По осколкам

Одним солнечным вечером, когда рыжие лучи окутывали спальню, Дазай решил, что окончательно сошел с ума. Может быть, дело было в том, что новые таблетки не подошли — об этом он подумал в первую очередь, — а может, в его новой квартире и вправду обитал призрак. Дазай нервно усмехнулся, цепенея от растущего страха. Полная ерунда. В мире эсперов бывает много странного, но он ощутил себя героем какого-то до смешного банального хоррора.

      Из зеркала, что висело в спальне, на него смотрел юноша — высокий и худой, немного сутулый, но примерно одного с ним роста, одетый во все белое. Цвет одежды практически сливался с болезненной кожей. У него были черные волосы до плеч и темные-темные синяки вокруг глаз, словно он никогда в своей жизни не спал. Дазай даже обернулся, но никого за своей спиной не увидел. И не увидел бы, ведь юноша абсолютно точно находится за стеклом. Дазай снова взглянул на отражение. Поняв, что его точно заметили, юноша криво усмехнулся, не скрывая надменности и искр злобы, но потом покачал головой и скрылся за границей зеркала.

      Дазай пришел в себя только тогда, когда зашло солнце и в комнате стало темно.

      После этого таблетки он поменял, но это не помогло.

***

      — Жаль, что я не могу услышать тебя.

      Юноша в зеркале кивает. Кажется, сегодня у него нет настроения, но он не уходит. С тех пор, как они столкнулись, призрак не боялся появляться. Он часто наблюдал за хозяином квартиры, порой даже пытался его напугать, однако Дазай стойко терпел все это. А потом начал с ним разговаривать и заметил, как с каждым днем юноша становится все спокойнее и дружелюбнее. Он оказался славным, даже стал иногда искренне улыбаться — когда полагал, что Дазай этого не видит. И таким образом мрачный призрак постепенно превратился во внимательного слушателя.

      В кухне не было зеркал, но Дазай специально повесил одно на стену у стола, чтобы юноша мог следовать за ним. Это уже не было чем-то жутким или бредовым — Дазай привык и даже был рад, что изголодавшийся по вниманию призрак готов слушать о том, как прошел рабочий день в агентстве. Наверное, он и вправду сошел с ума, но не признается в этом. В последнее время на душе отчего-то так паршиво, что в определенный момент стало плевать. Оказывается, выговариваться кому-то даже приятно. Однако со временем возникло желание все-таки услышать ответ. Не только потому, что хотелось отклика, но и потому, что стало интересно, каким бы мог быть голос этого человека. Дазай представляет его тихим и успокаивающим.

      — Если бы ты рассказал мне, что тебя расстроило сегодня, то я бы помог разобраться с этим, — Дазай отпивает чай и замечает, как юноша в отражении прячет взгляд. — Хотя ты постоянно страдаешь из-за того, что твоя душа не упокоилась.

      Ответа, конечно, нет, но Дазай и сам понимает, что прав. Он мягко дотрагивается пальцами до холодной зеркальной поверхности. Юноша по ту сторону долго смотрит на его руку, а после разворачивается и снова исчезает за границей. Грудную клетку сдавливает от чувства, которое Дазаю не приходилось испытывать уже давно. Он едва может вспомнить некоторые, особенно трагичные, моменты своей жизни, да и никогда не стремился к тому, чтобы побороть это, но зато отлично помнит щемящую боль от осознания своего бессилия.

      Когда близкий человек умирает, но время упущено и помочь уже ничем нельзя, или когда раз за разом окружающие люди отталкивают и насмехаются. Потери и непринятие с самого начала шли за его спиной, и он научился жить с этим, делая вид, что ему все нипочем, потому что в этом мире иначе нельзя.

      Помочь этому бесконечно грустному юноше он тоже не в силах.

      Дазай полагал, что давно утратил способность чувствовать, и был бы рад, будь это правдой. Он мысленно называет себя сумасшедшим, ведь как могло случиться так, что его душу выворачивает наизнанку из-за призрака, в реальности которого стоит усомниться. Может, это всего лишь галлюцинация. Не мог же он в самом деле проникнуться к ней чувствами…

      Через час Дазай возвращается в комнату и с облегчением обнаруживает, что юноша находится там — сидит у самого края зеркала, прислонившись в нему лбом. В полумраке его образ кажется совсем живым. Будто бы и нет никакого зеркала, а этот человек материален и до него можно дотронуться — провести пальцами по острому подбородку, скользнуть по щеке и зарыться в волосы, бережно потрепать их. Дазай тихо садится напротив него и мысленно с облегчением вздыхает — призрак никуда не ушел. Тогда он тоже прислоняется к зеркалу лбом. Увы, вместо тепла другого человека Дазай чувствует лишь холодное стекло.

      — Посмотри, во что я превратился после… — он запинается.

      После чего? Вспомнить не удается уже какой год, и поэтому каждый раз охватывает беспокойство, перерастая постепенно в пустую тоску. Или, возможно, ничего тогда не произошло — Дазай просто наглотался таблеток и провел в больнице несколько недель, в очередной раз переломив свою жизнь и психику в худшую сторону.

      — Я принимаю за мистику то, что на самом деле сидит в моей голове?

      Юноша выпрямляется и долго смотрит на него, прежде чем протестующе закрутить головой. В его взгляде Дазай без труда читает грусть и сожаление. Сам злится непонятно на что.

      На следующий день Дазай привел в гости Накаджиму. Тот был слишком обеспокоен, как наставник устроился в новом доме, но не только это являлось причиной — Дазаю банально одиноко от той тишины, что каждый день нарушается лишь его собственным голосом, хоть он и не признается вслух.

      — Дазай-сан, может, вам стоит вернуться в общежитие? — спрашивает Накаджима, устраиваясь на диване в гостиной.

      Дазай ставит перед ним стакан виски, а сам устраивается в кресле. Он напряженно следит краем глаза за отражением в зеркале, но пока не замечает там ничего.

      — Ты впустую переживаешь, — Дазай улыбается, подносит стакан к губам и делает небольшой глоток. — У меня все прекрасно. И соседи на меня не жалуются.

      Накаджима сначала слабо краснеет, потом тоже улыбается и вздыхает, но по нему видно, что он все еще напряжен. Хочет что-то снова сказать, но перед этим выпивает.

      — Вы и на работе редко появляетесь. Без вас скучно.

      — Дел хватает, — уклончиво говорит Дазай. — Но я всегда рад видеть тебя.

      Он наклоняет голову на бок, смотрит на Накаджиму и улыбается ему — мягко, добродушно. В ответ раздается тихий вздох, а за ним — негромкий шорох. Вскоре Накаджима оказывается на чужих коленях, устраивает голову на плече и ноги закидывает на подлокотник. Он закрывает глаза, почти мурчит, когда длинные пальцы бережно перебирают волосы. Своеобразный ритуал, который как-то сам устоялся между ними после переезда. Дазай эгоистично закрывал глаза на причины такого чересчур доверительного отношения к себе.

      Подобная кошачья терапия очень успокаивает, и Накаджима только рад помочь — невольно чувствует свою вину за что-то.

      Внезапно Дазай слышит, как разбивается зеркало, и вздрагивает, отстраняя от себя Накаджиму. Он крепко сжимает чужие плечи, с трудом прячет свой страх, который вот-вот мог позорно отразиться на лице. Тот, кто живет в зеркалах, оказывается, обладает силой, чтобы достучаться до этого мира. Дазай чувствует каждой клеткой своего тела чужую ярость. Накаджима не столько напуган, сколько не понимает происходящего. В квартире повисла глухая, давящая тишина, а Дазай не может заставить себя пошевелиться. Это длится до тех пор, пока Накаджима первый не вскакивает на ноги.

      Зеркало в гостиной пошло трещинами. Одно движение — и оно осыпется на пол мелким блестящим дождем. Дазай боится даже вздохнуть. Ему кажется, что эти осколки проникнут в его легкие.

      — Думаю, тебе пора, — едва слышно произносит он.

      Накаджима игнорирует и подходит к зеркалу, рассматривая его с беспокойством. Отражение искривляется, дробится.

      — Тебе не стоит…

      Тихий голос Дазая прерывается коротким вскриком — Накаджима бледнеет и сбивчиво дышит, напуганный тем, что увидел в разбитом зеркале, а секундой позже осколки со звоном осыпаются на пол. Больше не медля ни секунды, Дазай вскакивает и уводит все еще шокированного Накаджиму в коридор.

      — Ацуши, — он хлопает его по щеке, привлекая внимание к себе, — посмотри на меня. Что тебя так напугало? Это всего лишь зеркало.

      Накаджима вздрагивает всем телом, и Дазай изо всех сил пытается прочитать мысли по его выражению лица, но видит лишь растерянность, шок.

      — Не может быть, — шепчет Накаджима и мотает головой. — Дазай-сан, вам нельзя оставаться здесь. Иначе он… он…

      Теперь Дазай абсолютно ничего не понимает. Единственное, что приходит в голову — осознание того, что он не сходит с ума и что нет здесь никакой мистики. Ему хочется расспросить об этом, но он решает выпроводить Накаджиму и сделать это позже.

      Правда, тот совсем не торопился уходить, тут же придя в себя и отпираясь.

      Закрыв за ним дверь после недолгого спора, Дазай прислоняется спиной к стене, переводит дыхание. Теперь можно не строить из себя холодную невозмутимость, и на него накатывает ноющая усталость, перерастающая в головную боль.

      — Да кто ты, черт возьми? — в голосе звучит отчаяние. — Что с тобой не так?!

      В квартире снова повисает тишина. В голове Дазая со звоном отдается его собственный голос под громкое биение сердца.

      Он не знал, сколько времени утекло, но приходит в себя от негромкого короткого стука и открывает глаза — перед ним, в зеркале шкафа-купе, сидит юноша в белом. Его бледные поджатые губы и чуть сведенные брови говорят об остатках раздражения, но во взгляде читается признание вины.

      — Он тебя знает?

      В ответ следует короткий кивок.

      — Я… тоже знаю тебя?

      Юноша колеблется, но кивает — медленно, осторожно, и тут же прячет глаза в тени черных волос. Он шевелит губами, конечно, беззвучно, а Дазай безрезультатно пытается вспомнить его. Разум упорно скрывал образ, который так хотел забыть, но Дазай мог собрать картинку из того, что было, и заполнить пустоту своими догадками.

      Он совсем не помнит, как выглядел глава Крыс Мертвого Дома и что с ним стало, но прекрасно знает, что в день, когда все закончилось, его рядом не было. Зато был Накаджима.

      Дазай делает тяжелый вздох и запрокидывает голову. Потом поднимается на ноги, чтобы завесить все зеркала в квартире.

      Где-то через месяц он собирается с мыслями и соглашается на встречу с Накаджимой, и тот, как только они пересекаются в сквере, сияет, но быстро эта радость оказывается спрятанной подальше — на ее место приходит грусть. Настроение обоих не вяжется с прекрасной, пусть немного пасмурной, но теплой погодой и беззаботным видом прохожих.

      — Простите меня, — Накаджима склоняется, чуть ли не пополам, и Дазай по привычке хлопает по белой макушке. — Я повел себя некрасиво. Но вы должны знать, что я ничего плохого не хотел, просто…

      — Во-первых, встань ровно. А во-вторых, объяснись.

      Накаджима сразу выпрямляется и торопится нагнать Дазая, который направился вниз по улице прогулочным шагом. Только рассказывать все мальчик-тигр не торопился, явно раздумывая над тем, как правильно начать. Однако, наконец решившись, он останавливается и вытягивает руки вперед. Дазай замирает напротив. Ему протягивают матовый пакет для улик. Внутри проглядывается что-то плоское, покрытое темнеющими разводами.

      — Это единственный осколок, оставшийся от того самого зеркала, через которое Фёдора Достоевского заключили в ту реальность. Я полагал, что это важно для вас, но вы были не в себе после произошедшего, а вскоре и вовсе забыли… Мне следовало отдать его раньше, но я сомневался… Может быть, вы хотели оставить все в прошлом…

      Дазай не знает, что следует ответить на это, но и не чувствует раздражения, которого боялся Накаджима. Он осторожно берет пакет и прячет во внутренний карман плаща.

      — Дазай-сан, если… если он нашел вас спустя два года, то…

      — Не думаю, что он нашел меня ради освобождения, — тихо отвечает Дазай и продолжает идти дальше.

      — Но что вы будете делать?

      Дазай предпочитает промолчать — не обязательно Накаджиме знать о его мыслях. Он полагает, что Достоевский понятия не имеет о том, что кто-то решил сохранить осколок, и от этого его сердце снова неожиданно переполнилось тяжелой тоской и сожалением. Тяжело, даже не вздохнуть.

      Дазай возвращается домой поздно вечером и первое, что делает, — снимает с зеркал все тряпки. Сердце быстро колотится, отдаваясь в висках, и он не слышит ничего, кроме собственных мыслей. Дазай до сих пор не может поверить — у него появилась возможность сделать то, что казалось невозможным, изматывая душу. И ему отчаянно хочется увидеть его, пока есть надежда, что он не ушел.

      Они ведь не виделись почти месяц с тех пор.

      Дазай включает свет во всех комнатах и бегает встревоженным взглядом по зеркалам, однако не видит никого и хочет закричать в голос, сломать что-нибудь в попытке избавиться от чувства вины. Он тяжело находит силы, чтобы прийти в себя — выключить свет, оставив ночник в спальне, и унять дрожь.

      Его разбудил едва различимый стук. Дазай с трудом приоткрывает глаза — действие снотворного оказалось не столь сильным — и видит в полумраке знакомого человека. Достоевский с прошлой их встречи стал выглядеть более измученным и усталым. Но все еще был здесь, и Дазай подрывается с места, за секунды пересекает комнату, захватывая со столика сверток и сразу разворачивая его. Он не думает ни о чем, когда одной рукой хватает осколок, аннулируя способность, а второй вытягивает ничего не понимающего Достоевского из зеркала.

      Теперь Дазай чувствует тепло чужой кожи, слышит тихий удивленный вздох и не может выпустить из объятий худое тело. Он должен что-то сказать, но слов никаких не находит, а Достоевский в его руках мелко дрожит и не пытается оттолкнуть.

      — Я так долго искал тебя, — тихий слабый голос звучит совсем рядом, и Дазая от него самого пробирает до дрожи. — Думал, тебе плевать, но оказалось… ты ни в чем не виноват…

      Этот голос, который он, казалось бы, слышит впервые, на самом деле такой родной, будто бы всегда находился в сердце. Дазай шумно выдыхает, чувствуя, как внутри все переворачивается от облегчения и радости — блуждания по темному зазеркалью для Достоевского наконец закончились. Ему не обязательно помнить о том, что связало их тогда, два года назад, чтобы быть уверенным в своих чувствах и в том, что поступил правильно.

      — Не важно, что тогда произошло, — прерывает его попытки Дазай. — Теперь я понимаю, что не давало мне вернуться к прежней жизни.

      Этот слабый человек совсем не вяжется с представлениями о том, как должен выглядеть опасный преступник. Но, судя по всему, виной тому были годы, которые Достоевский провел в скитаниях. Дазаю все равно — он наконец-то чувствует спокойствие, наконец-то крепко сжимает в объятиях того, кого уже не надеялся спасти, и готов целовать его каждый день, каждый час, каждую минуту, чтобы избавить от той печали, что разрывала душу все это время. Ему страшно думать о том, что Достоевскому пришлось бы провести вечность в том мире, если бы тогда Дазай все-таки свел счеты с жизнью. Он не может позволить себе снова потерять нечто важное, ставшее частью души.

      — Хочешь сказать, что тебе правда не хватало меня? — Достоевский, кажется, улыбается и тычется носом в щеку, словно одомашненный дикий кот. — Подумать только, все пошло не по плану, но в итоге сложилось именно так, а я ведь… уже смирился с тем, что проведу вечность, безмолвно наблюдая за тобой.

      — Зато я влюбился в тебя целых два раза.

      Дазай сам коротко усмехается над своими же словами, пытаясь придать им меньше серьезности и немного разрядить обстановку, но конечности все равно немеют и дыхание от волнения перехватывает. Он никогда и никому не признавался в любви, пусть и таким способом. А Достоевский все так же тепло улыбается и кладет руку на его грудь, наслаждается трепетным биением сердца и, кажется, вот-вот растает от счастья.

      Он, конечно же, не будет говорить об этом вслух, но Дазай и так знает.