Гарри не ранен — заклинания, кроме Авада Кедавры, меткой смерти навсегда отпечатавшейся на его лбу, не оставляют шрамы. Там, где на месте его старых костей когда-то выросли новые, мясо не заметило разницы.
Гарри не ранен, но каждое прикосновение словами вызывает желание отгрызть тянущуюся руку по локоть, будто он покрыт синяками от кожи до кожи и нет в нем непорченной крови.
Они с Роном сидят, по рукам Рона текут вверх щупальцеобразные шрамы.
Рон шутит, в своей самоуничижительной манере, что это единственный момент в его жизни, когда он чувствовал свои мозги.
Единственные моменты в жизни Гарри, когда он чувствует себя живым — моменты перед самой смертью. И, может, он и вправду слишком часто подставляется под заклинания, как говорит Джинни, чтобы утром приветствовать его на кухне спиной, с холодом и заскорузлой болью в голосе говоря: «Твой завтрак», когда ставит перед ним тарелку.
Рон хлопает его по спине, будто хлопает бомбу. А Гарри надо хлопать так, будто он — плохо работающий телевизор. А Гарри вообще не надо хлопать.
Гарри надо постелить на полу, закатать в плед и закопать где-нибудь на заднем дворе, где его тело давно должно, по-хорошему, разлагаться.
Это часто приходит к нему во сне. Образы несвершившейся смерти возвращают его на освещенный белым светом Кингс Кросс.
Дамблдора нет, нет ничего, кроме одинокой скамейки. Гарри ложится на нее, поджимая ноги к груди, обхватывая их руками, словно баюкая себя, и ждет. И ждет, и ждет, и ждет.
Каким-то образом эти сны ещё хуже, чем кошмары, в которых в него стреляют заклинаниями, закапывают заживо, где бестелесный холодный смех преследует его по лабиринту.
Он знает их всех, он знает их всех, он их победил.
...Дело в том, что он их всех победил.
Гулкое эхо отталкивается от стен Хогвартса, когда Гарри ступает по ним.
Здесь умерли Тонкс и Люпин.
Здесь навсегда окончил строить свои сложные планы Дамблдор.
Здесь упал и больше не вставал Фред.
Здесь, здесь, здесь.
Гарри ступает под темные кроны Запретного Леса и ни одна ветка, ни один листик не хрустят под его ногами. Полная, абсолютная тишина. Как будто Гарри и нет.
Гарри останавливается. Здесь, на этой поляне, он умер.
Он помнит. Оттуда на него смотрели Пожиратели, трясясь в страхе и порочной надежде, что убьют не их, убьют его, и Он, наконец, успокоится. Оттуда из-под спутанной челки в него вперивались горящие, исполненные решимостью темные глаза Нарциссы. Эти глаза стояли за Волдеморта. Эти же глаза, но бесконечно другие, до конца сражались против.
Гарри кажется, что там, где стоял Волдеморт, трава не будет расти еще тысячу лет. Раны не затянутся, люди не справятся с утратой.
Но Гарри подходит туда, где, как он думает Он стоял, и ничего не находит. Ничего особенного, никакой разницы — от дерева до дерева трава, трава.
Там, где стоял Волдеморт, ничего особенного, кроме его памяти, памяти Гарри.
Гарри падает на траву, потому что ему нужно куда-то упасть. Осознания рубят сильнее заклинаний.
Земля не мягкая, не принимает его в свое лоно, как перина, не приветствует теплотой, как дом. Она жесткая и жестокая, как сражения, как глаза авроров.
Через едва движущиеся кроны на Гарри взирают звезды. Неподвижный воздух поймал его во времени, как жука в янтарь. Красивая, полная благородства страница истории.
А Гарри здесь. Ладони Гарри колет молодая, ещё не побежденная трава.
Когда он вернется домой, его гражданский плащ будет пахнуть свежестью леса, единорожьей мочой и свободой. Лондонский ветер будет путаться в его волосах, полный дыма и ругани.
И никто, никто не будет знать его на этих магловских улицах.
Он придет домой и, весь такой большой, повзрослевший, одним шагом преодолеет расстояние между ним и Джинни и уткнётся ей в плечо, как срубленное дерево.
Джинни будет гладить его по волосам, а Гарри — не плакать.
И что-нибудь случится, и ничего не случится.