Когда я открыла глаза, толпы уже не было. Не было совсем никого, только пустые углы переходов и лестница, не шатающаяся из-за топота. Не было и поезда. Одна я и какой-то грохот снаружи. Не помню, сколько я здесь простояла. Не слышала я ничего, наверное, слезы закатились в уши и отстроили собственные крепости. Но знаете, я спокойна, ведь, наверное, так и должно было случиться. Зато я знаю, что я точно проснулась — первое пробуждение дает шанс на крепкую явь.

Я поднялась перед обрывом на рельсы и оглянулась: вправо, влево — нет тел. Хорошо. Даже подозрительно. На станции совсем пусто, нет ни одного взгляда, кроме моего, ни одной серой или яркой шапочки, кроме моей макушки. Очень подозрительно.

Я начала ходить кругами, вслушиваясь в собственные шаги, чтобы понять, насколько реальными они звучат, насколько правдоподобна моя неуклюжая походка с вечно заплетающимися ногами. Если бы это был сон, я, должно быть, не задумывалась бы о том, как бы я повела себя наяву, точно хватаясь за каждую деталь, словно за формулу с фиксированным значением. Я, если быть честной, посентиментальнее, у меня такого в голове нет, только в попытках решить что-то рационально — смешных и безуспешных всегда. Это не может быть сном.

Вывески были сняты, табло ничего не показывали. Не уверена даже, что смогу выйти отсюда. Сколько я проревела здесь, сидя с краснеющей рукой? Она немного чесалась, кстати, но больше не болела. Прошло от привычно ледяных слез, наверное.

Наверное, все-таки, ничего никогда не работало правильно, если я смогла оказаться здесь. Первая мысль об этом — я смогла пропустить свой вагон. Смогла просто не зайти в него, проигнорировать и забыть про холод. Холодно больше не было. Было только неприятно от этих ощущений в руке. И неприятно, что меня, все-таки, оставили. Но куда теперь нужно идти?

Я поднялась по ступенькам, по которым чуть раньше спускалась с ним за руку, радуясь. Каждая отражалась звуком от стен и стреляла мне в уши. Когда в помещении становится слишком тихо, любой звук прозвучит словно выстрел или взрыв. И сейчас мое дыхание стреляет тоже. И глазу зацепиться не за что, чтобы привести себя в порядок привычным упражнением на поиск лиц.

Стены перехода загадочно молчали — ни реклам, ни указателей, ни объявлений. Голыми и безжизненными они оказались, расставшись с очередями пассажиров. Эскалатор уже не двигался, и здесь пришлось подниматься пешком. Я помню, как это происходит обычно: огромные куртки толкались посреди этой живой лестницы и беспокойные девушки и молодые люди перевешивали великанские рюкзаки на живот. Лица искали себе разные виды поддержки в этом подъеме с уровня на уровень: то книжку, заставляющую смотреть ровно в букву, телефон, не позволяющий закрыть глаза или человека, застегнувшего свои руки у тебя за спиной. Тут много лиц, и порой даже не верится, что мозг способен поймать каждое, находя большие различия.

Я поднялась. У входа не было привычной толкотни и шума. Неужели это дверь, которую я имею право открыть? Или не имею?

Дверь тяжелая, возможно, холодная, возможно, горячая. Она стоит передо мной прямо в тот внешний мир, и что там сейчас — лето ли, зима ли? Я позволила бы себе моментально наказать себя, дотронувшись до нее и узнав, что она — словно перекрывающий мой переход непробиваемый лед, сияющий на диких лучах солнца. Я позволила бы себе моментально наказать себя, выйдя на улицу, чувствуя холод и наступая в скользкий снег, прокалывающий подошву. Я позволила бы себе моментально наказать себя, вдохнув этими осколками, травмируя нос и горло. Но только я боюсь, что это правда будет наказание, что я правда почувствую холод, что я правда наступлю в снег, что я правда вдохну осколки.

Когда говорят, что надежда умирает последней, имеют ли в виду это? Я точно знаю, что будет там, точно помню каждый раз: когда моя рука толкала эту дверь и выходила на улицу — там умирала вера, там же умирала ценность свободы воли. Но то, что зная, как я всегда надеялась, будет отлично от того, как я знаю. И это главная мысль, которая всё еще движет моими действиями. Поэтому я так старалась задержать эти сладостные минуты волнующего ожидания чуда, словно растягиваю удовольствие от шоколада или откладываю счастье на лучшие дни — я знала, что в моем запасном мешочке и буду знать до наступления крайнего дня. И я, откусывая кусочек от своего шоколада, убиваю надежду, потому что наступившее действие не имеет надежды, оно исполнено и имеет лишь результат, которым я могу быть довольна, удовлетворенно растянув губы в тихом наслаждении, или недовольна, откладывая фантик упаковку от шоколада в сторону. В такие моменты хочется забыть, что было раньше. Уверена, так делают все, когда ждут чего-то плохого отчего-то неизвестного в данный момент, но знакомого в прошлом.

«Хорошо, давай попробуем снова», — думалось. «Сейчас же может быть иначе». Или это влюбленность, которую я переводила на какую-то погоду, что ожидаю увидеть? «Дура», — вновь думала привычно. «Так не будет, потому так быть не должно. Так и не будет, ведь так не работает».

Я толкнула дверь. Она открылась в сторону улицы и я мельком заглянула, чуть испуганно, чуть улавливая небо.

«Тепло…»

— Ты здесь? — вдруг слышится снаружи.

Я аккуратно подтолкнула дверь снова, пока она не двинулась сама, уже уверенно, резко — ее открыл Ты.

— Это ты! Куда же делось наше первое декабря? — вновь эта солнечная привычка. Вновь правда ты.

Как только мое тело оказалось на улице, оно ощутило, как луч солнца проскользил по коже, словно по льду и слегка ударил в голову. Оглянулась: кругом зелень, теплота, горячий асфальт и иголочки травы. И ты — смотревший на меня, держа дверь, вопросительно щурясь и улыбаясь. Я взглянула на небо и поняла, почему — действительно солнечная привычка.

— Я не хочу… — удивленно протянул мой голос, подходя к тебе ближе.

Ты отпустил дверь, и та безжалостно ударила в проем, развернувшись в обратную сторону, не обнаружив жертву. А я всё без дыхания глядела на тебя, слегка сужая глаза от яркости глаз твоих. Ты улыбался, немного озадаченно, по-своему. И приближался ко мне, я это шла или ты — не знаю. Мне слишком комфортно, чтобы думать. Ты передо мной и я не вижу ни одной куртки рядом, оказывается, я не знала, что летом настолько свободнее. Я не знала, что лучи солнца могут быть настолько горячими, что каждое касание можно действительно чувствовать и знать, где именно солнце положило на тебя руку. Иными были и деревья — я думала листья такие же сухие, как осенью, но блестящие зеленым, а не золотым цветом, но и это оказалось чем-то новым, удивительным: они мягкие, свежие. Вот, как выглядят свежие листья.

Ты следил за моим взглядом и переносил свой взгляд с пейзажа на пейзаж, где побывали мои глаза, с горизонта на горизонт, за длину которого я зацепилась. И всё это оказалось таким же наивным, даже в твоих искрах, что давно должны были привыкнуть к этой природе. Но и ты был удивлен теплотой, как будто жил лишь в полгода зимы. Неужели лучи и правда такие горячие? Они даже жалили кожу, приятно пощипывали. Думала, будет иначе. Но оно настолько невероятно, что даже собственной вере я больше никогда не оставила бы свои наблюдения.

— Как себя чувствуешь?

— Тепло очень.

— Хочешь остаться?

— Хочу.

“И тебя обнять”, — думаю.

На асфальт не упало ни одной тени, все уселись где-то вблизи к немногочисленным стенам и на нетронутом покрывале зелени. Очень тепло, правда. Словно солнце обняло, словно просунула наши тела в свои обручи, обвязала поясами и мирно напевало сердечные мелодии, согревая еще изнутри. Я будто закипающий чайник, что никак не может достичь температуры кипения, бесконечно находясь на неком пределе между этими состояниями. Я хочу засвистеть, взорваться, но просто греюсь, создавая вокруг свою улыбку. Хорошо как, правда, тепло так, что даже дышалось по-другому, небесами и огоньком.

— Тебе не больно? — ты взглянул на то, как дрожали мои пальцы и царапались, покрываясь то багрянцем, то белизной.

— Совсем нет. Просто непривычно.

И солнце палило огнем, словно разрушительный смерч, уничтожающий землю. Но это иллюзия плавящегося камня и крыш домов, искажение видения под давлением жара, всё не так. Всё работает так, как надо, так, как всегда работало, чтобы греть наши уши и ноги, чтобы растопить наши сердца, а не нас самих, ехидно хохоча.

Кажется, всё позади: позади зима, которая стреляла своими снегопадами, позади ее обременительные холода и колкий воздух, позади беззвучно рыдающие голые деревья, трогающие своими ветвями скученные распластанные облака. Но впереди ты, передо мной. И я с тобой, в лете, будто не знаю, что должно работать иначе. «Хорошо, когда всё работает так, как надо», — а всё не работает так сейчас. Или на самом деле всегда было неправильно, а правильно лишь только то, что мы тут и мы вместе? Я подошла к тебе еще ближе, каждый шаг делал меня ниже и слабее. А я так хотела обнять тебя. Что это, влюбленность или желание быть в безопасности, с которой ассоциируется тепло? У всех ведь безопасность ассоциируется с теплом?

Ты раскинул руки, но не сделал ни шага, чтобы раствориться в объятиях как можно быстрее. Но тогда сделала шаг я. И всё поплыло кругом, окуталось дымкой нового пробуждения жизни. Губа твоя подергивалась в едва заметного волнения, или страха? Я тоже бы боялась, боялась бы найти в лете что-то холодное — такое холодное, как я.

“Сделай же хоть один шаг”, — думаю.

И ты сделал, будто во сне, по команде мыслей, обхватил меня своими руками и согрел. А мне уже совсем не было холодно, даже немного пекло… Не ожидала, что тепло такое. Меня как будто окутал пожар, и ледяное тело мое превращалось в воду.

И вот моя голова на твоем плече, твои руки за моей спиной, мои — за твоей. Выглядит глупо, наверное, и быть так не должно, но так есть. И с каждой секундой я ощущаю себя мороженым, что тает, теряя форму. Но всё вокруг такое зеленое и красивое. Наверное, твои глаза зеленые, как все эти листья, этот неуловимый цвет был редким для меня, и поймать его точный отблеск было сложно среди всего разнообразия оттенков голубого, где переход бы был не таким заметным. Точно, твоои глаза — зеленые.

— Так что ты хочешь на день рождения? — вдруг спросил ты, не отпуская.

Оно же уже прошло… О чем ты?

— День рождения?

— Да, первого декабря.

А солнце просачивалось сквозь кожу — неужели тепло и правда так чувствуется? Пощипывает, иногда уже правда жжет. И руки начинали трястись сильнее, пока я пыталась удержать их на твоей спине.

— Это же совсем не скоро.

— Как же? — ты слегка оттолкнул меня, схватив за плечи и обратившись к уменьшающейся искре в глазах. ты действительно выглядел озадаченным.

— Я же его пропустила, разве не так? — становилось еще жарче и тяжелее дышать, а ты словно смотрел всё ниже и ниже, чтобы встретить мой взгляд. Как щиплет кожа, неужели всё лето правда так работает?

— Вовсе не так… Зима уже наступает, не знала?

Я осмотрелась, кружась в каком-то полу-вальсе и нарядные деревья оставались такими же нарядными, какими были — ну не может это быть сном. А я всё ниже, словно мои ноги становились слабее и мягче и не умели удержать моего тела полностью уверенной стойкой. Это, наверное, шутка.

Пейзажи разъедались старыми челюстями раскаленного куска металла в небе, разбросавшего свои копья по сторонам, раскорябав кожу докрасна. Раздетое небо шелестело костями и воздушными руками чуть дотрагивалась до зеленых листьев, срывая с них бусинки жучков. Всё вокруг кружилось, словно праздничный салют, запущенный в печи, в которую луна стряхивала пепел сигарет. Настолько мне было горячо.

Я попыталась кинуть свой взгляд вновь на тебя, но не смогла — ты не поймал — я уже не видела твоих, кажется, зеленых глаз. Я словно уменьшалась, или уменьшалась на самом деле? Руки уже не казались защищенными, а безопасность не равнялась теплоте. Теплота вызывала страх и боль, как от пули. Нельзя было бы стрелять в себя ровно так же, как и лечь на рельсы, пока кто-то бы смотрел. А я чувствовала, что сделала это, поэтому мне показалось, что я самая большая дура на земле.

Мое сердце слабело вместе с телом и, казалось, уменьшалось так, что я не чувствовала больше любви. Наверное, я не способна ее чувствовать больше никогда, в нем нет ни кармашка даже на любовь к себе — хотя бы на уважение. Мне слишком тепло, я высыхаю. Нет, мне горячо, мне адски горячо, мне больно.

— Как себя чувствуешь? — повторил он свой первый вопрос. Солнечная привычка прожигала глаза. Он щурился сверху вниз — странно.

— Плохо.

— Жарко?

— Очень.

Я еле держусь на ногах, но всё еще становлюсь ниже, словно ухожу под саму землю, нащупывая холодную тесную могилу.

— Хочешь остаться?

“Нет”, — пыталась выговорить, но могу выдавить ни звука из себя, вместо этого пытаясь переползти, или, правильнее сказать, переплыть обратно ко входу метро. А он делает шаг ко мне. “Нет”, — хочу сказать я, но не получается. “Нет”, — медленно течет у меня в голове.

Солнце бросает лучи из стороны в сторону, прицеливаясь с неба на испаряющийся под его гнетом асфальт. Я не знаю, кто был бы большим диктатором: снег или солнце — мне казалось, что они вместе убивали во мне частицы живого. А я всё ниже. Если бы пришлось оглянуться в поисках тел на рельсах или сделать упражнение по улавливанию лиц прохожих — не смогла бы. Мне тяжело обернуться и смотреть. Темнота поглощала всё больше, как будто свет стал настолько ярким, что я не могла его принять, как будто я отклонила его, и свет превратился в тьму. Всё мутнее становился жар, всё бездушнее становилась зелень, всё грознее становились молнии этих звезд.

Я хотела бы вновь оступиться, вновь попадая в холод, и вечное ощущение застылости где-то в груди, у сердца. Вероятно, потому она чувствовалась у сердца, что холод и есть мое спасение от исчезновения. Но ощущение войны поглотило меня, ощущение влюбленности, которая рискует тем, кем я являюсь на самом деле, разрушило меня, приятные привычки чужих людей обернулись катастрофой для всей меня. Я просто не создана для этого, я грубая и холодная, и грубость эта — мой надежный камуфляж.

Возможно, всё было бы проще, если бы я имела право поймать хотя бы одно лицо, кроме его лица, проще бы было, если бы я смогла сказать. “Нет”, — вновь пытаюсь позвать, но мой голос растворяется на полпути. А он наблюдал и никогда в своей жизни не остывал ни на градус, чтобы хотя бы на частичку измениться, пока существует зима. Он никогда не менялся. Даже пока я становилась лужей на разогретом асфальте

***