравиться. Теперь она могла быть счастливой.
но почему-то не получается
Она сама это выбрала, и она не променяла бы это ни на что. Она продолжала убеждать себя в этом, даже когда в одной из безлюдных улочек её смех превратился в протяжный вой. Наконец-то не она, а Асока взвыла и ударила кулаком в стену, оставляя в ней вмятину. Боль отрезвляла, возвращала сознание, а вместе с ним приходило осознание.
Воцарялась тишина.
* * *
Асока не понимала этот мир. Мир, который она, они защищали. Мир, который всегда был для них приоритетом. Мир, ради которого расшибались в лепёшку и который плевал на них с высочайшего небоскрёба Корусанта.
Подай, принеси, убери, собери, разбери, собери снова — Асока бралась за любую работу, какую бы ей ни сунули. Порой ей везло, и заказчики с лицом, полным презрения, швыряли ей под ноги обещанные деньги. Чаще они давали ей пару-тройку кредитов и, усмехаясь, спрашивали, что им сделает какая-то непутёвая девка, которую родители вышвырнули из дома.
А ещё чаще они не давали ей ничего.
У Асоки в руках был лишь горячий каф вместо ужина, который обжигал ледяные пальцы, а на щеках — солёные слёзы, замерзавшие в лёд от температуры на улице. Асока обещала себе что-то изменить ещё вчера.
вчера которое будет длиться бесконечно
Она зашла в квартирку, по площади напоминавшей любую кладовку Храма. Легла на грязный, жесткий матрас, в толщину от силы сантиметров пять-шесть. Высыпала на ладонь половину банки таблеток снотворного, язвительно желая самой себе приятного аппетита, и проглотила залпом. Посмотрела в потолок и, закрыв глаза, пожелала себе ещё только одного.
Спать без сновидений.
А потом проснуться в очередном зимнем вчера, стуча зубами от холода и обещая себе что-то изменить.
а лучше не проснуться вообще
* * *
Асока больше так уже не может. Она встаёт утром, чтобы лечь вечером. У неё нет ничего, кроме мешков под глазами, и никого, кроме самой себя.
Да и она сама, если быть совсем уж честной, у неё есть только где-то на четверть.
Она просыпается. Лежит час, второй, третий. Встаёт. Растирает затёкшие за ночь руки и ноги. Выходит из квартирки. Работает. Слушает крики очередного нанимателя с безразличным выражением лица. Работает. Работает. Работает. Уходит. Заходит в квартирку. Падает. Глотает таблетки. Спит.
а ведь даже у неё должно быть место где кто-то её ждёт
У Асоки огрубевшая кожа, потерявшая былой ярко-оранжевый оттенок. У неё красные глаза, смотрящие в одну точку и так и норовящие закрыться.
А ещё у неё спидер, который не умеет нормально работать.
Асока ругается себе под нос и изо всех сил пинает «надоедливую консервную банку, которая лучше умеет кататься по полу, чем летать». А рядом слышится голос.
— Не умеет он кататься, он такой же круглый, как и ты!
— Да я круглая дура, вот я кто! А это — круглая консервная банка! — вопит Асока и размахивает руками под громогласный хохот паренька её возраста. Она смотрит на него, и почему-то сегодня она улыбается.
А потом она улыбнётся ещё раз в мастерской. И ещё раз, но уже под дождём. С шоколадом во рту, со слезами на щеках, с издёвкой или нежностью, в любом месте и в любое время. Она улыбнётся, и через её улыбку в её серую и тоскливую жизнь ворвётся завтра, снося все глупые картонные декорации, которые так не шли этой дерзкой девчонке, и звонко захохочет, высыпая всё снотворное из банки куда-то в окно. Таблетки полетят белыми снежинками, которые так не пойдут этой ласковой тёплой весне. А холода на улице уже сегодня могут выметаться куда подальше — теперь в каждом из её дней есть такая весна, которая может быть только у того, кто прошёл через огонь и воду, через войну и битвы, через зиму и лето.
Через небесного парня и позавчера.
а пройдёт ли сам небесный парень своё позавчера уже не так и важно
да?