Шесть месяцев, четырнадцать дней, двадцать два часа, сорок три минуты до

Комната у Чифую небольшая, немного меньше, чем у самого Казуторы, но так даже лучше. В своей комнате Казутора чувствует вину за каждый её квадратный миллиметр. Будто он не имеет права занимать столько места, пока не является идеальным сыном. Будто он виноват в том, что каждый раз является на порог квартиры просто собой, а не кем-то другим, потому что «идеальный сын» в понимании отца и матери — это две разные личности. Взаимоисключающие. Исключающие из себя, собственно, Казутору.

Комната Чифую другая. Сюда будто бы можно явиться совершенно любым. Сюда можно забежать мокрым с дождя, оставляя за собой лужи. Замёрзшим, чтобы согрели. Израненным, чтобы если не вылечили, то хоть дали умереть спокойно.

На полках Чифую книги по истории соседствуют с выпусками Aviation Magazine и томами «Наны», всеми двадцатью двумя. С коробками из-под дисков от «Devil May Cry» и «Final Fantasy X». С модельками самолётов, фигурками и прочей ерундой, которая делает пространство уютным.

Это явно что-то говорит о Чифую. Казутора пока не уверен, что именно. Может, ему не хватает прочитанного. Может, если бы он перечитал всё на этих полках, то начал бы понимать лучше. Может, новые слова бы прилипли к нему, впитались под кожу, и всё в этом мире стало бы яснее.

Потому что в этом вроде бы нет ничего такого — ну пригласили тебя зайти в гости. Ну пригласили тебя зайти в гости, после того как вы по школе вместе часов десять шатались, спали рядышком под учительским столом, ещё раз уроки вместе отсидели, до дома вместе дошли — и ладно, это уже что-то особенное.

Казутора не знает, что по этому поводу чувствовать, и поэтому чувствует всё сразу. Это «всё сразу» его вот-вот разорвёт, так что хочется дать эмоциям какой-то выход. Обычно в таких случаях Казутора влезает в драку, но не с Чифую же ему сейчас драться.

Может, стенку побить? Типа «знаешь, мне вроде как так хорошо, что даже херово, можно я тут твою стену поколочу, немного, до первой крови, её или моей, посмотрим, или тебя немного кусну, совсем чуть-чуть просто хочу узнать, какой ты на вкус».

— Ты прямо как кот, — говорит Чифую. — В смысле они так же ходят всё осматривают, обнюхивают.

— Я не обнюхивал, — возражает Казутора.

Сам Чифую принюхивается, забавно ведёт носом.

— Да тут вроде и не пахнет ничем, — говорит потом.

Казутора пожимает плечом, хотя на самом деле Чифую неправ. Тут пахнет им самим, тем самым запахом, который у каждого человека свой. От Чифую всегда пахнет чем-то свежим, холодным, но притягательным, как высота или бесконечные зимы.

То есть получается, что Казутора всё-таки принюхивался. Что он всё-таки как кот. Казутора чувствует себя тем самым первым котом, который, осторожно ступая на мягких лапах, подошёл к жилищу первого человека. Потому что очень хотелось в тепло, в этот доисторический уют и чтобы за ушком почесали. И пустили к огню, объяснили, что он нестрашный, потянули руку, чтобы погладить. Но кот от переизбытка неясных чувств вцепился в эту руку зубами. Не сильно, просто чтобы убедиться, что всё реально, что всё не ещё один кошачий сон. Человек почему-то обиделся. Пришлось тащить человеку мышь, извиняться, на вот возьми, хорошая мышь, откормленная, мир? Но нет. Не поняли, не простили, не перевели правильно с кошачьего диалекта на этот их тайный человечий язык.

С Казуторой такое постоянно происходит. От этого все его беды. Он боится, как бы с Чифую опять подобного ни случилось.

Со стороны балкона раздаётся какой-то шум, будто что-то упало, но так мягко, пружинисто. Чифую отодвигает в сторону створку окна, и в комнату мгновенно запрыгивает чёрный кот. Здоровый такой котяра. Казутора таких только в фильмах про ведьм видел.

Кот приземляется на ковёр и кидает к ногам Чифую дохлую крысу. С таким видом великие полководцы приносят своему господину голову врага, типа «смотри, я к тебе с победой, всё теперь у твоих ног — Троя теперь твоя, знаешь, мы троянцев так здорово наебали».

Чифую вздыхает.

— Ну хорошо хоть не при маме.

— Ругать будешь? — спрашивает Казутора, глядя на кота. Тот сидит довольный даже, кажется, улыбается, ещё не подозревая, что принёс домой «какую-то гадость», а никакой не военный трофей.

— Да за что? — Чифую наклоняется и чешет кота за ухом. — Он же охотник, он так свою любовь показывает, уважение. Типа «смотри, какого крыса завалил и всё для тебя». Это ж даже не мышь.

— Ну да, крыса — это серьёзнее.

Мышь — пятьдесят очков уважения, крыса — целых сто. Крыс кому попало не таскают.

— Молодец, молодец, — говорит Чифую, когда кот бодает его ладонь головой. Потом смотрит на крысу: — не повезло тебе, — и наконец оборачивается к Казуторе: — пошли.

— Куда?

— Крысу хоронить, она наверняка умерла, как воин.

«И отправилась в Вальгаллу», — думает Казутора.

А ещё он думает: «А ведь ты понимаешь… Понимаешь наш кошачий язык, можешь переводить с него на человеческий так же легко, как переводят картинки, прикладывая их к оконному стеклу. Давай, ты мне тоже будешь переводить? Я тоже буду подставлять голову тебе под руку, а твоя рука не будет обрушиваться на меня ударом, иногда я буду прикусывать твои пальцы, а ты будешь переводить мне, говорить, что это всё потому, что я тебя…»

***

Шесть месяцев, четырнадцать дней, двадцать два часа, двадцать две минуты до

Крысу идут хоронить в тот же парк, через который шли к дому Чифую. Так что покоиться она будет под сакурой.

— В этом есть что-то самурайское, — глубокомысленно замечает Казутора.

— В этом есть что-то противозаконное, — вздыхает Чифую, втыкая в землю лопату, — не думаю, что в этом парке можно хоронить даже крыс.

У Чифую реально есть маленькая автомобильная лопата на случай вещественных проявлений кошачьей любви — мышей, крыс, голубей.

— Ты их всех здесь хоронишь? — спрашивает Казутора, и Чифую кивает.

Ямку для крысы он делает быстро, процесс явно отработан до автоматизма. Парк перестаёт казаться таким уж миленьким.

— Иногда ещё и ночью приходится. Одно из главных маминых условий — никаких дохлых грызунов в доме, — Чифую кладёт в землю крысиное тельце, завёрнутое в старую газету.

Казутора представляет, как в поздний ночной час при свете полной луны Чифую с лопатой на плече и своим чёрным котом идёт хоронить очередную дохлую крысу. Есть в этом что-то колдовское, что-то ритуально-ведьминское.

Кот у Чифую, кстати, классный. Большой, чёрный с гладкой блестящей шерстью. Как из какого-нибудь Хэллоуиновского фильма. По дороге Чифую объяснил, что у кота два имени. Первое — Экскалибур, придумал сам Чифую. Второе — Пик Джей, дал уже Баджи, к которому кот по-соседски заходил выпросить чего-нибудь вкусного. Так что выходило — они с Баджи где-то год держали одного кота на двоих, не подозревая об этом. То, что у кота два имени, делает его ещё более ведьминским. Может, он что-то типа фамильяра?

— Мир праху твоему, — говорит Чифую, прежде чем начать закапывать могилку, — надеюсь, ты прожила хорошую крысиную жизнь.

Казутора думает, что на его похоронах родители не сказали бы и такого, разве что тихо выдохнули: «Ну наконец-то, отмучились».

Вообще интересно, какими бы были его похороны. Мама бы заплакала? Отец точно нет, и бровью бы не повёл. Может, урну с прахом Казуторы и до колумбария бы не донесли. Высыпали бы где-нибудь. Казутора на самом деле и не против. Лучше бы в каком-нибудь красивом месте. Да даже в этом парке, на этом секретном кладбище. Тогда дух Казуторы бы остался здесь и мог бы каждый день смотреть на Чифую, пока тот идёт от дома до школы и от школы до дома. А иногда ещё и на то, как ночью он со своим ведьминским котом закапывает здесь трупики грызунов. Прямо как вот сейчас, стоять за его плечом, смотреть, быть единственным безмолвным свидетелем сокрытия преступления. Чифую бы был его тайной. Кажется, он уже его тайна.

— Ты сейчас только резко не оборачивайся, — говорит Чифую, и Казутора вспоминает, что, вообще-то, до сих пор жив, и, конечно же, тотчас оборачивается. Резко.

Прямо за ним стоит огромная собака какой-то бойцовской породы, Казутора не разбирается. Но морда у неё вся в складках, зубы острые, а из пасти кровожадно капают слюни. Или Казуторе только кажется, что кровожадно. Но он бы поставил на то, что псина хочет перегрызть ему шею. Поставил бы, но обрадовался, если ставка не сыграет.

— Только не беги, — тон у Чифую не просто спокойный, а успокаивающий.

Казутора хочет ответить, что не собирался бежать, но понимает, что его тело решило всё за него. Оно решило, что ему глубоко похеру, что там Казутора своим умишком порешал, так что он, как хочет, а оно вот прям щяс даёт по съёбам. У него уже одна нога назад отведена, чтобы развернуться и валить отсюда как можно быстрее и дальше.

Чифую, видимо, читает всё это в его глазах, потому что придерживает Казутору, взяв за рукав. Потом откладывает лопату в сторону и встаёт. А Казутора думает: «Зачем ты лопату-то убрал? Её хоть под зубы этой твари подставить можно было. Или отмахнуться аккуратно».

«Да, аккуратно, — тут же говорит противный голос в голове, подозрительно похожий на отцовский, — все мы знаем, что выходит, когда ты пытаешься от чего-то аккуратно отмахнуться».

Казутора снова хочет убежать теперь уже от голоса. Даже на собаку становится похер. Пускай вцепляется. Пускай хоть в куски разорвёт.

— Всё хорошо, — говорит Чифую то ли Казуторе, то ли собаке.

«Да нихера», — думают и Казутора, и собака. Казутора уверен, что она так думает. Иначе бы не рычала так.

— Медленно назад, — Чифую слегка тянет Казутору на себя, и тот отступает. Собака скалится сильнее, но не бросается.

А потом Чифую делает что-то странное. Что-то совсем непонятное делает. Он медленно выходит вперёд, прикрывая Казутору собой.

«Ты чего? Ты зачем? Оно тебя сожрёт!» — хочет заорать на него Казутора, но не выходит. У него куда-то совсем все слова пропадают. Весь этот их человеческий язык забывается, выходит только что-то сдавленно мяукающее, отдалённо похожее на «нет».

Потому что Казутору никто собой не прикрывал. Разве что Баджи, но он не столько прикрывает, сколько легко отталкивает тебя в сторону, мол уйди с линии огня, щяс я разъебу все твои проблемы. Чифую вроде никого разъёбывать не собирается, никакого нападения, одна глухая оборона. Он на собаку эту почти с жалостью смотрит.

— Она нас тоже боится, поэтому рычит, мы кажемся ей опасными, — объясняет Чифую, но Казуторе честно говоря глубоко поебать на моральные терзания рычащей на него псины.

Он не то чтобы не любит собак, просто вот довольно похожая собака сорвалась на него в детстве, искусать не успела лишь потому, что Казутора взлетел на дерево быстрее любого кота, и просидел там, обливаясь слезами, пока хозяин не оттащил свою псину, заверяя Казутору, что «всё в порядке, она не кусается». Не кусается, да. Она взглядом, блядь, убивает.

Казутора вцепляется пальцами в пиджак Чифую, и только тогда понимает, что другую руку Чифую сжимает в своей ладони. И пальцы у него холодные-холодные, совсем ледяные. Ему тоже пиздец страшно, но он всё равно почему-то закрывает Казутору собой. Это было бы романтично, если бы заработанная в детстве фобия не заставляла Казутору хотеть съебаться отсюда и больше ничего.

— Булочка, ко мне! — кричит какая-то девчушка, бегущая к ним через парк.

«Булочка? — думает Казутора. — Это вот «булочка»? Да это целая булка! Это буханка, блядь. С зубами!»

— Не бойтесь, она не кусается!

«Вас послушать, — думает Казутора, — так всем собакам зубы только для красоты нужны».

— Зато он кусается, — Чифую через плечо показывает на Казутору свободной рукой, — еле удержал. Так что давай оттаскивай свою Булочку.

Девчушка кивает, ей эта псина чуть не по плечо. Она виснет у неё на шее, тянет назад, и псина, о чудо, перестаёт рычать и отходит назад. Медленно.

— Она у тебя кто вообще? — спрашивает Чифую непринуждённым будничным тоном. Казутора замечает, что девчонка сама чуть не плачет. То ли испугалась, что собаку потеряет, то ли Булочка всё-таки не просто кусается, а людей жрёт. И девчушке этой их конечности приносит.

— Бордоский дог, — отвечает девочка, шмыгает носом и осторожно улыбается. — А у тебя?

— Тигр-оборотень, — гордо говорит Чифую. — Кусачий — жуть, так что следи лучше за своей Булочкой, а то этот как раз булки любит.

— С корицей, а не с собачатиной, — фыркает Казутора, потому что от этого абсурдного разговора его фобия совсем растерялась и отползла куда-то.

— С корицей это хорошо, — кивает девчонка, — а за Булочкой я правда лучше следить буду.

— Не гуляй с ней одна, — говорит Чифую голосом лучшего на свете старшего брата, — она растёт быстрее, чем ты.

Девочка снова кивает. А Булочка наконец теряет к ним интерес и, гавкнув напоследок, разворачивается и тянет хозяйку вглубь парка. Девочка даже машет им на прощание. Чифую машет ей в ответ. Потом они тоже уходят, прихватив с собой лопату.

По пути до дома они почему-то забывают, что дом Казуторы всё ещё в другой стороне и что держаться за руки уже вроде как необязательно.

***

Шесть месяцев, четырнадцать дней, двадцать один час, сорок четыре минуты до

Всю дорогу Чифую зевает. Его не слишком взбодрила даже встреча со злобной собакой-убийцей (как минимум нервные клетки Казуторы она точно убила, значит — убийца).

Дома они даже пытаются очень честно сесть делать уроки, но Чифую вырубается. Чифую опять начинает пропадать как телефонный сигнал. В туннель въезжаем, неслышно нифига, отключаюсь.

Он сидит на кровати, уже не в школьной форме, а в широком свитере, держит учебник перед глазами, щурится на кандзи и вряд ли понимает даже какой предмет читает. Казутора вот знает, что это история, но ему, честно говоря, глубоко пофиг, чего там задали. Всё, о чём он может думать — «Чифую очень идёт этот свитер», «Чифую очень идёт быть сонным», «Чифую очень идёт быть Чифую» и ещё о его синяках.

Когда Чифую переодевался, Казутора заметил несколько довольно крупных. Два на тёмно-фиолетовых на рёбрах, один красноватый под ключицей, сбоку от солнечного сплетения. Казуторе хочется узнать, кто оставил эти синяки. А потом найти его или их — это вообще неважно — и размазать по асфальту. Бить их пока не осознают и не раскаются, а потом ещё немного. После их, наверно, можно принести и кинуть под ноги Чифую. Типа как дохлых крыс. Чифую поймёт. Чифую переведёт этот жест правильно.

Но это потом. А сейчас учебник падает из рук, и Казутора ловит его раньше, чем он ударится об пол. Раньше, чем вся мировая история рухнет, Казутора осторожно кладёт её к ногам Чифую. А потом осторожно кладёт самого Чифую на кровать. Даже получается не разбудить. Даже получается реально быть осторожным, аккуратным.

Чифую удобнее устраивается на подушке и засыпает ещё крепче. А Казутора не знает, что ему теперь делать. Наверно, стоило бы уйти, но квартира закрыта. Тут, правда, всего второй этаж, так что Казутора мог бы смыться через балкон, он бы даже на балкон к Баджи мог бы пролезть, но нормальные люди так не делают. А как делают — Казутора не в курсе.

Вот у Экскалибура с этим проблем нет. Он прыгает на кровать и устраивается с краю, рядом с Чифую, а потом смотрит на Казутору своими бесконечно умными кошачьими глазами и взглядом указывает на пустое место с другой стороны. Типа — «ложись». Типа — «ну чего ты встал, не знаешь, как ведут себя люди, но про котов-то ты всё понимаешь». Про котов Казутора правда всё понимает.

А ещё он понимает, что ему хочется быть к Чифую близко-близко, ему хочется забраться к Чифую под свитер, ему хочется остаться там навсегда, чтобы мира за пределами этого дома не существовало, чтобы там снаружи зима, тысяча тысяч зим и всё снежно-белое, льдисто-голубое, чтобы их тут от остального мира отрезало, оградило, чтобы в этом доме правда жили только хорошие люди, чтобы они сжалились и не выгнали Казутору отсюда, не заставили его отдалиться от Чифую дальше, чем на метр, потому что он, кажется, правда не может больше, жить без него больше не может, только умирать, умирать каждую секунду мучительно медленно и всё никак не сдохнуть. Так что… пожалуйста?

«Пожалуйста, — думает Казутора, сворачиваясь где-то у Чифую в ногах, — пожалуйста, только не выгоняй меня, я больше ничего не сломаю, никого не сломаю, не покусаю даже, только тех, кто попробует сделать тебе больно, только тех, кто уже сделал тебе больно, вот их я точно порву, а с остальными я буду нормальным, я правда буду осторожным, я…»

«Ты опять облажаешься, — говорит голос отца будто бы в самое ухо, — опять не оправдаешь ожиданий, но что делать, такова уж твоя природа, кому-то дано строить, а кому-то разрушать. Ты это от своей мамаши унаследовал. Таким родился, таким и помрёшь где-нибудь в подворотне».

Казутора подтягивает колени ближе к груди и старается не слушать ничего, кроме кошачьего мурчания и размеренного дыхания Чифую, потому что это лучшие звуки на свете, лучшая музыка. Починенное пианино внутри Казуторы очень пытается подхватить мотив, поиграть ещё хоть немного, выдать последние нефальшивые, искренние ноты, пока снова об асфальт всю эту искренность не разъебало.

Каждый, кто сделал тебе больно — покойник.

Укрою тебя пледом, посажу на подоконник,

Залезу под свитер, в самое сердце.

Ты — холодный Питер, но в тебе можно согреться.

Каждый шрамом на запястье остался,

Я убью всех тех, кто посмел тебя касаться.

Мятые простыни, отключили свет,

Мы друг для друга созданы

Бракованный дуэт

Забей, Лерочка «Каждый, кто делал тебе больно»