Вакаса Имауши проклят. Но, как ни странно, это только одна и даже не большая часть проблемы. Но обо всём по порядку.

Первая часть проблемы в том, что у Вакасы какой-то странный кинк на доброту. На людей, которые в самом раздолбанном, всеми богами забытом хламовнике создают вокруг себя уют. На людей, которые глупо шутят, а ты всë равно смеëшься, как ненормальный. На людей, которые сами без страха лезут в пекло, а тебя отчитывают за раны.

На Шиничиро Сано у него кинк.

Но это не любовь, говорит себе Вакаса, даже не влюблённость, просто тянет к такому типу людей, просто к Шиничиро слишком сильно привязался, отвязывать надо.

Не получается. Получается что-то совсем обратное: как бы невзначай приваливаться плечом к его плечу на любых посиделках, бросаться на его защиту раньше всех, яростнее всех, приползать к нему побитым, голову на колени укладывать, чтобы рассеянно гладил по волосам. Вот это всё просто отлично выходит. Вакаса со злостью и разочарованием обнаруживает в себе сущность домашней кошки. Хотя, конечно, к кому попало урчать и ластиться он не полезет. Только к Шиничиро, и то потому что Шин первый начал.

Рядом с Вакасой по-хорошему надо было ставить табличку: «Опасный хищник, не кормить, руки сквозь прутья решётки не совать. Что говорите? Решётки нет? А ну тогда вам пиздец».

Но Шиничиро думает иначе. Он думает — раз только через решётку нельзя, то без неё всё можно. Да он вообще никаких табличек не читает, поэтому они не могут его остановить. Вот он и треплет Вакасу по волосам.

Вакаса настолько офигевает, что забывает отгрызть ему руку. Раз, другой, третий. А после привыкает. Он вообще, оказывается, тактильный. Ему, оказывается, нравится. И под руки Шиничиро подставляться, и самому его сгребать, обнимать, виснуть, заваливаться на него, разваливаться на нём. На своих кошачьих правах Вакаса может делать что угодно. Но это только первая часть проблемы.

Вторая часть заключается в том, что Вакаса нравится Шиничиро, не так, как сам Шиничиро нравится Вакасе. Вакаса всегда чувствует, когда кто-то в нём заинтересован: парень или девушка — неважно. Он всегда чувствует, когда на него засматриваются, шестым чувством понимает, когда его хотят, чует влюблённость так, будто у неё есть какой-то особый запах. В Вакасу часто влюбляются.

Но не любят.

Вообще никогда не любят, чтобы долго, искренне и именно его. Все видят в нём что-то своё. Кому-то нравится его ленивая отстранённость, и они пугаются, увидев, как он бьёт людей ногами. Кого-то это, наоборот, цепляет, но они разочаровываются, поняв, что он не машина для убийств. По крайней мере, не всегда. Кто-то считает его крутым парнем, а крутые парни не лезут обниматься и лежать головой на коленках. Кто-то считает его холодным и загадочным, а холодные и загадочные не ржут как придурки над тупыми шутками, потому что их вынесло с дешёвого и крепкого алкоголя. Почему-то ни у кого не получается разглядеть личность Вакасы целиком, не потеряв интереса.

Лет в шестнадцать Вакаса даже пожаловался на это матери. Она смеялась, не грустно, не радостно, просто устало, потом говорила: «Так это семейное проклятие. Прапрабабушка твоя попросила у богов силу белого леопарда, ей дали, но вместе с проклятием».

«А в чём суть проклятия?» — спрашивал Вакаса.

«Ты будешь любить сильно и по-настоящему, а тебя — никогда».

«И что, это проклятье никак не снять?»

«Если бы я знала», — вздыхала она, тянулась за сигаретами, потом вспоминала, что бросает.

«Тогда я просто не буду ни в кого влюбляться».

«Ну удачи тебе, — говорила без издёвки, искренне, но снова с той же усталой-усталой интонацией, — может, хоть у тебя выйдет».

«Выйдет», — обещал Вакаса, которому было шестнадцать, у которого всё в жизни было просто.

«Нет, — думает Вакаса, которому девятнадцать, и в жизни всё уже как-то сложнее, — прости, мам, не выходит».

У него совершенно ужасающе с треском, шумом и грохотом не выходит, потому что он правда любит Шиничиро, ведь он видит все привлекательные, тупые и пугающие стороны Вакасы разом и принимает, и ему нравится. Но не так сильно, чтобы любить.

То есть как друга-то, конечно, всегда пожалуйста, тут любви Шиничиро на всех хватит. Здесь проклятье даёт то ли поблажку, то ли трещину. И это уже так много. Так много, что не хватает.

Но это всë ещë лишь часть проблемы.

У третьей части проблемы есть лицо и имя, есть тихий мелодичный смех, есть красивый голос, уверенно выводящий ноту за нотой, слово за словом, когда Шиничиро уламывает её спеть под гитару. У неё тёплая улыбка, красивые глаза и чудный характер. Безбашенная уверенность, когда она строго смотрит на зарвавшихся членов банды, которые выше её на голову или две, и те отступают. Третья причина — это Акане Инуи и то, как Шиничиро с ней повезло.

— Шиничиро Сано встречается со школьницей! — ржёт кто-то из банды, но под строгим взглядом этой самой школьницы тут же затыкается.

— Хоть с кем-то встречается, — бормочет себе под нос Бенкей.

Они тут уже немного отчаялись. Вроде как, наверно, надо всей бандой писать благодарственное письмо и скидываться на букет цветов и конфеты за то, что Акане подобрала и обогрела их сирого и убогого. Шиничиро, конечно, вовсе не такой, просто в плане флирта у него инвалидность. Но Акане всё это только смешит. Она ценит в Шиничиро не умение красиво ухаживать, а забавную неловкость, горящие глаза, когда он толкает речь перед бандой, то, как стойко он сносит любой удар, и с каким восхищением смотрит на неё.

Акане же поддержит, поможет, отчитает, назовёт дураком, потом обработает раны, подует на них, поцелует, чтобы не болело.

Вакасе кажется, что они идеальная пара. И это последняя часть проблемы.

Он даже ревновать и злиться не может. Потому что всё происходящее ощущается ужасно правильным, всеми богами заверенным и благословлённым. Вакасе кажется, что он сам бы влюбился в Акане, если бы встретил её раньше, чем Шиничиро. Шину же не нравятся парни, и это нормально. А Вакасе нравится Шиничиро, и это тоже нормально, только в сто тысяч раз больнее.

Видя, как они просто улыбаются друг другу, Вакаса чувствует себя таким тупо счастливым, будто это у него в жизни всё хорошо. Только вот обида на то, что всё принадлежащее Акане по праву, никогда не будет принадлежать ему, так и остаётся гнить внутри, не находя выхода.

Вакаса не может выплеснуть это, ввязываясь во все драки подряд. Не может залить это дешёвым алкоголем. Выкурить с сигаретами. Не убежать, не уехать, не высказать. Это огромная маленькая тайна между ним и богами, проклявшими его род.

Вакаса думает: «Может, давайте обратно, забирайте силу, но вместе с проклятием, протяну как-нибудь и так?»

Но боги говорят: «Молодой человек, у вас срок возврата вышел лет сто назад».

Вакаса думает: «Так может, и остальные чувства заберёте тогда, можете ещё бонусов за них накинуть. Ну или просто так. Ну или я доплачу».

Боги говорят: «Доплачешь. Вместе с чувствами своими точно доплачешь, а то без них невесело».

Вакасе и так невесело. Ну вот совсем.

Только с рядом с Такеоми становится легче. Он простой и понятный, иногда забавно вспыхивающий из-за какой-то фигни и заводящийся с пол-оборота («Вака, я им щяс всем въебу»), иногда задолбанный, иногда заботливый, иногда смешно смущающийся («Вакаса, не спи на мне», — говорит и краснеет), иногда задающийся философскими вопросами («Как думаешь, а проклятия реально существуют?»)

«Реально, — говорит Вакаса, стараясь не смотреть на Шиничиро, — я с таким живу».

«Я тоже», — соглашается Такеоми и смотрит на Сэнджу с Харучиё, которые устроили бой на палках-мечах.

Вакаса бы с ним с удовольствием поменялся.

***

С Вакасаой что-то не то, наверно, около года. По крайней мере, именно тогда Такеоми начал это замечать. Сначала он сомневался. Потом уверял себя, что сомневается. Потом всё же решил — не, что-то тут не то.

Думал, может, девчонка его кинула. Про Вакасу разные слухи ходили: что девок у него немерено, что меняет он их чуть ли не раз в неделю, что и парни у него тоже бывают, только никто долго не держится.

«Да он же как кошка, — говорили некоторые, — к рукам ластится, а на самом деле никого не любит. Как получит, что хочет, так ты ему и не нужен».

«Нихуя вы не понимаете!» — хотел орать на них Такеоми. Хотел морды им бить. Хотел во все стороны их раскидывать. Но свои же. Да и Вакаса про все эти разговоры знал, на них лишь безразлично пожимал плечом, лениво перекатывал во рту палочку от данго, думал о чём-то своём, кошачьем.

Но Такеоми-то точно знал, что все эти разговоры — хуйня. Про тех девчонок и парней Такеоми сказать не мог, а вот за Шиничиро Вакаса сдохнуть готов был. О камни волной разбиться. Разлететься в стороны пеной и брызгами.

Но другие не замечали. Ни этой преданности, ни того, что с Вакасой что-то не то. Хотя вот как Акане появилась, так совсем же видно стало. И куда смотрят? Не на Вакасу, наверно.

Проблема Такеоми в том, что он-то всегда смотрит на Вакасу. Даже когда на Шиничиро, всё равно краем глаза, а на него. Потому что, ну как не смотреть? Сам же Вакаса смотрит лишь на Шиничиро и…

И у Такеоми в голове начинает складываться их любовный тупоугольник. Потому что ну, Такеоми, очевидно, влюблён.

Он не очень понимает, как Шиничиро ухитрился не запасть на Вакасу. В смысле Такеоми раньше был убеждён, что ему только девушки нравятся. А теперь ему вообще никто кроме Вакасы не нравится.

А как можно запасть на кого-то другого, если Такеоми видит его каждый день? Видит, как он раскидывает врагов будто играючи, лёгкий, гибкий и смертоносный, как дикая кошка. Половина вражеской банды сбегает при одном лишь звуке его имени. Вторая половина потом собирает себя из обломков костей. А Такеоми ворчит на него за неосторожность и кровь с лица вытирает. Чужую.

Видит, как он пьёт из горла и смеётся, как придурок, встаёт пошатываясь. Слышит, как тянет: «Такеоми, Такеоми, пошли курить». Такеоми ведёт его, придерживая за плечи, до балкона, где Вакаса падает, облокачиваясь на перила, замирает, глядя на город. Молчит, становясь вдруг трезвым и грустным. А Такеоми смотрит, как белые огни вывесок высвечивают в ночи его белый силуэт. Смотрит на выпирающие позвонки на шее, на высветленные неровные пряди. Закуривает. Вакаса ворует сигарету между затяжками. Даже не вырывает из пальцев, подносит руку Такеоми ближе к лицу и тоже затягивается. Потом смотрит на него, улыбается нагло. И Такеоми кажется, что он сейчас всё-всё про него поймёт, про чувства его тупые. Но Вакаса говорит только:

— У меня кончились.

— У меня тоже последняя, — выдыхает, сделав затяжку, и обратно поднося сигарету к губам Вакасы.

Полная пачка почти жжёт карман.

Как можно в него не влюбиться, когда он заваливается к тебе на колени как попало, как только ему одному удобно, и вот лежи, не двигайся, пока он не уйдёт, а он возьмёт и уснёт? Или когда он приходит домой и малые вокруг него вертятся, что Хару, что Сэнджу.

— Научи бить людей, ну научи, — не отстаёт Сэнджу.

— Тебе нельзя, ты девочка, меня научи, — отодвигает её Хару.

— И что, что девочка? Почему нельзя-то? — возмущается Сэнджу.

— Поранишься!

— Подрастите сначала, — смеётся над ними Вакаса, а потом носится с ними по двору, пока малые пытаются его догнать. Не могут, конечно. Куда им догнать Вакасу с его-то бесконечно длинными ногами.

О его ногах Такеоми думает непозволительно долго.

Он в целом о Вакасе думает непозволительно долго. А Вакаса о нём — нет. Конечно, у него же есть Шиничиро. А у Шиничиро есть Акане. А Акане, как самый разумный человек из всех, слава всем богам, замыкает цепочку, любя Шиничиро в ответ.

Такеоми нихрена не понимает в любви. У него толком не было отношений, кроме коротких знакомств с девчонками, которых он цеплял благодаря репутации Драконов. Он не понимает, что делать со своими чувствами, надо ли с ними что-то делать или просто ждать, когда попустит. Но ждать не хочется, хочется только, чтобы Вакасе не было так больно. А ему больно. Такеоми же видит.

***

Такеоми очень уверен в себе. Прямо на все двести. Поэтому, посмотрев на прогноз погоды, обещающий дождь, штормовой ветер, гроб, гроб, кладбище, смерть, он не берёт с собой зонта. Потому что а нафиг зонт с таким ветром? Да и вообще он успеет вернуться. Уверенность не оставляет его даже когда вокруг раздаётся такой грохот, будто небо кусками валится на землю, сминая дома. Такеоми кажется, что он точно успеет добежать до метро, а до дома и ладно, мокрым дойдёт.

Но дождь падает стеной, когда до метро пилить ещё минут десять-пятнадцать. К счастью, до магазина Шиничиро пара минут бегом, очень-очень быстрым бегом, потому что дождь хлещет с такой агрессивной силой, будто хочет оттереть всю грязь с улиц вместе с асфальтом и Такеоми.

Ключи от подсобки магазина у него всегда с собой. Висят на общей связке вместе с ключами от дома, хотя Такеоми кажется, что здесь он бывает даже чаще. Поэтому очень удивляется, когда ключ не проворачивается. Сначала он думает, что замок заклинило, потом понимает — не заперто. Настораживается. Шиничиро тут быть не должно, хотя он любит засидеться с байками допоздна, сегодня у него должна быть свиданка с Акане. Кому ещё понадобилось соваться сюда на ночь глядя — вопрос, на который Такеоми надеется в скором времени узнать ответ. Даже если с этим ответом придётся подраться.

Он открывает дверь почти беззвучно (хотя это бессмысленно, если учесть, что он только что щёлкал замком), его не пытаются тут же сбить с ног ударом (что радует), включает свет.

— Бля-я-я, — протяжное, недовольное и совершенно безошибочно опознаваемое, — бля, кто?

Вакаса, развалившийся на диване так картинно, будто готовился к фотосессии, выглядывает из-под руки, которой закрылся от света и, как кажется Такеоми, разочарованно выдыхает:

— А, это ты.

Надеялся, что Шиничиро? Хотел побыть с ним наедине?

У Такеоми ноль прав ревновать Вакасу к Шиничиро. Но также у него ноль прав бить людей, превышать скорость, ездить на красный, пить в парках, оставлять детей одних на ночь, но смотрите-ка, он всё это делает. Стыдно ему только за последнее. И за первое. В смысле за то, что он всё-таки ужасно ревнует Вакасу к Шиничиро.

— А ты что здесь делаешь? — спрашивает Такеоми как можно более безразлично.

— Лежу, — отвечает Вакаса таким тоном, который как бы подразумевает продолжение: «А что, не видно?»

Такеоми не видно, потому что он ищет, куда бы повесить куртку просохнуть. Каким-то чудом ему удалось вымочить только её, низ джинсов и обувь. Кроссовки он скидывает у двери, пол неприятно холодит ступни. На улице вообще не тепло, осень подходит к концу, и ночи становятся всё более долгими и промозглыми.

— А ты почему здесь, а не дома? — прилетает в спину.

— Так дождь.

— Мелких хоть предупредил?

— Телефон сел.

— Заряди здесь.

— Зарядку забыл.

— Такеоми, блять, ну ты как всегда, — говорит без раздражения, с лёгкой усмешкой.

Одной рукой всё ещё закрывая глаза от света, свободной Вакаса не глядя шарит рядом с диваном. Такеоми пододвигает к нему рюкзак, который тот ищет. Сам же падает на соседнее кресло. Вакаса выуживает из рюкзака телефон, всё ещё не убирая руки от лица, находит кого-то в контактах, звонит.

— Сэн-чан, — мурчит в трубку уже спустя пару гудков, — а почему не спишь? А Такеоми поздно будет, не ждите, нас тут из-за дождя закрыло. Угу, со мной. Присмотрю. Конечно, съедайте все вкусняшки без него, я разрешаю.

— Эй! — недовольно восклицает Такеоми.

Вакаса показывает ему язык.

— Доброй ночи, Сэн-чан, и Хару-чану передай, — говорит он в трубку, потом отключает звонок, чуть морщится, когда кладёт телефон рядом с диваном, и добавляет уже для Такеоми, — вот и всё.

«Вот и всё», — повторяет про себя Такеоми. У Вакасы всегда всё легко. То, что у Такеоми вызывает кучу ебучих проблем, Вакаса решает влёт. Кажется, что даже от своей влюблённости в Шиничиро Вакаса избавится быстрее, чем Такеоми избавится от влюблённости в него.

— А теперь гаси свет, спать хочется капец, — просит Вакаса.

Такеоми выключать свет, честно говоря, не хочется. Потому что, ну, ему нравится смотреть на Вакасу, который лежит, закинув одну ногу на спинку дивана, вторую на подлокотник, одну руку свесив с дивана, второй картинно закрыв лицо. Вакаса всегда разваливается как хочет и где хочет, даже если там, где он решил лечь, уже есть люди, ему плевать. И каким-то образом он всегда ухитряется выглядеть хорошо, в любой ситуации, в любом положении в пространстве. Иероглиф «красота», вписанный в его имя, какая-то издёвка, потому что его родители правда думали, что об этом нужно будет напоминать? Такеоми не может забыть о его красоте ни на секунду, хотя раньше, до того как осознал себя влюблённым идиотом, он принимал это как должное.

Сейчас Такеоми снова осознаёт себя идиотом. И Вакасу заодно. Вакасу за то, что он валяется в мокрой одежде в холодной подсобке, себя за то, что не заметил сразу.

— Ты хер ли в мокрой одежде лежишь?

— Мне встать? — подавляя зевок, спрашивает Вакаса.

— Да, — говорит Такеоми, — встать и раздеться.

— М-м-м, — тянет Вакаса, — интересное начало.

— Не ёрничай. Мне самому тебя раздеть?

Что он несёт?

— А хочешь?

Хочет.

— Вакаса, не выёбывайся, — Такеоми тянется к нему, едва касается пальцами плеча, — ты ледяной весь.

Вакаса пожимает плечом, снова морщится. Когда понимает, что Такеоми не отстанет, всё же нехотя садится, скользит рассеянным взглядом по стенам. Тогда Такеоми понимает, что, вообще-то, Вакаса пьян. У него несколько стадий: сначала он очень долго не пьянеет, потом становится очень весёлым, потом очень задумчивым, потом его отрубает, и кто-то тащит его домой на себе. Иногда это Такеоми. Такеоми вспоминает тепло расслабленного тела Вакасы, прижавшегося к нему, дыхание, жгущее то шею, то ухо, и ему становится очень плохо и хорошо одновременно.

Сейчас Вакаса вот на этой стадии, но каким-то чудом не спит.

Он вздыхает и стягивает мокрую футболку. Такеоми следит за плавным движением, смотрит на выпирающие позвонки. А потом на свежие кровоподтёки, усыпавшие спину, расписавшие причудливыми узорами.

— Вака, блядь, какого?..

Вакаса оборачивается, приказывая заткнуться одним взглядом. Такеоми понимает, что он не от света закрывался. У него на лице длинный, но вроде неглубокий порез, прямо под глазом. Похоже, целились именно туда, но не попали. Ножом? Скула содрана, точно обо что-то приложили. Костяшки у пальцев сбиты только на одной руке, той, которой Вакаса так картинно заслонялся, пряча тыльную сторону ладони. На груди и животе тоже наливаются цветом синяки. На ключице ещё один порез, уходящий вверх. В шею метили? Серьёзно? Какого демона с ним вообще произошло?

Но взгляд Вакасы кошачий, гипнотический всё ещё говорит: «Молчи. Молчи, пока не разрешат говорить».

— Джинсы тоже снимать? — губы Вакасы прорезает острая улыбка. Будь она лезвием, Такеоми бы ей вскрылся, потому что Вакаса же точно всё понял. Всё про влюблённость в него Такеоми. Все законы вселенной. Всю жизнь от и до.

— Снимай.

Вакаса чуть наклоняет голову, внимательно смотрит на Такеоми. Сам Такеоми смотрит на то, как волосы закрывают ему один глаз, как покачивается длинная серёжка в ухе, едва не касаясь раненого плеча. Вакаса хмыкает, отворачивается. Такеоми старается не смотреть, как мучительно медленно — или это только кажется — Вакаса стягивает джинсы, ведь мокрая ткань липнет к ногам.

— Достаточно? — голос у Вакасы мурчащий, тихий, пробирающийся под кожу мягкой вибрацией. Будто он вовсе не леопард, а домашняя кошка. Но Такеоми слишком долго его знает, чтобы обманываться. Знает — одно неверное слово, и его съедят.

«Недостаточно».

— Хватит.

Вакаса хмыкает, рассеянно облизывает разбитую губу. Такеоми следит за этим движением с болезненным вниманием. За всем его гибким, сильным и смертоносным телом, по которому невыносимо хочется водить руками, но даже думать об этом нельзя. Но проблема в том, что сам Такеоми, если быть совсем честным, тоже не очень трезв. Ему казалось, что выпил он немного, что дождь его отрезвил, но сейчас в голову даёт так, будто он пил чистый спирт бочками. Поэтому он смотрит.

На прекрасном, на идеальном теле Вакасы застывшая боль, запечталённая, почти как на фотографиях с мест преступлений. Это всё не с тобой, но ты будто чувствуешь, вовлекаешься. Такеоми готов вкатать в асфальт всех, кто навредил Вакасе.

Кровоподтёки на его теле расцветают алыми камелиями, цветами самурайской смерти.

— Нравится? — Вакаса усмехается.

«Да».

— Да.

Такеоми не сразу понимает, что сказал это вслух. Не сразу понимает, что он сказал. Зачем он это сказал. Это короткое слово существует отдельно от него, но почему-то звучит его голосом. Улыбка Вакасы становится хищной, а взгляд не то чтобы разочарованным, но близким к тому, как будто он уверился в чём-то, печалящем его.

— Но без всех этих увечий мне нравится больше, с ними вообще не очень нравится, — продолжает Такеоми, потому что раз позориться, то до конца. Параллельно стягивает толстовку, стараясь не думать, как это выглядит, а потом кидает её в Вакасу. — Надевай, хоть согреешься, ты ж реально ледяной.

Вакаса реально ледяной. Выбеленные волосы, выбеленная кожа, взгляд фиолетовых глаз. Вакаса недостижимый и холодный, как склоны Эвереста, особенно для кого-то вроде Такеоми, он же сорвётся в пропасть при первой возможности, и его тело навечно останется во власти этих снегов. Потому что Вакаса слишком хорош для него. Вакаса слишком хорош для всех.

Вакаса натягивает на себя его толстовку, и пока его голова не вынырнет из ворота, Такеоми освобождается от гипнотической власти глаз и спрашивает:

— Так что с тобой случилось? Кто тебя так?

— Подрался с придурками какими-то. Нарвался неудачно на выходе из бара, — на удивление прямо отвечает Вакаса, выныривая из ворота толстовки, пытается пригладить волосы, но ерошит их ещё сильнее. Такеоми хочется дотянуться до него и помочь. Просто хочется до него дотянуться. Но трепать Вакасу по волосам может только Шиничиро.

— И чем эти придурки тебе не понравились? Или это ты им не понравился?

— У нас типа обоюдная неприязнь, — говорит Вакаса, рассматривая большой синяк на своей голой ноге.

Такеоми старается не делать того же. Но на ноги Вакасы почти нереально не смотреть, да ещё и так, чтобы это выглядело естественно. Хотя, если Вакаса всё понял — а он всё понял — и просто играет, Такеоми можно сразу готовиться к поражению. Разница лишь в том, насколько позорно он проиграет.

— Так вы что, тупо по пьяни сцепились?

— Они про Шиничиро и Акане говорили дрянь всякую. Про Акане, что хотели бы её… — Вакаса снова смотрит в стену и выглядит внешне спокойным, но пальцы впиваются в диван так сильно, словно он впустил в обивку когти и собрался выдрать её часть. — Короче, не хотят больше.

— И гадостей, видимо, не говорят.

— Некоторые вообще какое-то время говорить не смогут, — Вакаса усмехается, очень довольный собой. Руки расслабляются, но напряжение всё ещё остаётся в плечах, в обманчиво расслабленной позе, в которой он сидит на диване.

Такеоми хочется покрывать его поцелуями, пока Вакаса не успокоится полностью. И это такое блядски неуместное желание, что Такеоми хочется разбить себе голову, только бы вытрясти из неё эти мысли.

— Выглядишь так, будто тебя били человек двадцать с битами и ножами.

— Пятнадцать, — поправляет Вакаса, зевая.

С остальным, значит, угадал. Спасибо хоть не с огнестрелом, думает Такеоми. Но для своего спокойствия решает не уточнять. Для Вакасы не то чтобы проблема положить пятнадцать человек с оружием, но не когда он настолько пьян. Как ни странно, при опьянении у Вакасы в первую очередь отрубается координация. Наверно, потому что, согласно законом вселенной, у чудовищ должно быть хоть одно уязвимое место. А Вакаса точно чудовище. Самое прекрасное чудовище на свете.

Как-то раз Сэнджу сказала, что Вакаса похож на рыцаря из сказки. Такеоми кажется, что он скорее дракон. Белый дракон, ревностно оберегающий своё главное сокровище — Шиничиро и Акане. Бесконечно влюблённый в них, но обречённый на вечное одиночество из-за своей нечеловеческой природы.

— Не влезай больше в такую хуйню, — просит Такеоми.

— А чего так? — хмыкает Вакаса. — А, да, я ж тебе с синяками не нравлюсь.

— И с синяками нравишься. Но без синяков-то лучше.

Что он, блдяь, несёт?

— Вид не портят?

— Да при чём тут вид?

На секунду Такеоми кажется, что Вакаса скажет какую-то херь типа: «При том, что ты меня глазами раздеваешь». И это будет неправда. Потому что Такеоми его одевает. Даже не только глазами. Он мысленно завернул Вакасу в два пледа, только так дышать и думать стало полегче.

Но Вакаса спрашивает:

— А что тогда? — и смотрит. Эверестовским холодом глаз промораживает до костей.

— Да просто ну лучше же, когда тебе не больно, — Такеоми с трудом вспоминает, как нужно говорить.

Вакаса неопределённо дёргает плечом и снова морщится от боли.

— Да что у тебя там? — Такеоми прекрасно знает, что там у него порез с запёкшейся кровью, но спрашивает ещё: — Не перелом?

— Мне откуда знать? — Вакаса осторожно мнёт плечо через ткань толстовки.

— Да не через ткань же надо, ты так ничего не поймёшь.

— А ты типа поймёшь?

— Пойму.

Вакаса оценивающе смотрит на него, а потом дёргает подбородком, как бы говоря: «Ну давай, понимай». Такеоми понимает, что ничего не понимает, но определять переломы на ощупь правда умеет. Он пересаживается на диван, Вакаса тут же перекидывает через него согнутые в коленях ноги, не касаясь прямо, но будто заключая в ловушку. Такеоми сжимает в пальцах ворот собственной толстовки, чуть оттягивает в сторону, замирает, не решаясь пропихнуть под ткань руку.

— Ну же, я не кусаюсь, — голос у Вакасы почти ласковый.

— Пока не попросят?

— Пока сам не захочу, — улыбка трогает только краешек губ, Вакаса милостиво отводит взгляд, а Такеоми снова начинает дышать, и всё же просовывает руку в ворот толстовки с некой внутренней готовностью, что может остаться без пальцев.

Так в приключенческих фильмах герои просовывают руку в пасть каменного леопарда в гробнице майя, не зная, что случится дальше — найдут ли они ключ от древнего механизма или лишатся конечности.

Кожа на ощупь мягкая и всё ещё прохладная, но уже не ледяная. Такеоми с трудом заставляет себя сконцентрироваться, а не начать бездумно водить пальцами, касаясь то острых ключиц, то шеи, то сползая ниже к груди. Такеоми прощупывает плечо, проверяя кость. Вакаса шипит недовольной кошкой и, кажется, скоро полезет кусаться. Такеоми этого почти хочется.

— Нормально вроде, — говорит Такеоми, — жить будешь, но больше так не делай.

— Раскомандовался, — фыркает Вакаса, снова поднимая на Такеоми взгляд, подаваясь ещё чуть ближе. Если учесть, какое незначительное расстояние и так их разделяет — это ужасно. Это как оказаться от хищника на расстоянии прыжка и понимать: как бы ты ни старался убежать — не получится. В драке Такеоми мог бы продержаться против Вакасы какое-то время. Но в жизни он не выдерживал против него и секунды.

Его рука, так и оставшись под толстовкой, замирает на взъёме шеи, гладит большим пальцем, проводя линию под челюстью. Такеоми понимает это, только когда Вакаса, словно кошка, сама подставляющаяся под руку, склоняет голову вбок, вслед за его движением. Поднимает глаза, сверкая аметистовым взглядом из-под ресниц.

— Так, говоришь, нравлюсь?

«Скажи нет, — молит сам себя Такеоми, — скажи нет и вали под дождь, под вьюгу, под камнепад, но вали».

— Да.

Такеоми кажется, что у Вакасы чуть расширяются зрачки, как у леопарда, увидевшего добычу. И одновременно за этим хищным, вызывающим, что-то болезненное. Куда болезненнее всех пропущенных им сегодня ударов.

— Хочешь, поцелую?

«Скажи нет, скажи нет, скажи нет».

— Хочу.

Вакаса наклоняется к нему, тягучим кошачьим движением, плавно изгибается вперёд. Такеоми бы положил вторую руку ему на поясницу, чувствуя мышцы под пальцами. Умер бы в ту же секунду, когда дыхание Вакасы коснулось его кожи.

Такеоми перехватывает его за плечо. И останавливает.

Вакаса снова шипит, зло сужает глаза и теперь действительно собирается отгрызть Такеоми руку по самую шею.

— Блядь, сам же сказал, что хочешь?

— Ты не хочешь, — говорит Такеоми.

— С чего ты взял?

— С того, что ты меня совсем не любишь, — слова вылетают раньше, чем Такеоми понимает, как отстойно они будут звучать. «Любишь» — такое ужасающе сильное слово, настолько пугающее, что Такеоми даже себя не может заставить признаться, что Вакаса ему не просто нравится, не просто хочется, а именно что…

— Ты меня тоже не любишь, — бросает с холодной уверенностью. И Такеоми не знает, что режет его сильнее — «не любишь» или «тоже».

У него не было надежды на то, что Вакаса в нём хоть сколько-то заинтересован. Но получить подтверждение всё равно больно. Лучше уж встать под чужие удары, под ножи и биты.

— Вот и не лезь целоваться с тем, кого не любишь, — вздыхает Такеоми, до ужаса напоминая себе Акане. Она за полгода общения, видимо, знатно прочистила ему мозги.

— Много ты понимаешь, — Вакаса раздражённо отворачивается, так что Такеоми больше не видит его глаз, только растрепавшиеся окончательно волосы. Потом падает обратно на диван, прижимая к себе ноги. Пинает Такеоми пяткой, — свет тогда выруби. Спать хочу.

Такеоми встаёт, пересекает комнату и щёлкает выключателем. Судя по звукам, за стенами гроза не оставляет от Токио камня на камне. Такеоми удивляется, что всё это время ухитрялся не замечать настолько оглушительный гром.

Такеоми стоит минут десять, вслушиваясь в шторм, а потом тихо на волне очередного громового раската говорит:

— А я вот тебя на самом деле люблю, придурок.

***

Вакаса злится. Потому что а не пойти ли бы Такеоми ко всем демонам с его новообретённой моралью вместе? От Акане нахватался. Верни, где взял, и не трогай чужое больше. Тебе не идёт.

На самом деле Вакаса врёт, конечно. Акане каким-то ужасающим образом облагораживает Чёрных драконов. Всего за полгода рядом с ней Вакаса почти перестаёт курить, по-настоящему напивается не чаще раза в пару месяцев и не кидается на всех, кто косо на него посмотрел. А Акане ведь даже не его девушка. На Такеоми тоже влияет, он перестаёт орать на мелких, когда не знает, как с ними справиться, начинает чувствовать за них больше ответственности, которая иногда скатывается в невесть откуда появившуюся гиперопеку. Этого почему-то ещё и Вакасе достаётся по остаточному принципу. Хотя он нифига не младше, но… «Ты откуда такой? Говорили тебе одному на толпу не лезть. Дай хоть кровь вытру. Да похуй, что она не твоя», и «Опять в одной футболке выскочил, зима же, придурок, накинь», и «Да что б я ещё раз согласился тебя пьяного до дома тащить. Не дыши мне в шею, я тебя тут кину. Ты меня, блядь, укусил щас?!», и «Надевай, хоть согреешься, ты ж реально ледяной», и «Да просто ну лучше же, когда тебе не больно».

И «ты меня совсем не любишь».

Не любит.

Вакаса поджимает колени, давит в груди желание натянуть капюшон на голову, свернуться клубком, как делал только в детстве, когда, оставшись дома один, боялся грозы. Толстовка пахнет сигаретами, дождём, мокрой пылью и Такеоми.

«Не люблю, — повторяет Вакаса, — совсем тебя не люблю».

Он только-только пережил свою безответную влюблённость в Шиничиро. Только-только зажило. А теперь, что ли, по новой? Ведь Такеоми тоже его не любит. Так же как и Шиничиро, тоже Вакасу не любит.

Потому что так проклятье работает. Потому что кошки гуляют только сами по себе. Никакой сентиментальности. Он рождён для того, чтобы разбивать всяким придуркам головы, а не для того, чтобы ластиться к человечьим рукам.

— А я вот тебя на самом деле люблю, придурок.

Вакаса думает, что ему приснилось. Он отрубился ненадолго, ему за шумом грома послышалось, на нетрезвую голову приглючилось. Поэтому он смотрит в черноту несколько минут, вслушивается. Такеоми ещё какое-то время стоит около стены, потом всё же подходит, опять останавливается, решается сесть на диван рядом, каким-то чудом не Вакасе на ноги. Вакаса смотрит сквозь черноту так долго, пока не начинает различать рисунок на обивке. Потом спрашивает:

— Чего сказал?

Сейчас Такеоми ответит «ничего», и Вакаса со спокойной совестью отключится. А когда проснётся, гроза кончится, Такеоми уйдёт, Вакаса выстирает толстовку, вернёт ему, и они сделают вид, что Вакаса никогда не предлагал ему целоваться.

— Что люблю тебя, придурка, вот что сказал.

Ну нет. Ну это херня какая-то. Такеоми знает его слишком долго, чтобы не замечать каких-то тупых сторон Вакасы. Видел его пьяного, трезвого, весёлого, грустного, избивающего и избитого, блюющего в унитаз в дешёвом клубе, стучащего зубами от холода, когда полез купаться в конце осени. Видел, как он таскает матери покупки и чуть не пылинки с неё сдувает. Видел с косичками, которые ухитрилась наплести ему Сэнджу, ещё расплетать помогал. Видел, как Вакаса совсем не по-пацански расплакался в кино на какой-то драме. Как газировкой облился. Как упал, споткнувшись на ровном месте. Как спёр у Шиничиро из-под носа последнюю банку с пивом и, убегая, врезался в дверной косяк. И ещё миллион какой-то херни. И после этого всего… серьёзно?

— Серьёзно?

— Серьёзнее некуда, — с усмешкой немного нервной, немного печальной и сильно усталой.

Вакаса резко садится и пинает Такеоми пяткой в бедро, вообще нисколько его не жалея.

— Бля, за что?! — Такеоми разворачивается, но не попадает в Вакасу недовольным взглядом, стреляет куда-то мимо. Нихрена не видит в темноте, значит.

— За придурка.

— А за люблю?

Вакаса подаётся вперёд быстрее, чем в прошлый раз, хватает Такеоми за плечи, чтобы руки свои не распускал. Притягивает его ближе. Такеоми деревенеет, будто Вакаса собрался шею ему перегрызть. Ну, до шеи он ещё доберётся. А пока Вакаса придвигается вплотную и лижет Такеоми в сомкнутые губы. Нарочито медленно проводит по ним языком и отстраняется.

— Ты совсем?! — орёт Такеоми смущённо, шокировано, но не недовольно.

Вакаса совсем. Ему крайне важно, чтобы Такеоми понял, что он с ебанцой. Серьёзной такой.

— Ты предупредил бы хоть, — говорит уже тише и ещё смущённее.

Вакаса с ебанцой. Такеоми это походу нравится.

— В следующий раз предупрежу, — обещает Вакаса и смеётся реально как конченный придурок.

Потому что так всё ещё не бывает. Не могут проклятия так просто проходить, как простуда. Или могут, но это тогда ещё смешнее.

— Да чего ты ржёшь-то? Что тут смешного? — от искреннего негодования Такеоми смех душит только сильнее.

— Ты мне проклятие сломал, — выдавливает Вакаса, пытаясь отдышаться и не захлебнуться воздухом.

— Какое ещё проклятие?

— Семейное. Пиздец, представляешь, мы его несколько поколений хранили, а ты взял и сломал. Как теперь отрабатывать будешь, даже не знаю, — говорит и снова начинает ржать.

— Бля, нельзя столько пить, Вака.

Вакаса почти воет от смеха и от того, как сильно Такеоми нихрена не понимает. Ну ничего, Вакаса ему объяснит как-нибудь. Для того, чтобы начать объяснять, надо сначала перестать смеяться как ненормальный. Вакаса задерживает дыхание, долго думает, с чего бы начать, со всех его тупых влюблённостей, со всех, кто влюблялся в него, додумав его образ, с прапрабабки, которая обрекла всю семью на страдания. Решает всё-таки. Делает вдох, на выдохе говорит в повисшую, звенящую тишину:

— Я имею право лезть к тебе целоваться, потому что тоже тебя люблю.