Ложный вакуум

Холод пальцы морозит отчаянно, горячо, с хрипотцой, разминая уставшие связки. Что-то идёт не так, и слышна мелодия падающего снега, тонкая и беспросветная в своей болезненной белизне. Шиничи стоит во тьме красной-белой, такой светлой тьме. Смотрит в глаза Хаттори. Отчетливо видит своё отражение, и струны скрипичные натягиваются, вот-вот порвутся.

Что ты чувствуешь?

Вопрос риторический. Вертится на кончике языка. А небо такое красивое. Чёрное, такое чёрное небо, словно патока густая, снежинки в нем искрятся точно звезды. Видели бы они их сквозь гущу облаков.

Красный цвет даёт ощущение бархата. Он не должен быть теплым, греет странно кончики онемевших от холода пальцев. Ты слышишь, Кудо? Слышишь как утекает бархат? Слышишь как утекает жизнь? Только держись, схватись за ткань, чего уж, не в первой же тебе. Вопросы странные лезут в голову. О жизни, может, о смысле слов, сказанных накануне утром в Рождество, о любви. А что же до любви?

– Ты тёплый.

Смешок раздается слабый, и Шиничи слышит его словно пробирающимся сквозь толщу воды, замедленно, тяжело.

А ты холодный, ты холодный, ты холодный, ты холодный, ты холодный, ты холодный, ты...

– Останься здесь.

Свет единственного фонаря на много километров пустоты желтый, теплый, но совсем не греет. Разве что даёт красному бархату оттенок более маслянистый.

Снег впитает все. Заберет боль, обиды, страх и гнев. Как белое полотно залитое краской, заполнит себя доверху. А весной растворит их. Унесет куда-то – в белое. Ты только не расстраивайся, Шиничи, гляди, как снег забирает красное.

– Кудо, я должен тебе сказать...

– Помощь скоро придет, – слова даются мучительно тяжело, им обоим.

– Что ты имеешь в виду?

Вдыхает побольше воздуха, разряженного такого, в котором можно ненароком захлебнуться.

– Побереги силы, расскажешь мне всё когда выздоровеешь.

Тебе не в чем признаваться. Я всё знаю. Это не твои последние слова. Времени. У нас ещё много времени.

Твои мысли запутанные, беспорядочные, танцуют не в вальсе, а в хаосе, струны не настолько крепкие. Посмотри вниз, не отворачивайся от промокшей насквозь тряпки, которую ты стараешься отчаянно удержать в ладонях промерзших. Ты разве не чувствуешь? Бархат уже не теплый.

– Прости меня... я не справился с управлением, и нас снесло вниз.

Хейджи не оглядывается назад на машину серебристо бурую, что превратилась в никому ненужную груду металла. Не потому что сил нет даже в шее, а нет надобности, и так уже знает. Картина в голове ясная, и хвататься за нее приходится, что есть мочи. Страшно потерять её из виду, и остается только наблюдать, как она сперва желтеет, а затем все больше тускнеет. Когда у Хаттори появится надобность, посмотреть назад он уже не сможет.

– В тебя стреляли... Ты... сделал всё что мог.

– Да, но...

– Давай последним, что я услышу будут не твои проявления чувства вины, хорошо?

Взгляд долгий, нежный и Шиничи сжимает ткань, еще сильнее надавливает ею на рану. Из неё уже не бьёт ключом, и тряпка начинает замерзать, белеть.

– А что бы ты хотел услышать?

Вопрос настолько отчаянный что в ушах скрипит, а скулы сводит. Они смеются, ощущая, как струны рвутся, смеются долго, смеются больно – почти в крике. Глухом, безмолвном как тишина ночи.

Слова, оказалось, бывают не только острыми, ласковыми, но и хрупкими, и Шиничи почти ощущает их вес, как тонкое перышко, такое же отвратительно белое, как всё вокруг. Тошнота подкатывает к горлу, и Кудо усилием воли удается сдавить её, вновь взглянув в бездонные глаза Хаттори, зеленые-скорее бирюзовые, как вода у берегов Окинавы. Они не горят как раньше, и картина тускнеет.

О боже.

– Ответь, Хаттори.

Как думаешь, есть ли Бог? Что же ты называешь богом, слышащим твой крик немой надорванный полный веток мокрых, которые даже загореться не могут? – Он только откладывает проблему возникновения мира на другой уровень. А верю я, или нет моих проблем не решит. – Мир просторный, бесконечный возникший из инфляции, энергии взятой в долг у пустоты-вакуума, не важно ложного или всё одно, истинное, как ты любишь. Мы все живем в долг – и мир можно назвать по-разному: вселенной, небом, землей.

Но для меня миром был и останешься ты.

Что же я чувствую?

Мир в твоих глазах, словах, жестах. Такой яркий горячий, который можно потрогать и почувствовать себя живым самым что ни на есть, как выбраться из шума квантового поля и оказаться не помехой-возмущением на экране старого, едва работающего телевизора, а чем то вполне материальным. Как много можно сотворить из энергии размером с маленькую горошину?

Ответь, прошу, не молчи.

И всё-таки, Бога нет.

Есть только мир, теплый, спящий на матрасе в больнице, и такой глупый. Как же он может пугать таким избитым способом? Таким очевидным ни разу не романтичным? Не то чтобы ему не удалось это сделать.

– Просыпайся, Хейджи. Пора обедать.

Солнце пробивается сквозь шторы легко, и оно уже греть может, пытаясь пробраться сквозь закрытые веки, не то что тот старый мигающий фонарь на столбе, к которому прикована была телефонная трубка, единственная в округе работающая. Как повезло что авария произошла рядом с пунктом связи.

– Мм, может потом? – Хейджи ленится открывать веки, слишком много сил на это нужно. Обычно он вскакивает уже на следующий день, после полученной травмы и думает как сбежать из больницы, не терпя долгого бездействия. В четырёх стенах чувство одиночества становится невыносимым, чтобы так просто его игнорировать, но Шиничи лежит рядом и уже не так душит.

А Кудо думает, что тот подозрительно тихий, непривычно молчаливый, как в тот день когда сил говорить не было, и тревога накатывает новой волной. Хейджи чувствует это, размыкает одно веко и смотрит в его потрепанное со вчерашнего дня личико. Оно у него уставшее, обескровленное, очень бледное. – «И сколько же ты не спал, глупый?» – Мысли тягучие медленные уставшие но приятные в своей сладости. Легкий смешок. Хаттори слегка приподнимается, тянет руки в улыбке.

– Иди ко мне.

Все хорошо. Кудо идёт, немного шатаясь, выглядит виновато, что заставляет так напрягаться из-за его беспокойства, хотя не ему тут хуже всех. Все хорошо – Хейджи говорит через лёгкие поглаживания и объятия такие, что ни с чем не спутаешь, и Шиничи выдыхает облегчённо.

– Помнишь...? – Хаттори поднимает вопросительный взгляд и сталкивается с таким же у Кудо. – Ты хотел в чём то признаться.

Хейджи ухмыляется, его руки скользят на плечи Шиничи, поднимаются до головы и слегка треплют по волосам:

– Ты же детектив, сам догадайся.

Кудо слегка размыкает рот. За окном так светло, небось, и он думает о том, что нужно открыть его и проветрить, а то душно и жарко как то.

Что же ты чувствуешь?

– Я люблю тебя, – он боится отвести взгляд, следит за реакцией, впервые ощущает такой мандраж на кончиках пальцев.

– Долго же, до тебя доходило, – Хейджи улыбается шире, тянет Шиничи к себе и целует, нежно касается губами, ощущается сухое тепло, такое терпкое, оставляющее долгое послевкусие, чувство родное, как сладкий послеобеденный кофе в воскресенье, пьющийся не для бодрости, а для удовольствия. – И я тебя люблю.

Как много можно сотворить из энергии размером с маленькую горошину?

Целый мир.