В тот день, когда я в очередной раз наблюдал то странное состояние, которое постигало моего друга во времена изнуряющей скуки, я вдруг задумался о том, что не плохо было бы вновь попытаться вытянуть его из пучины своего грязного дела. Каждый раз видя, как глаза Шерлока Холмса заливались пустотой, а тело превращалось в половую тряпку, я приходил в ужас. Я либо закрывался у себя в комнате, и брался за любую книгу, дабы отвлечь себя, либо ставал свидетелем этой нездоровой привычки. Нужно ли было говорить, что его пагубное обращение со своим здоровьем волновало меня? И беспокоило не только как врача, но и как близкого, и, возможно, единственного друга Холмса. Порой его несуразное состояние сопровождалось вещами ужаснее, чем сам период опьянения: сильная интоксикация, рвота, а затем он несколько дней, а может и недель, лежал как труп в своей постели. А я был няней, ведь по его мнению, я должен был посвящать ему всё свое время. Тогда, вдоволь набегавшись, я садился рядом и вычитывал Холмсу лекцию о вреде наркотиков. Слушал, а главное, слышал ли он меня? Никогда. Но, должен признать, для успокоения своей совести я делал это, чтоб не брать на себя ответственность. К сожалению, это было тщетно.

Той холодной весной 1888 года, когда отравление морфием вновь настигло Холмса, и он опять лежал в кровати, отвернувшись от меня и от всего мира, я решил действовать настойчиво. Я не мог себе позволить и далее продолжать наблюдать за тем, как мой друг губит себя и свой талант.

Когда он в очередной раз провалился в сон, обычно сопровождающийся либо бессвязным бормотанием, либо глубокими сновидениями, во время которых Холмс будто впадал в летаргию, я вышел в гостиную. Взяв из его секретера лист бумаги, я сел за стол, макнул перо в чернила и максимально разборчиво написал:

«Здравствуй, Персиваль…»

Остановился. Нужно было подумать, как правильно сформулировать свою мысль. Персиваль должен понять меня с одного письма.

Я отложил перо и осмотрелся. Все было как обычно. Нет, я не буду говорить, что я слишком брезглив, или же моя чистоплотность преобладала над ленью. Но порой даже я начинал брезговать перед тем, что устраивал вокруг себя Шерлок Холмс. Я наклонился и поднял с пола осколок от тарелки, принадлежащей хозяйке дома. Не думаю, что она обрадуется, когда поймет, что ее сервиз стал еще меньше.

На диване лежала скрипка. Он не прикасался к ней уже более трёх месяцев. На черном лакированном футляре появилась пыль.

Я вернулся к письму. Вновь макнул перо в чернила. Вероятно, выкладывать всю проблему сразу было бы очень невежественно.

«Здравствуй, Персиваль

С нашей последней встречи прошло уже несколько лет, а с последнего письма — больше года. Не буду скрывать: пишу тебе с просьбой о помощи, а о какой — расскажу при встрече. Прошу тебя назначить ее, когда тебе будет удобно, и сообщить мне. Надеюсь, что ты пребываешь в добром здравии, и ответишь на мое предложение с позитивным настроем.

С уважением, Джон Уотсон.»

Я откинулся на спинку стула и еще с минуту сидел, закрыв глаза. Во мне таилась надежда, что Персиваль не будет слишком занят, или же он не вернулся обратно на родину. Уж слишком много прошло времени.

Я положил свернутую бумагу во внутренний карман пиджака и прислушался: Холмс, вероятно, еще спал. Я тихо заглянул в комнату. Он лежал, отвернувшись лицом к стене и закутавшись в одеяло.

Поспешно надев пальто, я вышел на улицу и еще раз проверил, не забыл ли письмо. Под пальцами зашелестел шершавый лист.

Купив на почте конверт, я вложил в него бумагу, заклеил и надписал:

«Монкс Орчард роуд. Беккенгем. Лондон.»

С неким опасением отдал конверт пожилой женщине за стойкой, и внимательно проследил за ее реакцией. Адрес, выписанный черным чернилом на конверте, не славился лестными отзывами.

Моё письмо было словно отправлено в бездну. Я вызывал из Ада самого Вельзевула.

А в доме на Бейкер-стрит 221В меня уже поджидали. Не успел я открыть дверь и снять пальто, как в лоб мне прилетело:

— Что вы делали на почте, доктор Уотсон?

Он стоял, оперевшись о каминную полку и чуть согнувшись от бессилия. Его бледное лицо утопало в тени черных, сбившихся в клоки волос. На нем была ночная рубашка и халат, которые свисали с него, как с мертвеца. Холмс изрядно похудел за эти несколько месяцев.

— С чего вы взяли, что я был на почте? — спросил я, пытаясь не показывать своего изумления. Возможно, с течением лет я должен был привыкнуть.

— Доктор Уотсон, если бы вы хоть раз удосужились напрячь свой мозг и применить хоть каплю из моего метода, вам бы удалось понять, с чего я это взял.

— Так вы расскажете, или будете продолжать унижать меня? — один и тот же диалог, повторяющийся из раза в раз, начинал меня выводить. Порой я хотел закричать, но в силу своего воспитания не мог, и лишь злостно огрызался.

Холмс еле улыбнулся.

— Всё очень просто, доктор. Вы оставили на столе чернильные пятна, при этом убрали чернильницу и перо на полку. Подозреваю, что вы не хотели, чтоб я знал об этом. Но дверцу шкафчика, в котором лежит бумага, вы оставили приоткрытой. Выходит, что вы точно писали. Письмо небольшое, около одного абзаца в шесть строк, — он взялся за портсигар, — При этом, вы раздумывали некоторое время. Написание этой записки заняло у вас пять минут. После этого вы намеренно заглянули ко мне в комнату, чтоб убедиться, что я сплю, и что точно не узнаю о том, куда и зачем вы собрались.

— Я мог отправиться куда угодно. В аптеку, к примеру, дабы взять необходимые мне лекарства, — заметил я, чтоб оправдаться и не допустить вскрытия своего плана.

В ответ он засмеялся.

— Вы не проницательны, доктор. Это одна из ваших ошибок, — он вытащил из кармана часы на цепочке, — Время, доктор. Время. Допустим, что вы пошли в аптеку. Ближайшая аптека находится на Парк роуд, до которой вашим обычным шагом можно дойти за минут восемь. Почта находится в трех минутах ходьбы от дома, на нашей же улице. Поход от момента закрытия входной двери и до вашего прихода занял от силы двенадцать минут, если брать во внимание, что вам нужно было написать на конверте адрес и дождаться своей очереди. Теперь же, Уотсон, какова вероятность того, что вы ходили в аптеку?

Я стоял перед ним как провинившийся школьник. Найти в себе силы что-то сказать я не мог, ибо всё было как всегда — очень просто. Я и сам мог до этого додуматься.

— Не будем думать о некоторых неточностях, которые были возможны. Сегодня вторник, сейчас двенадцать. В это время на почте обычно мало людей. Я не знаю, что должно было случиться, чтоб там была большая очередь. Разве что было бы Рождество, но сейчас март. Маловероятно. Вы, Уотсон, не сможете обмануть меня.

— А я и не хотел обманывать вас, Холмс, — наконец я придумал, как оправдать себя, — Да, я действительно ходил на почту, чтоб отправить письмо моему пациенту.

— Получатель не ваш пациент.

— Почему вас так волнует, что и кому я отправляю? Холмс, это не этично.

— Что именно?

— То, что вы вмешиваетесь в мою жизнь так нагло и беспрецедентно.

Он вздохнул, потушил окурок о каменную полку и медленно ушел к себе в комнату, хлопнув дверью. Я остался стоять один, будто бы так и должно было быть. Да, вероятно, по его мнению, должно.

Я поднялся к себе и запер дверь на ключ. С некоторых пор меня настигала паранойя.

Перед обедом я спустился на первый этаж, где встретил хозяйку дома. Она то мне и была нужна.

— Добрый день, миссис Хадсон, — она лишь кивнула, одновременно убирая с вазы, стоящей на столике у входа, пыль. Я понизил тон практически до шепота, — Я хотел бы вас о кое-чем попросить. Можно?

— Это что-то секретное, доктор? Почему вы говорите шепотом?

— Совершенно верно, миссис Хадсон. Это абсолютно секретно. Понимаете, мне должно прийти одно письмо. Я попрошу вас, когда увидите в корреспонденции конверт на мое имя — не кладите его в общую кучу. Можете, пожалуйста, отнести его сразу в мою комнату? Это очень важно.

Она взглянула на меня с подозрением.

— Я положу письмо на лестнице, — она отвернулась и продолжила вытирать пыль.

— Благодарю вас! — улыбнулся я и пошел обратно к себе.

На ужин был подан куриный бульон. В связи с продолжительной болезнью Холмса, я просил хозяйку готовить именно его, дабы поддержать и так слабое здоровье последнего. Не могу сказать, что Холмс ел его с удовольствием, ибо порой «бульон пересолен», или же «в нем слишком много зелени». Отношение Холмса к еде с годами не менялось, а сейчас, когда он стоял на пороге своего здравого смысла и бессмысленных желаний, уведших его в зависимость, привередливость лишь усугубилась.

Сейчас он сидел напротив меня, с лицом изрядно недовольным, курил трубку и выстукивал пальцами какую-то мелодию. Последние дни Холмс почти не разговаривал. И я молчал. Порой нужно было побыть в тишине, без его размышлений и прочего.

Дверь открылась, и в гостиную вошла хозяйка с подносом, накрытым баранчиком, в руках. Она несколько озадачено посмотрела на Холмса, даже не притронувшегося к тарелке, и взглянула вопросительно на меня. Я лишь пожал плечами.

Холмс взял с подноса газету и несколько минут сидел согнувшись над ней, внимательно вчитываясь. В итоге он кинул ее на пол и злостно сказал:

— Ничего не происходит.

— А что должно было?

— Хоть что-нибудь! — буркнул Холмс, забивая табак в персидскую трубку, — Убийство, ограбление… ну хоть что-нибудь. Уже и не важно.

— Даже если бы случилось. Вам нельзя сейчас напрягаться, Холмс.

Он нервно дернулся.

— А что лучше, уважаемый доктор? Гнить здесь, как в тюрьме? Мне кажется, что я умираю.

— От чего же, интересно, — я более не собирался слушать его нытье, — Будто бы в этом кто-то виноват.

Холмс взглянул на меня так, словно я оскорбил его и всю его профессию.

— Прекратите, Уотсон. Я не хочу ничего слышать.

Он поднялся со стула и ушел.

— Ваше нежелание слушать, Холмс, лишь всё усугубляет! — крикнул я и вышел из гостиной, так нормально и не поев, ибо желания уже и не было.

Как только я ступил на лестницу, увидел под ногами телеграмму. Она была на мое имя.

«Четверг. Шесть часов. Клуб-отель «Роял». Регент стрит 68»

Я расплылся в широкой улыбке. Возможно, решение проблемы было уже близко.

День встречи был подобран удачно. Четверг был загруженным в моей медицинской практике, поэтому отговорка перед Холмсом с очередным пациентом была прекрасной. Наверное, это странно, что я вынужден думать о том, как бы Шерлок Холмс не узнал о моих промыслах, но я с ужасом представлял, что было бы, если бы он понял всё раньше времени.

Погода, к моему удивлению, выдалась достаточно теплой. Около полудня даже светило солнце. Сняв шерстяной белый шарф и держа его в руках, я стоял на углу Паддингтон стрит и не мог решить, что же мне делать: занести рабочую сумку домой, и не приведи Господь попасться на глаза Холмсу, вероятно, озлобленному на меня, или же отправиться в «Роял» так.

Я повернулся к витрине фурнитурного магазина. Мой вид не сулил о том, что я собрался выйти в свет.

На часах было около четырех, поэтому я спокойным шагом отправился на Бейкер-стрит, попутно закурив папиросу.

Нужно было отметить, что при всем своем волнении, испытываемом уже на протяжении нескольких месяцев, сегодня, в день, когда мне предстояло серьезное дело, настроение у меня было очень хорошее. Возможно, на меня так влияло солнце, так редко появляющееся над Лондоном. Или же никто не заставлял меня волноваться. Это было более вероятно.

Бейкер-стрит в это время не была людной. Изредка появлялись прохожие, чаще всего мальчики-оборванцы и лавочники, проверяющие, в каком состоянии их витрины. Посреди дороги стоял дворник и убирал лошадиный навоз.

Я шел погруженный в свои мысли, думая о том, что нужно было бы закупить еще бинтов, как вдруг мой взгляд зацепила одна фигура. В паре десятков футов от меня шел человек. Это был высокий мужчина в черном длинном плаще. Со спины он не выглядел физически развитым, с узкими плечами и тонкой шеей. На голове у него был цилиндр. Шагал он не очень уверенно, скорее так, будто бы устал или чем-то болен, при каждом шаге опираясь на трость. Я сразу узнал его. Это был Шерлок Холмс.

Щеки загорелись, в груди зародилась ярость. Не припомню, чтоб у него была хоть какая-нибудь надобность выходить из дома, да и состояние его просто перечило этому. Я опустил взгляд ниже, и увидел у него в руке бумажный пакет. Внутри что-то дрогнуло.

Я приостановился и подождал, пока он зайдет в дом. Не нужно было вызывать сомнений.

Лишь увидев, как входная дверь закрылась и он исчез, я продолжил идти, но теперь уже быстрее. Мои подозрения не должны были оправдаться, хоть могли быть и следствием паранойи.

Я вбежал в дом, кинул сумку и шарф в прихожей, и так быстро, как только мог, взбежал наверх, без стука открыл дверь в гостиную и замер.

Холмс, уже в домашнем халате, сидел на письменном столе с вытянутой рукой, затянутой жгутом. Во второй руке у него был шприц, игла которого уже впилась в полупустые вены. Он поднял голову и с улыбкой на лице выдохнул, опуская шприц на стол.

— Холмс, — ошеломленно обратился к нему я, и в голову ударил гнев, — Какого черта, Холмс? Что вы делаете?

Он смотрел на меня уже не видя, с расширенными зрачками и блаженной улыбкой на лице, в бесконечной эйфории, от вида которой хотелось уйти.

— Я? — он громко рассмеялся, встал со стола и чуть покачиваясь прошел к креслу, — Уотсон, вы как всегда не наблюдательны.

— Холмс, вам нельзя было этого делать, — я постарался держаться и спокойно дышать, — Вы в плохом состоянии.

— Я сам знаю, в каком я состоянии, — в безмятежном тоне ответил он и начал рыскать по карманам, — Уотсон, подайте спички. Я свои потерял где-то.

Я сел в кресло рядом. На часах было уже полпятого.

— Холмс, вы убиваете себя.

Он опять засмеялся. Я ненавидел этот смех. Безмятежный и фальшивый, словно в дешевом театральном выступлении.

— Убивает меня бездействие.

— Нет, Холмс. Повторяю вам это каждый раз, но вы всё равно меня не слышите. Эта дрянь убивает вас. Подтверждаю это как врач, Холмс! Я не просто прохожий, — один и тот же разговор, в котором я разгорячено пытался доказать ему, насколько сильно он ошибается.

— Тем более, я ваш друг, и имею право волноваться за вас. Вы и сами не осознаете, насколько это…

Но он не дал договорить.

— Хватит! — крикнул он. Я вздрогнул. Холмс говорил через пьяную улыбку, но я чувствовал раздражение, охватившее его, — Что-то я не помню, чтоб в графе «отец» в моем свидетельстве о рождении был записан Джон Уотсон.

Обиду, которую я испытал, нельзя было сравнить ни с одним оскорблением или едким высказыванием, которые я успел услыхать за все те года, которые делил кров с этим человеком.

— Вы хам, мистер Холмс, — я встал с кресла и отправился к двери, — Наверное, оставлю вас наедине.

Пока я поднимался по лестнице, вновь услышал громкий и неестественный смех, от которого порой кровь стыла в жилах. Настроение было испорчено.

Приехал к клубу «Роял» я достаточно рано: за пятнадцать минут до шести. Я стоял несколько секунд в одиночестве возле входа, пока ко мне не подошел швейцар в красном фраке на черных пуговицах.

— Как я понимаю, сэр, вы доктор Уотсон? Я провожу вас.

Внутри «Роял» оказался достаточно презентабельным. Меня встретила богатая на цветочные мотивы лепнина и, вероятно, стеклянные канделябры с позолотой. Стулья, оббитые кремовым бархатом и черные-лакированные столы, накрытые кремовыми скатертями. Всё это напоминало о недавнем прошлом, которое сейчас все пытались рьяно возродить.

Было людно. Я сидел посреди зала с бокалом AmontilladoРазновидность хересного вина. Названо в честь региона Монтилья в Испании. в руках. Внезапно меня охватила тревога и странное чувство одиночества, которое посещало меня так редко, как только могло. Я не знал, с чем это могло быть связано, но то, что устроил Холмс, точно могло на это повлиять.

Как только на часах пробило шесть, сзади меня послышалось:

— Мой милый Уотсон, как я рад тебя видеть.

Он появился внезапно. Обошел мой стул и с некоторой тяжестью сел напротив, поставив возле себя трость, которая пригодилась бы мне только в горах, ибо была слишком велика. Его вид ни чуть не испугал меня, на отмену от окружающих, вероятно, испуганно переглянувшихся, когда он появился.

Он сложил передо мной руки: чрезмерно длинные и большие, с костлявыми пальцами. Худощавые кисти, на которых рукава рубашки и фрака смотрелись чуть забавно, ибо были достаточно велики, хоть вероятно и сшитые ему же на заказ. Длинная тонкая шея, продолжение сгорбленного и горбатого тела, скорее похожего на скелет.

Продолговатое лицо, как обтянутый кожей череп, с глубоко посаженными глазами, светящимися, как бусины, с темными кругами вокруг них, смотрящими на меня так добродушно. Длинный крючковатый нос и тонкие губы, похожие на нитки. И скулы, острые, как камень.

— Здравствуй, Персиваль, — я улыбнулся.

— Знаешь, я так рад нашей встрече, — Персиваль подозвал официанта, и попросил чаю, — От тебя новостей вообще не было. Я, конечно же, не настаивал в общении, но полгода назад начал волноваться. Думал, не случилось ли что с тобой.

–Ты прости меня, — в груди заныло чувство вины, — Я совсем забегался.

— О да, я читал твои работы. Если ты об этом, — Персиваль подмигнул.

Смущение охватило меня. Слышать от чужих людей о том, что я пишу, было обыденным делом. Персиваль же был особенным, и от него это слышать было, скорее, необычно.

— Не думал, что ты любишь такие истории, Перси, — я отпил еще хереса. Официант принес чай и предупредил, что скоро будет первое блюдо.

— Как видишь, Джон, я подготовился, — он налил чаю, и тот снизошел горячим паром, — Да, я прочитал каждую. Помню, как ты впервые мне сказал о том, что собираешься писать. Мне сразу же стало интересно, как оно будет выглядеть.

— И как? — нетерпеливо спросил я. Персиваль засмеялся.

— Знаешь, Джон, не думал, что в тебе есть такие таланты, — внезапно я уловил в его глазах искру, — Но больше того, как ты пишешь, меня заинтересовал тот, о ком. Мистер Холмс очень занимательный человек.

— Да, занимательный…

— Джон, ты чем-то расстроен? У тебя очень грустный вид.

Я встрепенулся и посмотрел на Перси, довольно улыбнувшегося.

— Именно из-за этого ты ко мне и пришел, приятель, — в это время официант принес первое блюдо — говядину Веллингтон.

— Очень кстати, — Персиваль взял со стола салфетку и положил на колени, — Должен признаться, что я очень голоден. Хотя я всегда голоден. Думаю, мой главный грех это чревоугодие.

— Как твое здоровье? — не в состоянии усмирить своего чувства вины перед давним знакомым, я пытался теперь всеми силами настичь то, чего не сделал за год.

— Спасибо, что спросил, Джон, — он, вероятно, был рад этому вопросу, — За год ничего не изменилось, разве что зрение чуть упало, но это не страшно, — он немного помедлил, — Главное, что я до сих пор жив.

— Очень пессимистично, — заметил я. Говядина в «Рояле» удалась, однако.

— Это реальность, Джон. Не каждый молодой человек с таким недугом, как у меня, дожил бы до тридцати двух. Я весьма польщен нашей медициной, но больше всего, конечно же, своей стойкостью. Единственное, что меня по истине волнует, это постоянный голод, с которым я никак не могу справиться. Это ужасно, Джон, — он помутнел в лице, — Порой чувствую себя ненасытной свиньей, и никак не перед кем не могу объясниться, — Перси отложил приборы и серьезно взглянул на меня, — Хотя по моему внешнему виду, вероятно, и так всё понятно.

— Ты прекрасно выглядишь, Перси, — я пытался его успокоить, — К тому же, мнение общества о тебе — лишь показатель его несовершенства.

Он промолчал и повернул голову в сторону сцены, на которой уже собирались музыканты.

— Каждый четверг здесь вечер классической музыки.

На сцену вышла женщина невысокого роста, в ультрамариновом темном платье и вуали, прикрывающей её плечи. В ее рыжие волосы была вплетена белая роза. Когда оркестр уселся по местам, она обернулась, они взяли инструменты — в основном струнные: скрипки, альты, виолончели, и начали играть.

— Ах, я знаю, что это, — воскликнул Персиваль, — Lamour est un oiseau rebelle… Que nul ne peut apprivoiser…— повторил он за певицей, выводящей первые высокие ноты.

Я уже было хотел спросить Персиваля о его работе, но он, словно заметив мои намерения, сказал:

— Мы можем бесконечно говорить обо мне, Джон, и я уверен, я еще успею тебе всё рассказать. Я хочу услышать, что же такого случилось у тебя. Твоё письмо меня насторожило.

Я напрягся. Как можно дольше я бы хотел не начинать об этом говорить, но, к сожалению, был вынужден.

— Мы уже упоминали в нашей беседе моего друга, Шерлока Холмса, — я отпил еще хереса и прочистил горло, — Именно из-за него прошу у тебя помощи, Перси.

— Что же случилось? — Персиваль вскинул бровью.

— Как ты и сказал, мистер Холмс достаточно занимательный человек. Человек, обладающий неимоверным талантом, гениальный сыщик! Но, к сожалению, у него есть одна проблема, всю трагедию которой он мало того, что не осознает, так еще и доказывает мне, что я не прав в том, что пытаюсь заставить его уйти от этого.

Персиваль слушал с крайним интересом. Я замолчал и набрал в легкие побольше воздуха.

— Мистер Холмс принимает различного рода вещества: морфий, кокаин, — я увидел, как на лице Персиваля сначала отобразилось удивление, а потом он мягко и понимающе улыбнулся, — Он доказывает мне, что это помогает ему сохранять рассудок, когда нет никаких дел. Но послушай, Перси, это же абсурд! Он убивает себя и свой драгоценный талант, которым, насколько я понял, уж и не так дорожит, раз разрешает себе такие омерзительные вещи.

— Действительно, омерзительные вещи… — задумчиво сказал Перси, — И что же ты хочешь от меня, Уотсон?

— Я хочу, — я наклонился к нему и посмотрел прям в эти добрые и невинные глаза, — Чтоб ты помог мне образумить его. Если хочешь, я тебе даже заплачу.

— Упаси Господь, Джон. Даже не заикайся об этом, — он расплылся в хитрой улыбке, — Я всегда рад помочь старым знакомым с их проблемами.

Я ожидал этого дня со страхом и с чувством уверенности одновременно. Перси был хорош в своем деле, но что-то беспокоило меня. В тот день когда я вернулся из «Рояла», меня встретила миссис Хадсон с тазом и тряпкой в руках. Когда я в шутку спросил, неужели пыль прилипла к стенам, она посмотрела на меня с волнением и осуждением одновременно.

— Ваш друг, — шепотом сказала она, — Не в очень добром здравии. Уже третий таз за ним выношу.

А я знал. Я знал, черт возьми, что так будет! Забежав в гостиную я увидел Холмса, лежащего на диване, прикрыв лицо рукой.

— Почему вы в парадных ботинках, Уотсон? — немного несвязно спросил он.

— Вас это не волнует, — зло сказал я и опустился в кресло.

— Конечно, доктор, конечно, — он улыбнулся.

Я уже хотел начал свою очередную лекцию и начать бегать за ним, помогать, но как только открыл рот, сразу же понял, насколько большую ошибку сейчас совершу.

— Холмс, — я пытался побороть свою злость на него, — Надеюсь, вам не нужна моя помощь.

— Нет, не нужна, — он наигранно вздохнул и отвернулся на меня.

Я закрылся у себя в комнате. Первым, что хотелось сделать, собрать свои вещи и уехать куда подальше.

И вот сейчас я сидел в гостиной, ожидая пяти часов вечера пятницы, надеясь, что никто никого сегодня не застрелит. Утром Холмс не поднялся к завтраку, а целый день лежал в гостиной на диване, с подставленным к ней тазом, и изредка блевал, в то время как я все же удосужился быть его камердинером.

— Уотсон, подайте сигареты, — он лежал вновь отвернувшись и уткнувшись лицом в спинку дивана, в ночной рубашке, в которой ходил уже третий день, не считая того случая, когда вышел в аптеку.

Как только пробило пять, я услышал, как в дверь позвонили, как миссис Хадсон пошла открывать дверь, и как на пороге прозвучало:

— Добрый вечер, я к доктору Уотсону.

В сердце что-то дрогнуло, а Шерлок Холмс резко вскочил с дивана.

— Вы кого-то ждёте, Уотсон?

Слишком много вопросов, начинающих меня утомлять.

В гостиную зашла миссис Хадсон и объявила:

— К вам гость, доктор.

Персиваль был одет в пальто, в котором смотрелся чуть чудаковато, его лицо закрывал красный шарф, а на голове цилиндр, прибавляющий роста.

— Здравствуйте, — сказал он мягко и снял шарф, — Надеюсь, джентльмены, я вам не помешал.

— Нет, Перси, ты как раз во время, — Холмс уже принял позу готовности и оперся на каминную полку. Персиваль посмотрел на него и расплылся в широкой улыбке.

— Добрый вечер, мистер Холмс. Я очень рад с вами познакомиться.

Шерлок Холмс нахмурил брови и раздраженно посмотрел на меня.

— Что происходит, Уотсон?

Я обернулся к Перси, отыгрывающему некую неловкость.

— Присаживайся, — указал я на диван.

Персиваль осмотрелся, обернул взглядом каждый уголок комнаты, задел глазами каждое порождение хаоса. Он был таким несуразным в нашем маленьком хаотическом кругу, ибо был рациональным и спокойным, в отличии от меня и человека, сейчас напоминавшего испуганную кошку. Холмс, при всей своей сдержанности, кажется, уже давно знал, что я ему уготовил, и сейчас держал свой гнев и негодование в груди, дабы не разметать всё вокруг.

— Дорогой друг. Доктор Альтштадт мой давний знакомый, врач и хороший специалист, которому я доверяю порой больше, чем себе, — пытался я подступиться, — Я пригласил его сюда не для раздора, а для того, чтоб помочь вам, раз сам не могу справиться.

Лицо Холмса озарилось ненавистью. Он будто и побелел, и покраснел одновременно, а его обычно спокойный и уравновешенный взгляд испарился, оставив нам на узрение лишь ужас.

— Что за цирк вы мне здесь устроили, Уотсон? — зарычал он.

Перси сидел улыбаясь, брезгливо осматриваясь и поглаживая свое пальто.

— Никакого цирка, мистер Холмс, — начал он спокойным тоном, — Мы же джентльмены.

— Вам, доктор Альтштадт, слова не давали, — гневно высказал Холмс, — Я знаю, кто вы и чем занимаетесь.

— Кто же?

— Я читал вашу работу об истерии. Помню, она называлась «Hysterie: Unterschiedlichen zwischen männliche, weibliche und kindern Fallen».

— Знаете немецкий, мистер Холмс? — спросил Персиваль.

— Mein Wissen ist viel mehr, als Sie sich vorstellen können, — продолжал говорить гневным тоном Холмс, — In Ihre Wissenschaft auch, Herr Altstadt.

— Dann müssen wir in eine Sprache Gegenseitig zu verstehen, Herr Holmes, — холодно улыбался Перси.

Холмс метнул взгляд на меня, и я уже стыдливо опустил глаза, понимая, что вероятнее всего допустил ошибку. В голове загудело, я растеряно оглядывался на Перси, чей взгляд выражал полное спокойствие и уверенность. Только это меня и останавливало перед началом истерики.

— Ладно, — резко воскликнул Шерлок Холмс, от чего я вздрогнул, — Выкладывайте, доктор, зачем вас привел сюда мой многоуважаемый друг, — последние слова он акцентировал, пытаясь еще больше пристыдить меня.

Персиваль хлопнул в ладоши.

— Я еще не успел так хорошо изучить случай, мистер Холмс, но я предпочту говорить прямо, как это обычно делаю: я пришел сюда исправить вашу проблему, коей вы свою зависимость не считаете.

Холмс кивнул.

— Вероятно, вы сейчас испытываете очень много эмоций. Я это вижу. Но, уверяю, я не имею в своих побуждениях ничего плохого, что вы могли бы подумать. Моя задача лишь оказать вам должную помощь.

— И отправить меня на Монкс Орчард роуд?

Персиваль засмеялся.

— Нет. В мой госпиталь такие как вы редко попадают, особенно последние восемьдесят лет, после реформ Самюэля Тьюка и возрастающей моды на кокаин. К тому же, — улыбка не сходила с лица Перси, — Зачем так далеко? В Общем госпитале тоже принимают.

Лицо Холмса сузилось, и я увидел, как его глаза потемнели. Он не был любителем юмора, больно схожего на его, а поэтому шутку не оценил.

— Убирайтесь, — тихо сказал он, но всё же не выдержал и закричал, — Убирайтесь! Вон отсюда!

И Персиваль, вместо того, чтобы испугаться, или же впасть в такое же гневное состояние, лишь спокойно сказал:

— Как вам будет угодно, мистер Холмс, –он встал, надел пальто, поклонился, — Доброго вам вечера, — Перси подмигнул мне, и тот час же вышел.

Я обернулся к Холмсу. Тот смотрел на меня исподлобья.

— Никогда не думал, что вы, доктор Уотсон, посмеете считать меня умалишенным, — это были его последние слова перед тем, как он ушел в свою комнату и хлопнул дверью так, что мне казалось, будто сейчас здесь все разрушится.

Я схватил пальто и выбежал на улицу. Перси стоял, опираясь на трость.

— Прости меня, пожалуйста, — с одышкой сказал я, — Не думал, что такое может быть.

Тот вновь засмеялся.

— Всё нормально, Джон. Такая реакция была ожидаема. Ты, вероятно, думал, что Шерлок Холмс — образец спокойствия.

— Нет, но истерики я не ожидал.

Персиваль положил руку мне на плечо, и к моему удивлению она оказалась намного легче, чем я мог ожидать.

— Не волнуйся, Джон, — во мраке лондонских улиц он выглядел устрашающе, — Это не последняя наша встреча.

Он прикоснулся к цилиндру и быстро пошагал прочь, напоследок сказав:

— Доброй ночи, Джон Уотсон.

Я еще несколько минут стоял возле дома, курил, и не решался входить, чувствуя всю злость, исходящую изнутри.