Рукав Персея. Близ пульсара Икелос.

«Уважаемые пассажиры, с вами говорит Капитан межзвездного лайнера «Терра Нова». К сожалению наш борт попал в Большой Астероидный Пояс, поэтому просим вас включить модуль безопасности и переждать тряску в ваших номерах. При малейших признаках плохого самочувствия нажмите на кнопку вызова бортпроводника или самостоятельно ознакомьтесь с инструкцией стационарной медицинской аптечки. Компания «Мю Цефея» благодарит вас за доверие»

Через лингва-транслятор слова Хенджина дублируются на всех языках, сам он с досадой прикидывает в уме, сколько потеряет в зарплате из-за этих астероидов. Чонин сбоку тут же отчитывается, что готов скорректировать маршрут, но Крис пыхтит, что автопилот какой-то тормознутый, интерфейс ни к черту — бортач новый видать напортачил перед вылетом.

=Противоударная защита включена=

=Вы уверены, что нужно скорректировать маршрут? =

Чонин терпеливо жмет на кнопку «Всё равно скорректировать».

=Скорректировать не удаётся. Запрос. Запрос=

=Отмена запроса? =

Тот спокойный как удав, ждет, когда исчезнет кружок перезагрузки. Работа с виртуальными системами — его призвание, как призвание Хенджина — грызть большой палец, когда что-то идет не по плану. «Чему я вообще вас учу?!» — как-то спрашивал Чанбин. Уж точно не поджимать яйца от малейшего шороха.

=Подождите, формирование алгоритма…=

=Маршрут скорректирован по дуге vig5678=

Тяжелый вздох облегчения. Чонин подначивает, мол, в космосе не первый день же, а нервишки что у тебя, что у Криса ни к черту.

=Дуга vig5678 отклонена от номинальной vig5677 на 25° по тангажу продолжить путь? =

Клик на «Да», и Хенджин мысленно прощается со своими премиальными — те покроют затраты на дозаправку, когда рейс прибудет в Космоцентр.

— Вылетов до кучи было, но никогда еще автопилот не вёл себя так, будто он здесь царь горы, — на «Что еще за царь горы?» от Чонина Хенджин машет ладонью, мол, не вникай, это людское — всё равно не поймешь.

— Прошивка ублюдская. Руки бы бортачу поотрывать, — после приказа увеличить тягу Крис давит ручку управления двигателями вперед. Астероиды врезаются в поле корабля красными искрами, начинается едва заметная тряска, которая может стать еще ощутимее, если дуга не выведет их в чистое место. — Как оторвем, предлагаю выпить. Заскочим завтра в «Панци-Краб». У старика Джорджи сейчас как раз скидки для Содружества.

— Ага-а, — Чонин хитрюще тянет лыбу, недвусмысленно играет бровями, — Любой каприз за твои деньги, братик.

Хенджин хохочет, листая банк ошибок на панели. Вообще, он не против выпить — это повышение его уже доконало, но последняя попойка закончилась тем, что Чонин просадил все отпускные в казино, а потом, когда охрана выперла их на улицу, он отдирал вусмерть пьяного Хенджина от каждого столба, о который тот хотел потереться лицом. Даже о Криса пытался (тот сейчас тоже нехорошо посмеивается), когда корпоративная машина отвозила их домой. Стыдоба какая, а.

=Дуга vig5678 проходит сквозь систему пульсара Икелос. Включить полезную справку для пассажиров? =

Хенджин так резко поднимает голову, что в ушах хрустит. Голубая сфера совсем рядом, сконцентрированный сгусток звездной энергии, поверх которого торчат черные бисеринки — планеты, спутники, и всякий мусор. Чонин жмет на «Да» по инерции — всегда так делал, пусть пассажиры хоть чем-то развлекутся, авось кто-то на грамм поумнеет. Приятный женский голос льется из динамиков, рассказывая о пульсирующем гиганте и планетах, что вращаются по его поясам. Название одной — Хенджин думал давно забыл. Как и того, с кем встречал ее конец.

=…Имо — шестая по счету планета, движется в шестом поясе со спутниками класса С. Представительница углеродной формы жизни, но ввиду крайне скудных запасов воды и ослабленной атмосферы насчитывает всего…

Крис видит, как у Хенджина дрожит скула, как хвост дергается из стороны в сторону, будь кисточка как у Минхо, была бы настоящая метёлка. В свое время Крис путал этих двоих — один рост, один цвет волос и пары ушей-хвостов тоже почти одинаковые. Это потом уже Хенджин вытянулся, а у Минхо кулаки покрылись царапинами от частых драк, но на самом деле, не только кулаки, он был большим любителем попакостить, так что парочку раз Крис сам его наказывал. Думать о Минхо, когда фактически не имеешь ничего с ним общего, выглядит как оскорбление его памяти, думает Крис. Если бы он сказал это вслух, Хенджин бы тяжело ответил, что «мертвый» и «пропавший без вести» — две разные вещи. Видать, настолько разные, что Хенджин даже не злится, когда Чонин стыдливо брякает:

— Мы никогда не летали по этому пути, прости.

Да, он выбрал бы другую дугу, если бы знал, что выбирать. Его сожаление искреннее, ему тоже больно, пусть он и не был тогда там, вероятно, в то время мало кто знал, как Имо тяжко от войн.

— Всё бывает в первый раз, — Хенджин берет себя в руки, иначе какой же он капитан, раз позволяет призракам прошлого ослабить свою бдительность, — Убавь тягу, — это он Крису, — Здесь уже не такая большая плотность. Можешь переходить в полуавтономный режим.

=…В настоящее время Имо необитаема из-за непригодных климатических условий. Двенадцать лет назад Содружество эвакуировало последних жителей на орбитальную станцию Мир-55…=

Хенджин украдкой бросает взгляд на лобовое стекло. Вот она, маленькая красная бусина плывет в черноте высушенная и ребристая, почти мертвая. Когда-то давно, так давно, что кажется в другой жизни, она была ему родным домом — там он жарко любил, и его любили в ответ, там он мечтал о новой земле, и та приближалась к нему с каждым днем всё ближе. Там он спал и видел мир — чистый, пахнущий свободой и любовью, звучащий как смех счастливого ребенка, которым Хенджин никогда не был. Но рано или поздно всё заканчивается, пора возвращаться в явь, Хенджин. Просыпайся…

«Просыпайся!»

15 лет назад. Планета Имо. Близ города Гаал.

— Подъём, ушастый уродец!

Хенджин падает, и горячий песок с земли забивает ему рот.

Грязные ноги в разорванных сандалиях топчутся по его спине, вытряхивают стоны и плач, как грязь из старого коврика. Эти ноги цепляются к нескладному телу Питера нелепо — они точно ноги тканевой куклы, простроченные в «коленях». Другие детдомовцы, скалясь желтыми зубами, переворачивают Хенджина, держат за руки крепко, между тем Питер садится на его живот и бьет в лицо наотмашь. Нос хрустит яичной скорлупой. Хенджин вдыхает кровь и закашливается.

— Ты погляди на него! — голос Феликса, младшего братишки Питера. Он скачет вокруг кровавой возни заводным зайцем, — Эта мерзость мяучит как те драные коты!

— Возвращайся на свою помойку! — Хенджин начинает выть с новой силой, когда Питер дергает за ухо, — Таким как ты не место в Резервации, ясно тебе? Блохастая полукровка, еще и с глистами, наверное.

Хенджин что есть сил пытается ответить, что блох у него нет, и глистами он никогда не болел и что «сейчас я такой же грязный как и вы сами!», но никто не слушает — неужели им неинтересно? Неужели никто не остановится, если он скажет, что также одинок как и они? Не остановятся, когда поймут, что бьют ни за что? Феликс высоко хохочет — какие хорошие у него веснушки. Питер смеется вместе с ним, заражая остальных также веселиться, — у него круглое лицо, а на щеке крошечная родинка, будто кто-то тыкнул потухшей спичкой. Они все — разве могут быть плохими? Они все — разве смеются над ним? Это просто шутка, Хенджин! Тебе же нужны друзья, значит смейся с нами!

***

Он попал сюда из-за матери, но винить ее в этом он не имеет права. Резервация заключила ее в колонии за межвидовое скрещивание, а результат этого скрещивания — Хенджин, которого она всеми силами прятала целых двенадцать лет, был отправлен в человеческий приют. На передержку — так ему сказали в первый день. Совсем скоро его вывезут за пределы Резервации в интернат для полукровок — Хенджин живет этой надеждой долгих два дня, полных неприязненных тычков в бок и нехороших слов, льющимися из нехороших ртов его сверстников.

И вот на третий Хенджина, больно хватая за локти, приводят в кабинет Комиссара Эриха. Кто-то когда-то сказал, что предки этого человека австрийцы, и все тут же приняли на веру, едва ли понимая, что такое «Австрия». О мертвых человеческих государствах здесь принято говорить либо восхищённо, либо никак. Итак, Эрих (правда, воспитанники не зовут его по имени) — это белый мужчина лет сорока пяти со светлой короткой щетиной, рано облысевший. Его жесткая подвижная челюстью нагоняет страх на всех мальчишек и бывает на воспитателей тоже, — все знают, что, если она скрипит из стороны в сторону, и рот Комиссара дергается как на нитке, значит сейчас кто-то основательно отхватит. Когда Хенджин видит, как этот рот косит, он не думает, за что ему выпишут наказание, он готовится, что будут ругать.

Комиссар злится не на него. Это становится ясно по затяжному молчанию и раздраженной черканине в документах. На улице бушует ветер, песок задувает сквозь щели и попадает на зубы. Надежду Хенджина поскорее убраться из Резервации развеяло как мертвую землю за окном. Его привели в кабинет не чтобы подтвердить перевод, а чтобы официально здесь прописать. Комиссар смотрит на его слезы безразлично, но звуки рыданий опасно дергают его губы. Сквозь икания Хенджин слышит:

— Утри сопли, мальчик. Нам всем здесь непросто. Кто-то всегда должен страдать, чтобы облегчить участь остальных.

***

Феликс дергает Хенджина за хвост в столовой, и это действительно облегчает ему жизнь.

— Ой, бедная киса сейчас заплачет! — и вновь визгливый смех, ведь шалость-то хорошая!

Рот Хенджина нем, у него в глазах злость — немая тоже. Побои участились, когда кто-то растащил по приюту новость, что Хенджин будет не единственным полукровкой, что скоро приедут еще. Другие интернаты и детские дома забиты под завязку, а сирот из-за войны между тем всё больше. Эти слухи подтверждаются, когда двор заполняет эскорт из пяти черных машин, и на ступень крыльца наступает женская нога в строгой коричневой туфле. «Это тётенька что, из мэрии?» — слышатся любопытные шепотки, многие вытягивают шею, чтоб рассмотреть получше.

— За тобой поди, — это голос Питера, — Собирай манатки, кошак, тебя уже заждались.

«Наконец-то» — надежда трепещет в груди с новой силой, чтобы позже вновь рассыпаться в ничто.

За дверь кабинета решается его судьба. Незнакомка и Комиссар говорят друг с другом на повышенных тонах. Мальчишеский ропот рядом затихает, когда суровый мужской голос произносит.

— Госпожа Кушинг, распоряжения сверху не подлежат обсуждению, и вы это прекрасно знаете!

Женщина не отступает, она не боится его двигающейся челюсти.

— Резервация ни за что не одобрит ваше решение, коллега. Неужели вы поддерживаете эту отвратительную мысль, что смешение чистых и межрасовых детей допустимо в такое время?

— Мой долг как и ваш — повиноваться Содружеству, и не важно, что на этот счет думает Резервация. В такое время важно помнить, в каком положении наша страна, мы не можем отвлекаться на…

— Но закон!

— Увы, не в приоритете.

— То есть эти…эти выродки свободно расселятся по нашей земле? Это хочет Содружество? Объединить наш немногочисленный народ с чужаками?

— Время того требует. Всем нам непросто. Но я могу договориться о количестве, если это уменьшит ваш гнев.

— Уж будьте добры! И покажите мне наконец это распоряжение, которым вы так смело бравируете!

С этого дня все мальчишки в приюте с нервной неприязнью ждут как минимум грузовик полукровок. В очереди у умывальнику он слышит сущие небылицы: о том, что лиримы едят трупы людей, которых привозят с поля боя; что может потому война и началась? — «Есть же что-то надо, правильно? Особенно сейчас, когда у нас воду больше не покупают!», и что детеныши их такие же кровожадные, а полукровки, говорят, и того хуже — «Я слыхал, что в интернатах их учат человечьим повадкам, чтоб как «наши» были, учат, как правильно по-лиримски глотки резать, и как по-лиримски мертвечину жрать! Чего смеешься? Думаешь, я вру?».

Питер, прихватив группу поддержки из соседней комнаты, прилипает к нему точно по расписанию — сразу после отбоя. Пахнет сладким — это Феликс хрустит яблоком, вероятно, сворованным из столовой. У них у всех сытые розовые лица, значит воровали вместе. Питер толкает, и Хенджин падает около тумбы.

— Тащишь сюда таких же уродцев как ты и думаешь, мы бояться будем, а? — Питер толкает снова, когда Хенджин силится встать, затем с отвращение вытирает руки о пижамные штаны, — Фу, трогать еще тебя. Гадость какая.

— Зна-значит, не трогай, — его голос с нажимом, но его недостаточно, чтобы скрыть скулеж. Бессмысленно. К чему эти слезы? Смейся, Хенджин.

— Что-что? Не расслышал? — под одобрительное улюлюканье Питер угрожающе нависает сверху, — Ну-ка, патлатый, повтори.

Хенджин заливается, будто Питер только что удачно пошутил. Почти так и есть, вот только шутка не его. Неизвестно, кто ее придумал, но с чувством юмора здесь явно ненормально.

— Ты еще и законченный псих.

— Не трогай меня! Отстань! ОТСТА-

Слово рвется посередине, тело по ощущениям — тоже. Питер пинает его со всей дури в живот. Феликс кричит «Шухер!», но пинки не прекращаются, кто-то силится оттащить — «Хорош! Нас сейчас спалят!», но ноги всё бьют, бьют, бьют, так, что дышать некогда.

В ту ночь, пусть и не из большой любви, но Хенджина впервые кто-то спасает. На первом этаже стоит безбожный шум и детский гогот, а Кристофер — старший воспитатель и у него сегодня дежурство. Если степень гнева Комиссара измерялась по его челюсти, то у Кристофера это были руки: если он держал их свободно вдоль тела, слегка размахивая ими при ходьбе, значит бояться нечего; если же пальцы цеплялись за шлевки или кромку ремня — стало быть, этим ремнем он сейчас будет бить.

Взгляд у Хенджина бессознательный как и его заикающееся «спасибо» человеку, который просто делает свою работу, а потому и не отвечает, когда выводит нарушителей за уши в коридор. Раздается вскрик — это за шастанья после отбоя, затем еще один, более высокий — а это за воровство. Кристофер выбивает из Питера натужное мычание, из Феликса — сопли, из остальных — слезливое нытье и мольбу остановиться. Силу этой железной пряжки Хенджину, увы, тоже предстоит почувствовать на себе. Произойдет это спустя неделю после ночного унижения Питера и через четыре дня после приезда Минхо.

***

Должно быть, Комиссар действительно постарался угодить Госпоже Кушинг, «тётеньке из мэрии», потому что одним утром во дворе приюта Хенджин вместо выдуманного грузовика с новичками видит лишь служебный автомобиль, в котором он сам когда-то трясся по пути сюда. У автомобиля сутулится голубоглазый полукровка весь в рванье, с пыльными волосами и с кисточкой на гибком хвосте. Лицо у него злое, он тоже не в восторге от дырявой дороги. Скажем откровенно, он не в восторге, что вообще находится на территории Резервации — во дворе четырехэтажной коробки, наполненной человеческими детьми. Минхо предпочел бы обычную коробку, картонную из-под холодильника такую же, в которой он ночевал в трущобах и в которой помимо него жил только жук-долгоносик, — он расскажет об этом Хенджину после их первой драки.

В день его приезда у опозоренного Питера как раз истекает срок наказания — Кристофер щедро приправил его каждодневную вахту в столовой еще и помощью на этаже грудничков, а это — купание, пеленание, кормежка, отстирывание обгаженных пеленок (единственный плюс во всем этом — молодые кормилицы, на чьи большие груди можно украдкой глазеть), потому прибытие новенького для него сродни долгожданному лучику надежды.

Хенджин заранее знал, что эта надежда не оправдается. Одного взгляда на Минхо достаточно, чтобы понять — банда Питера для него не угроза, он имел дело с противниками посерьёзнее, чем человеческие подростки с уязвленным чсв. Разорванное ухо, увитые венами жилистые руки, черные когти пусть и остриженные воспитателями, но всё еще твердые и больнючие, а глаза — ледяная злоба с острыми вертикальными зрачками. Это всё должно было предупредить Питера, должно было занести в его мысли хотя бы крупицу осторожности.

— Эй ты! Поглядите на этого грязнулю — меня сейчас стошнит. Вы, блохастые, должны вылизывать себя каждый день! Чего вылупился, э? Говорю, выли-

Его речь возвращается обратно в глотку рваным вдохом, когда Минхо бьет ему в пах.

***

В ту ночь Хенджин впервые спит спокойно, не потому что Питер резко перехотел его мучать, нет, просто Питера вдруг не оказалось в кровати. Он не появится в комнате еще примерно две недели — будет лежать в лазарете, ждать, когда перестанет болеть между ног и уйдет отёк с лодыжки, а когда, наконец, появится, увидит, что на его койке теперь уже другой жилец.

Хенджин сталкивается с Минхо в лоб в тот момент, когда последний решает облюбовать захваченную в драке территорию. То, как он это делает для тогдашнего Хенджина — непонятно, дико, малость неловко. Минхо зарывается лицом в подушку, вертит головой вправо-влево, трется всем телом о матрас, будто у него чешется живот, а потом — помилуй, господи! — урчит? Хенджин настолько сбит с толку, что не сразу понимает, что они уже достаточно долго пялятся друг на друга. Вообще, до этого дня он смотрел на Минхо украдкой, но постоянно — никогда еще не видел себе подобных, ведь мама запрещала выходить на улицу. То, что сам он теперь не единственный полукровка в Резервации, радовало только чуть-чуть, больше — пугало из-за того, чем обернулось для Питера такое соседство.

Минхо заканчивает свои ужасно странные действия с кроватью и садится как Хенджин напротив — подогнув одну ногу под себя. Их разделяет сначала тумбочка и тяжелое молчание, затем — один только выдох. Хенджин наклоняется вперед, потому что наклоняется Минхо. Хенджин видит, как тот нюхает воздух между ними, и нюхает тоже. Неясно, зачем это, словно невидимая рука давит ему на шею сзади, и чей-то голос в голове приказывает: «Повторяй за ним». Так они узнают имена друг друга, не называя их вслух. После этого Минхо отшатывается, брезгливо сморщив нос, и первые слова, которые Хенджин получает в свой адрес от него звучат колко, но правдиво:

— От тебя зверски несет.

***

Через несколько дней они отодвигают трухлявую тумбу и объединяют кровати, после чего жарко обниматься по ночам и видеть одни сны на двоих становится для них сначала комфортной привычкой, а после — обязательной традицией. Они вместе спят, вместе дежурят, вместе ходят на занятия, а в очереди умыться Хенджин всегда цепляется за локоть Минхо, чтоб ребят рядом передернуло от тревожности. Когда перед вашими глазами, привыкшими видеть только человеческие лица, появляется одно получеловеческое, привыкнуть сложно, но можно. Когда этих лиц уже два, получается самое настоящее бельмо, хоть сто раз моргни — не уберется. Минхо делает их двоих не просто «бельмом», а «предельно въедливым бельмом», и все мирятся с этим, потому что деваться некуда. Питер всё еще лежит в лазарете, а у его осиротевшей банды всё ниже пупка нехило поджимается, когда Минхо стреляет в их сторону кровожадным взглядом. Так в комнате отдыха из страха получить перелом лодыжки или еще чего похуже Феликс сдает ему «их» диван, который Минхо позже присваивает себе также как и кровать до этого — с помощью запаха.

Однажды ночью Хенджин на своей шкуре понимает, что Минхо по природе своей не отличается щедростью. Последний думает, что уже достаточно поделился своим устрашением, так что пора бы снять Хенджина со своей шеи.

Происходит это так: он будит Хенджина с просьбой сходить вместе в туалет; они идут тихо на цыпочках, но эта осторожность совсем ни к чему, ведь в туалете происходит потасовка. Ее начинает Минхо — неожиданно замахивается и царапает Хенджину щеку. И при этом так паскудно ухмыляется, — «Ну ты и слабак. Ничего ты мне не сделаешь. Я буду бить тебя как тот щекастый придурок, и ты ничего мне не сделаешь!» — что у остолбеневшего Хенджина срывает тормоза, и он валит Минхо на холодный пол, где они катаются громким рычащим клубком, собирая на пижамы всякую дрянь, царапают-кусают друг друга и с натужной злобой кряхтят. В момент, когда в ухо Хенджина впиваются острые зубы, в туалет врывается осоловелый Кристофер.

***

Каждая суббота в приюте — День Чистоты. Всех мальчишек сгоняют в огромную душевую, где вода кипятком льется на скользкий кафель, лохмотья белой пены летят во все стороны, и пар поднимается такой густой, что даже кошачьим глазам приходится щуриться. Несмотря на нелюбовь Минхо к запаху Хенджина, сам он первое время мытьё не жалует и напрочь игнорирует тот факт, что тоже не фиалками пахнет.

О, как же он вертится в свой первый раз, как шугается мыла и щетки, которыми Хенджин орудует в попытке соскрести с него всю грязь трущоб. Бог свидетель, Хенджин из последних сил держится, чтоб не стукнуть его ковшиком пару раз! В душевой и без того не тихо, но от Минхо стоит такой жалобный вой, будто Хенджин ему не голову моет, а вгоняет иглы под когти.

По правде говоря, эта мука отчасти намеренная — так Хенджин частично вымещает злость за драку в туалете, специально трет щеткой пожёстче, чтоб синяки от ремня еще долго болели, воду включает погорячее, мыла не жалеет, чтоб у этого буйного и глаза и царапины щипало.

Когда он заканчивает, Минхо со злыми слезами обещает, что сегодня ночью откусит ему нос. Щеки у него непривычно красные, а уши внутри розовые-розовые от чистоты. Хенджин послушно готовится к новой драке, даже прячет под подушку деревянный пенал на всякий случай. Но Минхо кусает не нос.

Спросонья, ведомый остаточной обидой, хочет дунуть Хенджину в ухо, но тот замахивается рукой, чтоб столкнуть с кровати, и Минхо случайно прихватывает зубами его палец. Эта ночь проходит не как все другие — да, под одним одеялом, в тесноте переплетенных ног-рук и в тепле их общего дыхания. Но еще есть тихие разговоры: о письмах, которые Хенджин отправлял маме, но ни на один не получил ответа; о кражах воды, в которых Минхо когда-то участвовал; о разных картонных коробках и о жуках-долгоносиках.

***

Страна стремительно катится в яму кризиса, и первыми, кто попадает под раздачу, становятся ребята из старшего корпуса. В этот раз во дворе Хенджин видит именно тот грузовик, приезда которого боялись все, вот только не полукровок он привез, а пустые места в кузове и приказ Содружества обеспечить работоспособными кадрами предприятия тяжелой промышленности и машиностроительные заводы. По началу в «работоспособные кадры» входят только юноши от шестнадцати лет, но потом попадают все, кто старше двенадцати. Хенджин был уверен, что ни в нём, ни в Минхо за пределами приютских стен никто не нуждается, что их скинут какому-нибудь фермеру как ненужный балласт.

И вот они оба сидят в кузове, едут неизвестно куда. Грузовик подскакивает на яме — главная дорога такая же плохая как и все дороги здесь, под колесами всё сыпется. Минхо смотрит сквозь щель между досками, как снаружи ветер крутит песок спиралью. Из угла, забившись испуганным зверем, за ними следит Феликс.

— Хватит смотреть на меня, — он пихает Хенджина ногой. Минхо тут же нехорошо прищуривается на это, и Феликс еще сильнее пугается. — Ненавижу. Лишь бы вам там головы поотрезало.

Он знает, куда их везут, но молчит намеренно. Его и Питера распределили по разным местам, Феликс от этого долго плакал в кабинке туалета, думая, что делает это бесшумно, хотя для всех — действительно бесшумно. Но Хенджин-то не все.

Над машиной кричат вороны, значит рядом свалка, значит Резервация уже далеко-далеко. У Феликса от злости скрипят зубы и бледнеют веснушки.

— Хватит! Смотри в другую сторону, бешенный! — в потемках глаза Хенджина пугают его светлячковой желтизной, а глаза Минхо — мерзлым бирюзовым свечением.

Минхо презрительно фыркает:

— Кто тут еще бешенный? Поставь себе прививку сам.

И снова прилипает лицом к доскам, чтобы спустя сорок минут тяжелой тишины и немилосердной тряски сказать, что «мы кажется уже всё».

Хенджин тоже припадает к щели. Они в Гаале, но машина здесь не останавливается. Снаружи рыжие каменные улицы, обшарпанные блоки многоэтажек, поверх которых бесполезно мигают лампочки вывесок. И народа — целый океан. Тихое озеро приюта и рядом не стоит. Минхо наклоняется к уху и шепчет, что сбежит, как только откроют дверь, он эти улицы как пять пальцев знает, юркнет в дворы и поминай как звали.

— Ты… со мной? — его рука сжимает запястье. Глаза шальные смотрят прямо в душу, а в душе у Хенджина жажда. Она мучает еще с того дня, как мать заточила его в комнате, и эта жажда уйдет, когда Минхо потянет за собой, вон из этой паршивой жизни в другую — такую же паршивую, но свободную. Там Хенджина не будут бить за каждый чих, ведь он ударит сам.

— С тобой, — и в мыслях: «хоть на край света». Минхо на это красиво улыбается, он умеет читать его сердце.

Задвижка железно брякает. Хенджин слышит рядом тихое: «Как откроется — сразу удираем», хватается за руку крепче. Сначала дневной свет бьет в глаза, затем происходит рывок — Минхо молниеносно выскакивает из кузова, но оба врезаются во что-то мягко-твердое, точно в скрученный спальник. В черную робу, пахнущую керосином, надетую на невысокого мужчину с кучей бумажек в нагрудном кармане. Хенджин видит, что к этому карману пристрочена именная нашивка «Со Чанбин Ст Инж».

— О, гляньте-ка, как работать рвутся! — тяжелые ладони опускаются на их плечи мертвым грузом, пресекая любые попытки побега. — А дружок-то ваш чего прячется? — Феликс, схоронившись в углу, трусливо хнычет, — Шуганный какой, а, — Чанбин кивает помощнику, тот залазит в кузов, чем доводит Феликса до истерии, — В планово-диспетчерский его, пусть женщины успокаивают.

Хенджин повторяет за Минхо — тоже резво оглядывается. «Это аэродром» — догадывается сразу же. Они на огромной заасфальтированной площадке, размеченной белыми линями, недалеко от которых ездят специальные машины с огромными колесами. Эти линии ведут к большим ребристым ангарам, где что-то механически ревет, и от этого звука воздух вокруг скачет вверх-вниз, и ступни вибрируют. В цехах грохочет, в небе — тоже. Самолеты, тонкие как стрелы и пузатые тяжеловесы, блестящие от чистоты и черные от копоти, с винтами и без — словом, разные, спускаются на дорожки и катят кто куда. Вокруг кипит работа, и на благо страны здесь трудятся не только люди. Лиримы тоже. Сколько же их тут… высоких, покрытых короткой шерсткой, с гордыми кошачьими мордами. Хенджин умеет считать до десяти, он делает два захода, загибая пальцы, и хочет посчитать еще, но Чанбин торопливо подталкивает вперед.

Их новый начальник говорит сразу, что учиться всему придется на ходу, что работы много — каждый день здесь обслуживают около сотни бортов. Вовремя не усвоишь — не жилец, прихлопнет где-нибудь железякой, никто возиться не будет. Эти двое приютских приходятся Чанбину по душе сразу: один высокий, боязливый, но глаза так и рыщут везде в любопытстве; второй пониже, но сразу видно — лидирует, стоит твердо, взгляд не отводит, с таким аккуратно надо — только отвлечешься, сиганет в город и с концами.

***

Минхо смышлёный, всё быстро схватывает, прячет бортжурнал подмышку и юркает ловко между кошками. Хенджин еле успевает за ним, за всё время работы ни на шаг не отходит, но Минхо натаскан на быстрые реакции уличной жизнью, а Хенджину уже третий раз наступают на хвост, однажды даже дверцей техотсека прижимает. Если бы не старый лирим Сард, плачевно бы кончилось. Как балансировать с хвостом Минхо учит в тот же день.

Остальные кошки хохочут над ними, называют ласково «Попрыгунчиками». Однажды, набравшись храбрости, Хенджин спрашивает у Сарда, вправду ли они едят трупы. Это происходит в столовой, у Сарда в тарелке гуляш из говядины.

— Ну, мальчик мой, — он протыкает кусочек вилкой, — корова давно умерла. Значит за труп считать можно.

Минхо так громко и заразительно хохочет, что подхватывает и других рабочих. Те между собой говорят: «Гляди, как Попрыгунчик заливается», «Славный какой», «Лет сто детской радости не слышал». Хенджин сиднем сидит, густо краснеет и медленно жует, пусть его и подняли на смех, это не повод не есть — мясо в приюте давали только по праздникам.

Через несколько дней им вручают ящички с инструментами и посылают в боковой техотсек демонтировать проводку. Они орудуют отвертками под острый грохот и звуки распила. Где-то недалеко старому сельскохоз самолету отрезают крылья. И этого покоцанного работягу, которого они сейчас потрошат, тоже скоро приговорят. Сталь еще послужит, ее переплавят на другие нужды.

Чанбин дает им не только пищу, но и кров. В цоколе у них своя коморка, да сыроватая и добираться до нее неудобно, там мало света и стены трясутся, потому что над ними сборочный цех, зато никто не претендует на этот крошечный клочок, никто не скалит зубы, чтобы выкурить их. Они работают на заводе, но официально не числятся в штате — лет маловато, и зарплата им тоже не светит, ведь те казенные блага, которые им предоставляли в приюте, требуется отработать. Больше смахивает на рабство, но здесь никто не назовет их «блохастыми выродками», здесь они «любопытные котята» и «резвые попрыгунчики», смышлёные детишки, что своим старанием и упорством очаровывают сердца и людей и лиримов. Многих ли полукровок на заводе видел мир? Сард как-то говорит, что среди кошек они как хорошая примета — прошмыгнет один мимо, значит смена пройдет отлично.

— Глупости какие. Разве мы — оберег на удачу? — Минхо шагает за ним следом среди разномастной толпы и почему-то не спешит удирать во дворы. Он держит Хенджина за руку, чтоб не потерялся среди этого праздничного столпотворения.

— Может и глупости, — Сард чешет гриву, немного замедляет шаг, а то отстанут, 

- Не часто мы детишек видим, свои ведь дома сидят, а мы без продыху пашем. А у кого-то их и вовсе нет. И не будет никогда.

— А они? — Хенджин неопределенно кивает. Здесь, на площади собрались все: лиримы, люди, немногочисленные полукровки, есть и дети — одни стоят послушно сбоку от родителей, другие — мельтешат между рядов, беспризорные карманничают.

— Тоже дети, да, — Сард поднимает их своими огромными лапищами на плечи, отчего у Хенджина начинает кружиться голова. Зато видно всё, что будет происходить впереди. — Но вы-то прижились, считай нашенские уже. Пусть и не по крови.

Хенджин ловит взгляд Минхо на себе, нежно-грустный, влажный. Тот ни за что не признается, почему не сбежал обратно в трущобы, но Хенджин и так всё знает. Ведь все заслуживают любви — и люди, и лиримы, и презренные полукровки. Хенджин думает, что его собственной любви едва хватит для баланса в этом сгнившем мире, но, если Минхо всегда будет смотреть также ласково, улыбаться счастливо и держать за руку крепко-крепко, значит Хенджин полюбит его еще сильнее.

Будь весь мир в любви, они бы не стояли сейчас на площади, провожая храбрых мужей Гаала на войну.

Торжественно играет марш. Ровный строй солдат шагает вон из города, танки дырявят землю гусеницами, сигналят грузовики, вливаясь в общую какофонию звуков. Стреляют хлопушки, разбрызгивая блёстки над головами, между домами нити с разноцветными флажками качает рыжий ветер, путает их, марает песком. Красные шары летят вверх, в провисшее небо, туда, где тучи протыкаются носами истребителей. Черный клин железных птиц гудит, рвет воздух моторами. Солнце то прячется, то появляется среди бесконечных крыльев. Минхо радостный тычет пальцем вверх.

— Смотри! — он кричит сквозь голос толпы, — Смотри, сколько бомб! Как бы не упали от такой тяжести.

— Красиво, скажи, — Сард смотрит с гордостью и восхищением.

Разве война может быть красивой, думает Хенджин.

Красивой может быть победа. Которая Гаалу так и не посветит. От всего этого роя истребителей дай бог уцелеет полсотни. Несчастные полсотни, которые потом Хенджин и Минхо будут чинить. Те что исчерпали свой ресурс Чанбин спишет в утиль. Им подрежут крылья как старым кукурузникам.

***

Они встречают Феликса спустя три года в том же месте, где когда-то расстались. У выезда в город, в грузовике. Время сточило его прежде детское круглое лицо, сделало Феликса высоким и более молчаливым. Работа среди лиримов немного смягчила его взгляд — уже не такой злобный, но всё же по-прежнему надменный рядом с Хенджином и Минхо. Договоры между авиазаводом и приютом скоро станут недействительны, и Чанбин, прихватив уже не неумелых котят, а опытных рабочих, спешит обновить подписи и заодно оформить опеку, на которую так долго не решался. Если верить слухам, Феликса усыновили еще в прошлом году — две стерильных женщины из планово-диспетчерского отдела, так что не совсем понятно, что он забыл в машине. Минхо тихонько шепчет Хенджину в ухо, что сейчас словит дежавю. Где только слово такое вычитал…

Их когда-то оживленный корпус заметно поредел, и далеко не все ребята ушли на заводы, какая-то часть — прямой наводкой на фронт как и многие воспитатели. Кристофер ушел несколько месяцев назад. В его руке теперь не ремень с тяжелой пряжкой, а ружье со штыком.

Здесь много новых лиц, мальчиков десяти-одиннадцати лет. Их имена — слабый отголосок прошлой жизни, в которой родители целовали их на ночь и тепло обнимали, провожая в школу. Эти дети держатся за отголоски что есть сил, бегут знакомиться с самого крыльца: «Меня зовут Лукас!», «А я Чен-Чен», «Меня тоже спроси! Я Алтан!». В их лицах столько игривости, радости и любопытства, что для ненависти нет места. Хенджин и Минхо для них удивительные старшие, бывшие воспитанники из далекого внешнего мира. Как же всё поменялось.

Морока с документами тянется медленно, Чанбин ворчит под нос, что работа стоит. Комиссар Эрих зло заканчивает, а потом, будто из мести за излишнюю торопливость, просит Феликса остаться на пару слов. Эта «пара слов» грозится длиться долго, Чанбин нетерпеливо курит у грузовика, а Минхо и Хенджин, решив скрасить скуку, играют в классики. Малышня по бокам дразнит их, мол, какие большие, а скачите совсем неправильно. Хенджин прыгает на пятерку, но Минхо — гадюка такая — хватает за хвост, и нога соскальзывает на дорожку мела. «Проиграл! Проиграл!» — кричат мальчишки и заливисто хохочат.

Феликс спускается с крыльца, но не сразу узнается. Совсем не он. Серая тень с мертвым обессмысленным взглядом. Он больше не будет улыбаться, не будет смеяться ни издевательски, ни с искреннею радостью. Его сердце будет ждать и надеяться, а когда для надежды больше не останется места, ее заменит стылое отчаяние, и утешение соблазнительно блеснёт в лезвии бритвы.

Ночью следующего дня Хенджин думает, что не ровен час и сам превратится в тень от горя. До совершеннолетия Минхо осталось совсем ничего, его заберут, оторвут от него так же как оторвали Питера от Феликса. Под стеганным покрывалом, закутанные как куколки они шепчутся о своих страхах.

— Работай так, чтобы быть нужнее здесь, чем там, — Минхо не говорит «на фронте», потому что боится сглазить. В его широко распахнутых глазах такая же тревога, такой же страх перед неизвестным.

Хенджин чувствует лбом его теплые губы, носом — въевшийся в кожу запах керосина с горечью пота. Воздух давит, и давит Минхо, прижимаясь к его груди.

Он не уйдёт, не исчезнет в окопах среди раскорчеванной земли, его тело не затопчут грязные ботинки северного врага. Они будут вместе недолго, пусть и не из-за близкого призыва, но по вине — все той же войны. Если бы всё было известно заранее, если бы время специально ради них двоих замедлило свой ход, что бы они сказали друг другу? Что бы сделали?

Наверное, всё-всё в жадной потребности отхватить побольше, ведь возраст Хенджина играл с ним нечестно, без жалости давил на природу, побуждал думать о плоти, а после и трогать — сначала себя. Потом и Минхо.

У Хенджина периоды, когда он чувствует, что хочет потереться о что-нибудь не только лицом, но и всем телом. Еще он чувствует запах резкий мускусный и вначале думает, что так пахнет его пот, оказывается прав наполовину. Минхо говорит, что всё хорошо, такой запах есть у всех, кто достиг половой зрелости, у молодых кошек сильнее, у старых слабее, а у кого-то нет, потому что стерильны.

— У меня всё началось очень рано. А у тех, кто был тогда рядом со мной, еще раньше. Возможно, опасности трущоб как-то повлияли на нас, запустили в наших телах потребность спариваться.

Хенджин густо краснеет.

— И как это?

Минхо пожимает плечами.

— Грязно. Мне было тринадцать.

Самолет привезли совсем новый из недавней серии «Терра Нова», с острой геометрией крыла, с подвесными гнездами для двигателей, но одно из них пустое — в компрессор попала птица, и двигатель срочно сняли. Из щелей ВСУ* под давлением выталкивается тонкий механический звук и всякий мусор. Хорошая машина, и ресурс полный, думает Хенджин, а потом Минхо смотрит ему в лицо, и взгляд у него нетерпеливый, зрачки расширенные во всю радужку блестят вязкой чернотой. Хенджин слышит в своей голове: «Сегодня. Здесь же».

Стоянка встречает холодом синей ночи и приятной пустотой после тяжелой смены. Минхо уже ждет его, рассевшись по-турецки на крыле, потрошит пузатый рюкзак. Сегодня он на правах вечерника получил зарплату одним из первых. Правда, «зарплата» — это лишь условно, внутри рюкзака талоны на хлеб, тушенка в железных банках, в таких же банках овощи и рыба, есть консервированные персики, растворимый сок и обеззараживающие таблетки. А еще Хенджин видит целый пакет яблок. Они гладкие и желтые, чуть смятые по бокам, абсолютно такие же, какие им выдавали в приютской столовой.

Минхо разрывает одно на пополам, сок брызжет ему на измозоленные руки. Пахнет сразу так сладко-сладко, точно той самой ночью, когда Питер пинал Хенджина в живот, а Феликс ел ворованное. Тогда ни сам он, ни эти безумные дети не знали, что та еда вкуснее, которую ты честно заслужил. Минхо просит его не торопиться, здесь всего много, никто ничего не отберет. Растворимый сок они разводят в термосе. На вкус — химозно, но еще немного и пойдут слезы. Или стошнит. Минхо замечает его резко окаменевшее лицо и оперативно освобождает пакет.

Потом, когда в желудки уже больше ничего не лезет, они ложатся на спину и смотрят на звезды. Эта стоянка освещена только нижними огнями, так что небо хорошо видно.

— Когда всё кончится, хочу на орбиту с концами.

— А что там? — Хенджин поворачивается лицо.

Минхо берет его ладонь в свою.

— «Мир». Станция так называется. Вон, — он вскидывает руку вверх, тычет пальцем куда-то, — видишь Созвездие Ласточек? Чуть левее мигает звезда, но это не звезда. Просто так кажется.

Хенджин послушно глядит, щурится один раз, моргает, щурится второй, даже чуть приподнимается на локтях.

— Нет там ничего, — разочарованно опускается обратно, — Врёшь ты всё.

— Просто смотришь плохо. Но это ничего — я потом тебя научу.

— Научишь?

Минхо смотрит на него топким любящим взглядом, молчит. Хенджин смущенно улыбается, хочет чуть податься вперед, погладить его лицо. Но опаздывает. Минхо нависает сверху и касается первым. Сначала щек — проводит пальцами мягко, чуть опасливо, затем носа — щекотно, будто кистью чертит, и вниз — до губ, темно-розовых, склеенных слюной, ждущих.

Дыхание у обоих неторопливое, почти одновременное. Вокруг них запахи друг друга скачут с острой амплитудой: то резкие, что рвануть бы вперед и повалить, не заботясь об одежде; то аккуратные, ненавязчивые, от них глаза сами закрываются, голова тяжелеет, поворачивается в сторону, оголяя шею — «Делай что хочешь». Хенджин зарывается пальцами в его волосы, ластится, то и дело чувствует его колено между ног. Отвечает на поцелуй также азартно, затем поднимается, усаживая на бедра. Они долго обнимаются, целуются, касаясь друг друга под одеждой, прежде чем Минхо опускает руку ему под ширинку.

— Если ты не врешь, возьми меня, — Хенджин сжимает челюсти, песок хрустит на зубах, — с собой. Прошу.

Минхо шепчет в робко опущенное ухо, что возьмет, обязательно возьмет, если надо будет, присобачит к «Терра Нова» полудохлые двигатели, но оторвет ее от земли, от этого умирающего никому ненужного мира. «Я буду с тобой, обещаю» — Хенджин верит ему как никогда, верит, что эта звездная ночь на покатом крыле будет одной из множества таких же, что их поцелуи не закончатся, потому что нужно уходить, они продолжатся и завтра и послезавтра. Верит, что их души связаны накрепко и надолго.

А потом Хенджин видит густую кровь на рассеченных запястьях Феликса. Возможно тот до самой своей смерти тоже верил во что-то хорошее. Перед тем как похоронить, его руки туго забинтовали, наверное, чтоб перед богом было прилично. Молодые мамы, не так давно обретшие сына, теперь прощались с ним среди ржавых кладбищенских крестов. Среди мертвых имен и холодных теней — того, что остается, когда нет даже костей. Питер тоже был тенью, был отголоском той братской любви из далекого-далекого детства Феликса, и дом этой тени не кладбище на краю Гаала. Он попал на передовую по ошибке, его не должны были призвать — возрастом едва опережал Феликса на год, но по документам выходила какая-то путаница, которая его и сгубила. Так Питер и остался на границе совершеннолетия навечно, мертвым увязался за Феликсом в кабинете Комиссара, а после и для его брата время также остановилось.

***

Настает пора, и Чанбин наконец заканчивает чинить двигатель. Небо благоволит ему, когда он жмет на кнопку старта, — тучи рассеиваются, открыв розово-голубое небо, даже липкий ветер со свалки вдруг стихает. «Терра Нова» неуклюже выкатывается на полосу, чтобы немедленно набрать скорость и на зверской тяге взмыть туда, в новый мир, который она пророчит всем своим существованием.

На второй круг они выходят вынужденно. Хенджину нельзя отвлекаться от штурвала даже в мыслях — метр влево, метр вправо, и сядут в лужу буквально. Недалеко от аэродрома мазутное озеро.

— Хватит нежничать. Эта малышка может больше, чем ты думаешь, — Чанбин давит на его руку. Авиагоризонт* на приборной панели скачет черным участком вверх. — Толку от вашего обслуживания, если не знаете, что обслуживаете? Глупые Попрыгуны.

Земля стремительно приближается, и Минхо начинает в панике тянуть на себя раньше времени.

— Без самодеятельности, — Чанбин выравнивает его штурвал, — Повторяй, что Хенджин делает. Не забывай, ты сейчас правак*.

Рулежная дорожка, располовиненная белой полосой, ведет к уже постоянной стоянке, потому что «Моя родная заслуживает свое гнездышко или нет? Достаточно по ангарам побегала». Эту манеру Чанбина воспринимать холодное железо как нечто живое Хенджин начинает помаленьку надкусывать, привыкать, примерять на себя, чтобы потом в далеком-далеком будущем это полезно ему аукнулось. Интересно, аукнулось бы Минхо также? Дорос бы он до КВС*, сел бы на левое сиденье или прижился бы только на правом?

***

Как бы порой они оба не ругались на Чанбина за его спиной, но то, что он их фактически вырастил, — бесспорный факт.

«Манометр* не видишь? Ты давление не стравил, решил руку в фарш превратить?»

«Скорость где? ВСУ запущенно, батареи тоже… а с ПВД* чехлы снял? Бестолочь»

«Банк ошибок что говорит? Правильно, что ты идиот, Хенджин. А ну брысь отсюда! Свалились на мою голову…»

Каждая его вспышка гнева сопровождается вопросом в воздух: «Чему я вообще вас учу?!». Они всегда молчат на это вопрос, но не потому что не знают, что ответить. Как-то раз Хенджин попытался что-то из себя выдавить, но Чанбин озверел до вздувшихся вен на лбу и чуть его не прихлопнул. Больше они так не рискуют.

По документам что один, что второй приходятся ему приемными сыновьями, но едва ли он дает им хотя бы крупицу отеческой любви. А может и дает, но не такую, о которой они тайно мечтают. Градус этой любви измеряется градусом его раздражения: не злится? — подойди ближе, кто знает, может хлопнет по плечу. Они ловят немного таких моментов, его касаний, приятных слов, но этого хватает, чтобы не сойти с ума. Да и нет у них привычки такой — выпрашивать что-то сверх меры, претит им это.

Даже между собой они теперь нежничают только в моменты крайнего помешательства — обычно по весне, а приспичит потрогать ниже пупка, делают это, не растягивая время на медовые разговоры, но с нужной чуткостью и томностью.

***

Так или иначе, с подпиныванием или нет, но работа идет своим чередом, с ежемесячными талонами в качестве «зарплаты», с увеличивающимися часами налета до самого ее завершения… Позже Хенджин узнает, что в тот день, когда их завод развалился на части, завершилась и война. Неизвестно до сих пор — была ли это диверсия врага, взрыв на производстве или же всё подстроило Содружество.

Балки над ними скрипят от давления, пол трясет, и груз, съезжая по рельсам вниз, врезается в пустые еще без начинки самолеты. В этом остром грохоте теряются предсмертные крики, испуганные, сказанные наполовину слова, чья-то секундная истерика, выбитая в зародыше изогнутой арматурой. Их двоих закрывает Сард, гонит наружу сквозь густую кашу из пыли, жара, резкого запаха гари и тлеющей химии. Но тут земля под ними подскакивает и раздается резкий треск. Сильный рывок выталкивает Минхо и прижатого к нему Хенджина вперед. На тело Сарда, раздавленное потолком, они не смотрят. Когда получается попасть на первый этаж, станция снаружи падает, зацепив канистры с топливом. Огонь пожирает весь аэродром, но где-то там стоит чудом нетронутый уголок — стоянка-гнездышко. «Терра Нова» ждет их, призывно раскручивая двигатели.

— Не отставай! Мы улетим! Мы выберемся, Хенджин! — последнее, что он слышит.

Последнее, что он видит — серые от пыли волосы Минхо, его разодранное ухо и собственную руку, что скользит по чужому запястью, отпуская. Затем уши улавливают какой-то тонкий звук, будто пуля рассекает воздух, и Хенджина накрывает чернотой.

Немногих тогда удаётся спасти, но Чанбин и Минхо не числятся ни в списках погибших, ни в списках раненных. Хенджин открывает глаза в лазарете с поврежденным позвоночником. Врач говорит, ему еще повезло, все органы целы, и на ноги есть шанс встать. Крошечный, но есть.

Его отправляют в «Мир» в группе таких же как и он — калек. Эта станция до сих пор висит на орбите, железная пустышка, теперь уже — космический мусор. Но тогда — забитое до отказа место, с белыми стенами и резким запахом лекарств, абсолютно не такое, каким Хенджин его представлял.

Там он встречает Кристофера, в свои двадцать три уже поседевшего, на первый взгляд совсем к Хенджину равнодушного. Но так ли важно его равнодушие, если есть вероятность, что где-то здесь среди беженцев могут быть Минхо и Чанбин?

Стена его палаты — огромное стекло, за которой только тьма космоса и брюхо их захиревшей планеты. Кристофер некоторое время смотрит на стекло с облегчением, а потом спасает прямо как в тот раз в приюте, но теперь намеренно: «Ты обязательно их найдешь, когда встанешь на ноги. А ты встанешь, понял меня?».

Хенджин плачет, когда его готовят к операции, — боится, что не попадет в тот маленький процент выздоровевших. Когда же всё проходит успешно, обещает себе больше никогда не распускать нюни, но потом Кристофер негласно берет на себя ответственность за него, и обещание сдержать не получается. Львиная доля реабилитации проходит со слезами — то счастливыми, то стыдливо-злыми, но неизменно при поддержке Кристофера. Когда «Мир» отправляет первые челноки до Космоцентра, проходит пять лет, к тому моменту Хенджин ходит пусть и с некоторыми болями, но достаточно хорошо, чтобы сделать круг по станции и не устать.

Спустя еще год челнок наконец доставляет их в порт Космоцентра. Хенджин всей душой рвется вернуться к самолетам, но кому нужен бывший инвалид? Они слоняются из одной съемной комнаты в другую, меняют одну подработку на следующую, пока Кристофер не приводит к ним Чонина — на постоянку. Правда, тогда тот ходит совсем под другим именем и внешность имеет далекую не человеческую. Хенджина такое соседство поначалу не устраивает, и это понять можно — самим жить не на что, еще и зверюшку эту кормить чем-то надо. Стоит сказать, «зверюшка» ела за троих, а сытая храпела немилосердно громко особенно для кошачьего слуха. Узнай Хенджин тогда, что на самом деле не-Чонин никакой не бедный несчастный бродяга, страдающий конъюнктивитом, а самый отбитый хакер в Космоцентре, за которым ведут охоту все преступные синдикаты, вышвырнул бы на произвол судьбы, не задумываясь.

Эта тайна откроется ему и Кристоферу, когда их новый сожитель в качестве благодарности за их (Кристофера, точнее) доброту и заботу устроит им сладкую жизнь. Во всех позитивных смыслах. Клик раз — и вот Хенджин никакой не беженец, чистый местный как и его виртуальные родители и родители его родителей, выпустился из летной академии с золотым дипломом и повреждением спины уж точно не страдал. Клик два — пусть Кристофер и мигрант, но вот вам рекомендательное письмо от Командующего армией Гаала и свидетельство о наличии медали за храбрость, чем не аргумент?

Межзвездная компания без вопросов берет их на испытательный срок, после чего жизнь со скоростью локомотива несется вперед, в обеспеченное и счастливое будущее. Этот грандиозный обман не-Чонин проворачивает отчасти — потому что душка, отчасти — чтобы спасти свою шкуру, ведь, когда у этих двоих всё налаживается как никогда лучше, легко попросить маленькую услугу справедливости ради. Не-Чонин из маленького полосатого акуленка на ножках превращается в высокого вихрастого мальчишку Чонина с большими кошачьими ушами. Он делает третий клик — и в документах Хенджина появляется их только что приобретённое родство.

Настоящее. Рукав Персея.

=Мир Имо насчитывал более сотни городов-государств, но все они постепенно вымерли в борьбе за воду. В истории этот период известен как «Водный террор»…=

Тот человек, которого Хенджин в юности звал исключительно «Кристофер», поднимается с места и вырубает речевой информатор. Справка будет продолжаться, но не рубке. Руки у него на ремне, цепляются за шлевки, на лице молчаливая мука — Крис один из немногих везунчиков, кто вернулся с того «террора» живым. Как же он потускнел, думает Хенджин, постарел, износился. Да и я сам, чего греха таить, уже давно не первой свежести.

По проложенной дуге корабль стремительно огибает пульсар. Рейс закончится сегодня утром, сейчас стандартное время показывает за полночь. Они поспят, если автопилот возьмет на себя управление, а автопилот заработает, когда Крис прекратит ругаться на неудачную прошивку.

— Мы тут с ног валимся уже. Можно побыстрее всё решить?

— Решишь тут, — у Чонина от усердия потеет лоб, — Я вообще не понимаю, каким надо быть бездарем, чтоб так менюшку попортить… Сейчас… сейчас подключу свои фишечки…и всё будет.

— Так, — Хенджин хватает его за запястье, останавливая, — никакой нелегальщины, братец. Не в мою смену и не на моем борту.

Поначалу он хочет позвонить в машинный отсек и потребовать виновника на ковер, но потом что-то заставляет его на десять минут отдать Крису полномочия и спуститься вниз самому, чтоб бортача отчихвостить лично. Машинный отсек бьет в лицо горячим паром и специфическим запахом охладительных жидкостей, трубы низкие касаются макушки. Где-то здесь должна быть коморка этого аспида. И верно — вот же он, свернулся клубком на койке лицом к стене, спит себе спокойно, пока летный состав наверху глаз сомкнуть не может из-за его косых рук!

— Эй, подъем! — тушка под покрывалом вздрагивает, опрокидывает на пол хвост с кисточкой. «Ишь ты, тоже из кошачьих. Ну ничего, жалобу накатаю — уволят к чертям», — Тебя что, с улицы взяли, а? Что за хрень ты нам наобслуживал? Это корабль, а консервная банка! Живо переделать! А то…

Хенджин осекается, втягивает носом давно забытый запах и не верит. Покрывало убирается в сторону. У призрака разодрано ухо, а глаза в точности из прошлого — читают сердце как книгу, радужки — тонкие бирюзовые обручи, зрачки расширены — топкая тьма. Пульс стучит в ушах, вся злость, с которой Хенджин напирал, испаряется, вместо нее — ступор и судорожные мысли: «нет, мне кажется», «я хочу в это верить», «он не может быть настоящим», «нет-нет-нет», «я нашел его?», «должно быть, это кошмар».

— Я звал тебя, — и голос этот… его! Его и ничей больше! — Всё ждал, когда придешь.

Резкая боль простреливает поясницу, ноги наливаются тяжестью, и Хенджин падает на колени. Любимые руки подхватывают, прижимают к груди, любимые губы шепчут в ухо нежно, горячо прижимаются ко лбу. Хенджин сам не понимает, что отвечает ему, изо рта не речь, а тихое поскуливание, зажеванные слова рвутся от беспокойного дыхания. Лицо Минхо больше не видно — слезы накрывают мокрой пеленой и всё текут, текут без остановки…